Выбор всегда свободен, так как несвобода выбора уничтожает понятие выбора. Но вопрос заключается в том, соответствует ли ощущению свободы выбора действительная свобода выбора. Мы можем быть субъективно убеждены в нашей свободе и все-таки быть на самом деле рабами. Значит, проблема не в том, существует ли свобода выбора, а в том, существует ли свобода хотения, определяющего выбор.[7] В проблеме свободы воли ставится вопрос об отношении нашей воли к истинно-сущему и ставится под сомнение истинно-сущность нашей воли. Конечно, если за истинно-сущее полагается бездушная материя, наша же психика - только за эпифеномен, то, значит, мы несвободны в наших действиях, даже если бы мы обладали субъективным ощущением свободы.[8]

В свете отождествления "Я" и свободы воли становится понятным, почему так трудно доказать свободу, подвести её под рациональные объективные категории. Мы хотим осознать свободу как объект, в то время как она необъективируема. Субъект, являясь носителем свободы, не может отделить её от себя. «Глаз не видит тебя, ибо ты зрачок моих глаз» - поётся в Упанишадах[9]. Эти слова вполне можно отнести к пониманию свободы воли.

Традиционно этот вопрос ставится так: или моя воля есть одно из звеньев в сложной цепи мировой причинности, и тогда воля моя несвободна. Или же моя воля обладает способностью к самопроизвольным актам, способна нарушать цепь причинности, внося в нее прерывистость и принципиальную непредвиденность.

Индетерминисты утверждают, что при наличии абсолютно равных мотивов человек был бы обречен на пассивность, и приводят в связи с этим знаменитый пример Буриданова осла, поставленного между двумя равными стогами сена, который, не имея повода предпочесть один стог другому (в силу их равности), умрет с гoлoдy, - если только не наделить eгo способностью к самопроизвольному выбору. Сторонники жёсткого детерминизма обычно возражают, что невозможно подыскать в природе двух абсолютных равностей, в частности абсолютно равных стогов сена, и привести при этом осла в такое положение, чтобы он стоял абсолютно посредине этих стогов, не говоря уже о дуновениях ветра, большем или меньшем свете с правой или левой стороны, каковые факторы, несмотря на их маловесомость, могут оказаться решающими.

Фактически детерминисты правы: абсолютная равность в мире конкретностей не существует. Точнее, она исчезающе маловероятна. Но, возводя этот вопрос на принципиальную, чисто теоретическую высоту, детерминисты должны были бы признать, что пресловутый осел, действительно, умер бы с гoлoдy, так как у него не нашлось бы мотива предпочесть один стог дpyгому. С. А. Левицкий иронизирует по этому поводу: «Осел умер бы с гoлoдy, если бы детерминисты оказались правыми. Дpyгoй вопрос: захотел ли бы осел пожертвовать собой, чтобы доказать правоту детерминизма. Но, может быть, он просто сбежит со своего места, чтобы найти третий стог».[10]

Подводя итог анализу соотношения категорий "свобода действия", "свобода выбора" и "свобода воли", можно констатировать следующее:

1)    Свобода действия является чисто технической проблемой и её не нужно смешивать с метафизической и психологической свободой.

2)    Выбор всегда свободен с логической точки зрения, несвобода уничтожает понятие выбора. Свобода выбора занимает подчинённое положение по отношению к свободе хотения, то есть к свободе воли.

3)    Проблема свободы воли – это вопрос о способности человеческого "Я" к самопроизвольным актам и вопрос об истинно-сущности "Я": являются ли воля и душа самостоятельным явлением или же только жёстко детерминированной системой мотивов.

2.1.2. Диалектический и антиномистский подходы к проблеме свободы воли.

Согласно формуле Г. Гегеля «свобода есть осознанная необходимость»: чем более мы осознаём собственную детерминированность, тем более мы свободны. Однако человек зависит от своего знания также как и от своего незнания. Осознав детерминированность свойствами своего характера, человек может ограничить влияние этих свойств, в то же время, сама способность к такому ограничению становится свойством характера. Открыв какие-либо законы природы или получив информацию о своей зависимости от других людей, человек становится свободен от некоторых явлений природы и общества, но он становится зависим от тех средств, которые позволяют сохранять эту свободу.

А. Бергсон по иному взглянул на эти противоречия. Он считал, что «мы свободны, когда наши действия истекают из всей нашей личности, когда между ними и нашей личностью существует то непреодолимое сходство, которое встречается между творением и творцом. Напрасно тогда ссылаются на то, что мы в таких случаях уступаем всемогущему влиянию характера. Ведь наш характер не отделим от нас самих».^[11]

Н. О. Лосский, развивавший идеи интуитивизма А. Бергсона, утверждал, что свобода воли понятна лишь в случае, если "Я"" не находится во власти прошлого и является сверхвременной субстанцией.[12] А. Бергсон не признавал существования сверхвременного "Я" как субстанции: он допускал только временное бытие. Прошлое, совершившиеся десять лет тому назад, имеет значение для настоящего. Н. О. Лосский замечает по этому поводу, что совершенно непонятно, как прошлое могло бы перескочить пропасть времени и сойтись с настоящим, если бы не было сверхвременного Я, которое способно пережить настоящее и вместе с тем направлять акт видения (воспоминания) на прошлое, снимая таким образом разобщённость между ними.[13] Согласно . Н. О. Лосскому, человеческое "Я" благодаря своей сверхвременности может господствовать над событиями, текущими во времени.

Доказывая свой тезис о сверхвременности "Я", Н. О. Лосскому утверждал, что в наибольшей степени господство "Я" над временным процессом обнаруживается в акте раскаяния, прожигающего душу до дна и отсекающего прошлое так, что не только пережитые события, но и владевшие душой страсти внезапно отпадают в бездну времени и становятся холодным предметом наблюдения, не содержащим в себе больше никакого соблазна. Здесь получается разрыв между прошлым и настоящим, нарушение сплошности в той или другой из нитей временного процесса.[14]

Существует антиномистский подход к пониманию свободы воли, принципиально отличающийся от диалектического подхода Г. Гегеля и фундирующий интуитивистский подходы А. Бергсона и Н. О. Лосского. Классическая разработка антиномистского подхода представлена в философии И. Канта. Хотя гегелевскую диалектику часто представляют как преодоление недостатков кантовского антиномизма,[15] нам наиболее последовательным и непротиворечивым представляется именно антиномизм.

Антиномия - это противоречие между двумя законами, суждениями, умозаключениями, одинаково логически доказуемыми. По Канту, человеческий разум необходимо впадает в противоречие с самим собой, когда пытается познать мир в его сущности как безусловно целое, так как он при этом выходит за пределы чувственного опыта.

Антиномисты отмежевались от диалектической логики и не желают прятаться за уверениями, будто ими понята и постигнута суть бесконечного взаимоперехода полюсов единого целого. При антиномистском подходе отбираются равнореальные контрадикторные утверждения о целом и признаётся, что конъюнкция последних правомерна при условии их опосредования неким содержанием, пока не доступным нашему разуму, но пределы которого можно оговорить.[16]

Здесь представляется принципиально важным кратко представить третью антиномию чистого разума (трансцендентальных идей) по Канту. Тезис антиномии: Причинность согласно законам природы есть не единственная причинность, из которой могут быть выведены все явления в мире. Для объяснения явлений необходимо еще допустить свободную причин­ность (Kausalitat durch Freiheit).[17] Доказательство тезиса: Если все случается только согласно законам природы, то существует, всегда лишь относительное, а не абсолютное начало и потому вообще нет никакой полноты ряда со стороны происходящих друг от друга причин (здесь имеется в виду абсолютно первое начало не в отношении времени, а в отношении причинности). Между тем закон природы состоит именно в том, что ничто не случается без достаточно определенной a priori причины. Следовательно, утверждение, будто всякая причинность возможна только согласно законам природы, взятое в своей неограниченной всеобщности, противоречит само себе, и потому нельзя допустить, что причинность согласно законам природы есть единственная причинность. Ввиду этого необходимо допустить причинность, благодаря которой нечто происходит так, что причина не определяется в свою очередь никакой другой предшествующею причиной согласно необходимым законам, иными словами, необходимо допустить абсолютную самопроизвольность (Spontaneitat) причин, т.е. способность самостоятельно (von selbst) начинать ряд явлений, развивающийся далее согласно законам природы, или трансцендентальную свободу.[18]

Антитезис антиномии: Не существует никакой свободы, но все совершается в мире только согласно законам природы. Доказательство антитезиса: Допустим, что существует свобода в трансцендентальном смысле как способность безусловно начинать некоторое состояние, а следовательно, и ряд следствий его, то в таком случае мы не сможем определить и выявить это состояние, так как оно, не находится ни в какой причинной связи с предшествующим состоянием. Следовательно, трансцендентальная свобода представляет собой такое соединение последовательных состояний действующих причин, при котором невозможно никакое единство опыта и которое поэтому не может быть встречено в опыте, следовательно, она есть пустая фикция (Gedankending). Приписывать такую способность свободы субстанциям, находящимся в самом мире (а не вне мира) непозволительно, так как при этом исчезла бы связь между необходимо определяющими друг друга по общим законам явлениями, называемая природой, и вместе с нею исчез бы критерий (das Merkmal) эмпирической истины, отличающий опыт от сновидения.[19]

По Канту, сколько бы ни было естественных оснований, побуждающих человека к хотению, сколько бы ни было чувственных возбуждений, они не могут быть источником долженствования, они могут произвести только вовсе еще не необходимое, а всегда условное хотение, тогда как долженствование, провозглашаемое разумом, ставит этим хотениям меру и цель, даже запрещает их или придает им авторитет. Имеет ли разум дело с предметом одной лишь чувственности (приятное) или также с предметом чистого разума (добро), он не подчиняется эмпирически данному основанию и не следует порядку вещей, как он выражается в явлении, а создает совершенно самостоятельно свой собственный порядок согласно идеям, приспособляя к ним эмпирические условия и объявляя соответственно им необходимыми даже такие действия, которые все же не случились и, быть может, не случатся, хотя разум предполагает о них, что может иметь причинность в отношении к ним, так как в противном случае он не ожидал бы от своих идей действий в опыте.[20]

Кант доказал, что свобода может иметь отношение к совершенно иному роду условий, чем естественная необходимость, и потому закон последней не влияет на первую, следовательно, свобода и естественная необходимость могут существовать независимо друг от друга и без ущерба (ungestort) друг для друга.[21] В контексте данного вывода Кант решает проблему соотношения свободы воли и нравственной ответственности человека за свои поступки. Если мы говорим, что виновник лжи, несмотря на весь свой прошедший образ жизни, все же мог бы не солгать, то это означает только, что его поступок непосредственно находится во власти разума, и разум не подчинен в своей причинности никаким условиям временного порядка (Zeitlaufs).[22]

Наиболее чёткую и логически последовательную разработку концепция абсолютного детерминизма получила в трудах французского математика и астронома П. С. Лапласа: «Мы должны рассматривать настоящее состояние вселенной как следствие её предыдущего состояния и причину последующего. Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех её составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших тел вселенной наравне с движениями мельчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором».[23] Поскольку человек не обладает тем всемогущим и всезнающим умом, о котором пишет П. С. Лаплас, а учёные не имеют контактов с таким разумом, если бы он существовал, то абсолютный детерминизм, свобода воли и самопроизвольные флуктуации остаются равноправными гипотезами, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Если И. Кант показал нам равнодоказуемость тезиса и антитезиса антиномии свободы и необходимости, то последовательно понятый позитивистский абсолютный детерминизм показывает равнонедоказуемость этих тезисов.

2.1.3. Экзистенциальный подход к пониманию свободы воли.

На новом уровне идея свободы воли переосмыслена в экзистенциальной философии, которая разделяет конкретное специфически-человеческое существование от бытия вещей и существ, не способных к самосознанию и свободе. Основной постулат М. Хайдеггера в его труде «Бытие и время» гласит: существование предшествует сущности.[24] В переводе на более понятный язык, это означает, что человек свободен и сам творит своё бытие, что нет никакой, заранее данной «сущности», которая определяла бы его волю и судьбу ("существование"). Ж. П. Сартр, последователь М. Хайдеггера, называл существование человека «для себя бытие» и отличал его от вещей и фактов «в себе бытие».[25] Он выразил понимание свободы воли в экзистенциализме в знаменитом афоризме: «человек приговорён к своей свободе». Разделение свободного "для себя бытия" и жёстко детерминированного "в себе бытия" сближает в метафизических и логических основаниях экзистенциализм и антиномизм.

И. Кант использовал анализ категории человеческого существования (экзистенции) в специфических для каждого человека ситуациях как связующее звено между метафизикой и повседневностью. И. Кант открыл проблематику альтернатив не в истории, но исключительно в нравственном жизненном пространстве индивидуума. Всё же, исходя из сделанных выше выводов, закономерности индивидуального выбора можно взять за отправную точку рассуждений о выборе историческом.

О необходимости использования идей И. Канта в изучении исторических альтернатив упоминала венгерско-немецкая исследовательница Ева Анксель в своей книге "История и альтернативы. Действие на распутье".

Кантовский человек из «Критики чистого разума» был поставлен первый раз перед альтернативами: «удовлетворение непреодолимой сладострастной склонности и смерть» или «отказ от похоти и жизнь». Кант считал безусловным, что человек преодолел бы свою похоть и выбрал бы альтернативу, сохраняющую жизнь. Второй раз кантовский человек поставлен перед альтернативами: «несправедливо погубить честного человека и потерять собственную честь» или «спасти честного человека, сохранить свою честь и совесть, но лишиться жизни».[26] По И. Канту, во втором случае выбор человека не был бы безусловен, он мог бы выбрать и смерть, следуя законам морали. Кантовский человек в момент выбора осознаёт в себе свободу, которую не мог бы осознать без морального закона.

Е. Анксель, находясь на марксистских позициях, обнаруживает в аргументах И. Канта и в положении кантовского человека "классовую ограниченность". Она считает, что кантовский человек мог бы вообще отказаться от предложенных ему альтернатив и восстать против князя.[27] Однако Е. Анксель не учла, что пример, используемый И. Кантом, в принципе не несёт в себе никаких социальных составляющих. Этот пример всего лишь иллюстрация идеальных метафизических идей.

Ситуацию, в которую был поставлен кантовский человек, можно пронанализировать с помощью экзистенциально-ситуационного подхода. Может ли ещё что-то, кроме морального закона привести к проявлению свободы воли? Рассмотрим два кантовских примера подробнее. Когда человек выбирает между жизнью и похотью, колебаний при выборе не будет (если, конечно, это нормальный человек), так как жизнь важнее похоти (опять же для психически здоровых людей). Выбор в данном случае будет предрешён, а значит не было и альтернатив поведения. Когда человек выбирает между жизнью и честью, честь может оказаться не менее важна, чем жизнь (опять же - если в человеке сохранилось хоть немного совести), а значит будут колебания при выборе. Как видим, колебания при выборе обусловлены равноценностью в восприятии человека альтернатив собственного поведения. Кантовский человек осознал свободу своей воли благодаря моральному закону, но у нас есть основания утверждать, что люди могут колебаться и в тех случаях, когда моральные законы не задействованы или не играют решающую роль при выборе. Не важно, например, чем вызваны колебания людей, решающих начать или нет восстание, продолжить его или сдаться врагам, сразиться или отступить. Будь то душевная борьба страха за жизнь с ненавистью и отчаянием, осторожности с надеждой на удачу, веры в справедливость с личной выгодой, - везде индикатором свободы воли служит равноценность альтернатив в восприятии субъектов выбора, а индикатором равноценности служат колебания субъекта выбора. Именно в этом заключается наша гипотеза о роли свободы воли в альтернативной исторической ситуации.

Если человек, стоящий перед выбором альтернатив действия, познал и осознал, что одна из альтернатив заведомо и наверняка выгоднее и лучше других, то он уже не свободен в выборе, его действия предрешены, ведь он не станет выбирать то, что ему не нужно или недоступно. Но если он ещё находится в процессе познания преимуществ и недостатков разных путей, то есть он колеблется, то его действия ещё не предрешены и выбор свободен. Тогда, быть может, точнее было бы считать, что свобода воли – это познающаяся, но ещё непознанная необходимость. Аргумент в пользу этого тезиса можно найти у Л. Витгенштейна: «Свобода воли состоит в том, что поступки, которые будут совершены впоследствии, не могут быть познаны сейчас».[28]

Колебания при выборе в экзистенциональной философии осмыслены через понятие «страх». Понятие страха (перед необратимостью выбранного, перед неизвестностью последствий выбора и ответственностью за него) занимает важнейшее положение в понимании свободы воли у С. Киркьегора. Он писал: «В логической системе очень удобно сказать, что возможность переходит в действительность. На самом деле всё не так легко, и здесь нужно некоторое промежуточное определение. Такое промежуточное определение есть страх ... Страх - это не необходимость, но он также и не определение свободы, страх есть скованная свобода, когда свобода не свободна в самой себе».^[29]

Что же становится решающим фактором в выборе из равноценных альтернатив? Выбирая между равноценными альтернативами, человек находит доводы в пользу то одной, то  другой - равновесие колеблется. Всё зависит от того, что перевесит в сознании в тот момент, когда уже пора действовать и нет возможности не действовать и продолжать выбор. Таким образом на свободу воли влияет скорость развития событий. В сознании субъекта в момент необходимости действия может перевесить ценность той альтернативы, которая в действительности оказывается невыгодной и вредной для этого субъекта. Но невыгодность и вредность часто можно оценить только после того, как альтернатива реализовалась. Именно такие закономерности порождают понятие «исторической ошибки» и мотивы «суда над прошлым» в историческом исследовании.

Ролью скорости развития событий в механизме выбора можно объяснить, почему исторические альтернативы связывают чаще всего с переломными периодами истории. Во время кризиса, перелома в развитии события развиваются быстрее, по сравнению с предыдущим их течением. Кризис, катастрофа затрагивают все слои общества, никто не может остаться в стороне и уйти от выбора. Всем приходится как-то менять свою жизнь. Времени на сомнения и колебания мало или вовсе нет, так как события происходят стремительно и неожиданно.

Причины колебаний между различными альтернативами действия могут проявляться на двух уровнях. Первый уровень ситуационный: выбор наиболее удобного и выгодного образа действий. Второй уровень экзистенциональный: поиск идентичности между различными желаемыми и реальными самовосприятиями личности с целью восстановления непрерывности самопереживания. Желание преодолеть несоответствие между этими самовосприятиями интерпретируется в современной психологии как кризис идентичности (это понятие ввёл Э. Эриксон). В переломной исторической ситуации кризис идентичности проявляется в утрате социальных ролей различными социальными группами, поколениями и историческими деятелями.

В экзистенциальной философии в рамках категории свободы воли трактуется также и категория SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"возможностьSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12". По М. Хайдеггеру человек, "бросая" себя на определённую возможность своего бытия, экзистируя как та или иная возможность, всегда живёт из будущего той возможности, которую он осуществляет. Как экзистенция человек никогда не SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"здесьSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" и SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"теперьSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12", но всегда живёт, и соответственно понимает из будущего, он есть SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"вперёд-себяSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" бытие. Однако в нашем исследовании важно рассмотреть методологию раскрытия конкретно исторического содержания так называемого SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"вперёд-себяSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" бытия, а не его метафизический смысл. Поэтому понятие SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"историческая возможностьSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12", являющееся синонимом понятия SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"историческая альтернативаSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12", также требует особого анализа.

Подведём итоги сделанного анализа проблемы свободы воли:

1. Аргумент, что «всё в истории могло быть только так, как и было», не имеет сколько-либо веских оснований и чаще всего является заблуждением или непониманием существа проблемы. 2. Свобода воли принципиальна для содержания выбора, выбор принципиален для содержания личности, совокупность личностей составляет общество, постоянное развитие личности, заключающееся в актах выбора, порождает развитие общества, заключающееся в выборе путей общественного развития. Эти пути могут быть как выбраны из уже существующих в обществе тенденций, так и порождены творческой мыслью. 3. Альтернативность развития событий появляется там, где задействована свобода воли. Так как индикатором свободы воли могут служить колебания субъектов выбора, то исследование исторических альтернатив необходимо начинать с изучения сомнений при принятии решений субъектами исторического действия, со споров между людьми, преследующими одинаковые цели, их сожалений о сделанном.

2.2. Методологические аспекты использования понятия SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"случайностьSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" в изучении исторических альтернатив.

Очень часто свободу воли человека отождествляют со случайностью. Такое отождествление некорректно, однако оно имеет давние корни. В философской традиции осмысление понятия SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"случайностьSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" нацелено главным образом на историческую случайность, случайность в жизни человека, а не в случайность в неодушевлённом физическом мире. Это можно хорошо увидеть, обратившись к работе В. А. Шукова и Г. Н. Хона с симптоматичным названием «Оправдание случайности».[30] Авторы прослеживает взгляды европейских мыслителей на место и роль случайности в мире. Стремление исключить случайность из познания действительности в европейской мысли восходит ещё к Демокриту. Понятие «историческая случайность» является вторичным по отношению к категории свободы воли, однако не сводится к ней и требует отдельного рассмотрения.

Задача этого раздела не в доказательстве наличия или отсутствия случайностей в историческом прошлом и не в установлении ценности изучения исторических случайностей. Она заключается в поиске корректного определения понятия «историческая случайность». Под корректностью определения понятия здесь подразумевается логическая непротиворечивость и отсутствие избыточности по отношению к другим понятиям. Корректное определение позволит историку не называть случайностями сущностно различные и даже противоположные явления. Кроме того, корректное определение позволит понимать когда термин случайность используется в историческом исследовании для создания иллюзии объяснения или, напротив, для демонстративного ухода от объяснения, или же в качестве политико-риторического ярлыка, имеющей негативное звучание метафоры с целью принизить значение каких-либо исторических событий, явлений или личностей. А когда этот термин действительно обозначает особый специфический класс событий и фактов.

  По-видимому, исторические случайности чаще всего побуждают историков задавать вопрос в сослагательном наклонении. В непредвиденных и непредсказуемых случайностях иногда видят причину постоянного существования возможности иного хода событий, альтернативного произошедшему или ожидаемому. Так, немецкий историк А. Деманд выделяет четыре направления исследовательской стратегии, где использование моделей исторических альтернатив является необходимым, и среди этих направлений рассматривается, в том числе, действие исторических случайностей.[31]

  Рассматривая взаимосвязь случайности и альтернативности, следует исходить, прежде всего, из определения смысла понятия «случайность». Если принять, что случайность - понятие противоположное закономерности, то определить случайность можно с помощью отрицания характеристик, определяющих закономерность. Закономерность - это устойчивая, повторяющаяся, внутренне присущая связь между явлениями. Исходя из отрицания этих основных характеристик можно выделить несколько типов определения исторической случайности.

2.2.1. Определение исторической случайности как пересечения независимых причинных цепей.

В своё время в советской методологии упрочилась традиция определять случайность как «пересечение разных каузальных цепей», «столкновение независимых закономерностей», «вмешательство событий из иной системы».

Подобное понимание исторической случайности обсуждалось в отечественной историографии и методологии ещё в начале XX века. Так в 1913 году доцент Харьковского университета В. И. Веретенников использовал идеи французского математика А. Курно о множественности каузальных рядов во вселенной для обоснования возможности исторических случайностей при их пересечении.[32] В рецензии на статью Веретенникова Н. И. Кареев писал о распространённости таких взглядов на случайность ещё в 70-х гг. XIX в.[33], предостерегая при этом от слепого к ним доверия. Теория Курно, по Карееву, вовсе не реабилитирует случайность, но лишь констатирует существование разнодетерминированных процессов.[34] Гораздо важнее для историка считает рецензент, рассматриваемые автором идеи французского математика и философа Пуанкаре, в которых случайным признаётся не явление - результат пересечения каузальных рядов, но выбор «каждого исходного пункта нашего изучения прошлого», после которого «случайностями будут для нас и моменты скрещивания и совпадения отделённых нашим познающим сознанием рядов явлений»[35]

Исходя из определений случайности как столкновения независимых причинных цепей, принадлежащих независимым системам и управляемых разными закономерностями, историческими случайностями называют стихийные природные явления, изменившие ход истории: бури, ведущие к крушению военного флота; извержения вулканов и землетрясения, разрушающие города и даже целые цивилизации; неурожаи и засухи, ускоряющие экономические и социальные кризисы; морозы, способствующие победе менее сильной армии и т. д. Случайностями называют также физические и физиологические процессы, независящие от воли человека: траектории полёта пуль и снарядов, спасающих или отнимающих жизнь исторических деятелей; распространение болезнетворных микробов, ставшее причиной болезни или смерти исторических личностей; внешность или глубинные подсознательные импульсы поведения исторических личностей и т. д.

  Все эти явления не обусловлены ходом истории, и потому случайны по отношению к нему. Однако, что тогда мешает считать, что отсутствие всех этих природных, физических и физиологических явлений в какой-либо момент истории также было случайностью? Спокойное море и недра планеты, нормальные осадки и температура также влияют на ход истории и не зависят от него, следовательно, по определению, имеют по отношению к истории случайный характер. Исходя из этой же логики рассуждений, мы должны считать случайностью не только неожиданную болезнь, но и здоровье человека. Таким образом, согласно определению случайности как пересечения разных причинных рядов, любое историческое событие становится случайностью. Тогда исчезает смысл использования понятия «случайность» - оно становится полностью избыточным.

  Кажется очевидно абсурдным строить, например, модель несостоявшейся, но возможной истории «что было бы, если бы Тунгусский метеорит упал на Москву или Петербург». Хотя не исключено, что вследствие влияния на метеорит в его долгом полёте в космосе каких-то гравитационных сил, он вполне мог упасть в другое место. Настолько же абсурдны (хотя эта абсурдность очевидна не сразу) допущения, касающиеся возможности альтернативного хода истории, «если бы человек не заболел и не умер», «если бы ствол пистолета чуть сдвинулся», «если бы испортилась погода» и т. д.

  Что касается природных, физических и физиологических явлений, то остаётся только принять их как неизбежную по отношению к ходу истории данность. Также как неизбежно единственно дано то, что на Земле сейчас пять материков, а не один, а у человека две руки, а не двадцать две.

С этих позиций некорректными становятся рассуждения в рамках исторического поссибилизма о том как форма носа Клеопатры повлияла на история Рима, а форма носа мадам де Помпадур - на судьбу Франции, и что было бы если бы эти носы оказались менее изящными.[36]

Сомнительной отправной точкой для изучения исторических альтернатив кажутся и случаи спасения исторических деятелей во время несчастных происшествий, или, напротив, преждевременная гибель по той же причине. Одним из часто упоминаемых героев подобных безусловно занимательных изысканий является Гитлер. Так американский историк Г. Тернер напоминал об эпизоде, когда автомобиль Гитлера летом 1930 г. столкнулся с железнодорожным составом, но Гитлер «чудом» уцелел, отделавшись царапинами. Между тем в сентябре предстояли выборы в рейхстаг. Без Гитлера, считает Тернер, не произошёл бы тот «большой обвал», каким завершились выборы 30 января 1933 г.: 107 «коричневых» депутатов вместо 12 в предыдущем рейхстаге.[37]

Если принять за причину возникновения исторических альтернатив не социальные, а природные, физические или физиологические явления, то утратится субъективный фактор альтернативности. Хотя точнее, на наш взгляд, был бы термин "субъектный фактор", а не "субъективный", так как речь идёт о субъектах выбора, а не о субъективности оценок и восприятий. Впрочем, с более общей точки зрения одно от другого не отделимо. Далее мы будем использовать термин "субъективный фактор", поскольку он более привычен и традиционен.

Сделаем предварительный вывод: наличие исторических альтернатив допустимо устанавливать только в тех случаях, в которых имелось сознательное выбирание человеком (или группой людей) своих действий. На этот выбор, конечно, влияют объективные, независящие от сознания факторы, но они не обязательно являются исторической случайностью и не отменяют свободы выбора.

  Рассмотрим один показательный пример из книги Ю. М. Лотмана «Культура и вызов». Ю. М. Лотман напоминает, как в описании возможных вариантов будущего Ленского А. С. Пушкин ставит читателя перед целым пучком потенциальных траекторий дальнейшего развития событий в момент, когда Онегин и Ленский сближаются, поднимая пистолеты.[38] По аналогии Ю. М. Лотман рассматривает дуэль Пушкина и Дантеса. Сначала автор анализирует тактику обоих опытных бретёров и приходит к выводу, что последовательность выстрелов могла быть только такой, какой и была.[39] Затем Ю. М. Лотман предполагает, что нельзя исключить того, что Дантес мог, когда его палец нажимал спусковой крючок, поскользнуться на вытоптанном снегу, что вызвало бы незаметное дрожание руки. Пуля убийцы пролетела бы мимо. И тогда другая пуля из пистолета прекрасно стрелявшего Пушкина оказалась бы убийственно меткой. Жизнь Пушкина пошла бы по другим, непредсказуемым путям.[40]

  С позиции уже выше изложенного тезиса о том, что явления физического или физиологического характера некорректно считать причиной возникновения исторических альтернатив, предположение Ю. М. Лотмана также некорректно. Альтернативы исходу дуэли А. С. Пушкина и Дантеса следует искать в событиях, предшествующих вызову на дуэль, когда конфликт ещё развивался. Такой подход использован в книге С. Л. Абрамович «Предыстория последней дуэли Пушкина». В этой книге, помимо прочего, упоминается что из-за усиливавшегося давления властей, депрессии и раздражительности доведенного до крайностей Пушкина, гибель поэта могла произойти и от иной руки. Так, только в феврале 1836 г. у поэта было несколько дуэльных инцидентов с разными людьми, но без серьёзных последствий.[41] С. Л. Абрамович показывает также и содержание потенциала для варианта, если бы поэт не погиб. Рассматриваются неосуществившиеся планы романа о современности, его прототипы и сюжеты.

  Существует попытка переосмыслить дуэль А. С. Пушкина с позиции, отрицающей случайность. Русский философ В. С. Соловьёв решительно отвергал предположение о возможности создания Пушкиным новых шедевров: «Какой внешний механический взгляд! Никаких новых художественных созданий Пушкин нам не мог дать и никакими сокровищами не мог больше обогатить нашу словесность».[42] Дуэль Пушкина, по мнению Соловьёва не была внешней случайностью, поскольку к этому трагическому событию вела вся предшествующая история его душевной жизни. Выстрел Дантеса по заключению врачей не был необратимо смертельным, физической причиной смерти поэта стало его желание сделать ответный выстрел, и перенапряжение подорвало последние силы его организма. "Пушкин был убит не пулей Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна"[43].

Диаметрально противоположные отношения к одному и тому же событию, как это видно из оценки разными авторами дуэли Пушкина, показывают относительность и субъективность понятия историческая случайность. Р. Арон в своём «Введении в философию истории» доказывал, что, в зависимости от точки наблюдателя, событие может выглядеть как случайное или как неслучайное.[44] Немецкий исследователь Р. Козеллек, рассуждая на эту тему, сравнивает две интерпретации одного и того же исторического события. Речь идёт о смерти императрицы Елизаветы в 1762 г. и последующих внешнеполитических действиях Петра III. Прусский историк Й. Архенгольц в 1791 г. назвал смерть Елизаветы и воцарение Петра III «величайшим благодеянием Фортуны», спасшим Фридриха и Пруссию от гибели. А в XIX веке Ранке указывал на то, что эта смерть лишь обнажила сколь незначительная «внутренняя необходимость» была присуща существовавшему до того «сочетанию обстоятельств».[45]

Происхождение понятие «случайность» Р. Козеллек выводит из эволюции образа богини Фортуны. По его мнению, «говорить о месте случайности в исторической науке трудно, поскольку у неё в историографии своя собственная, ещё не написанная история»[46].Сам Р. Козеллек полагал, что частный факт вполне может стать структурообразующим для всей исторической ситуации в целом.[47]

Под случайностью как пересечением двух разных причинных цепей иногда подразумевается столкновение двух развивавшихся независимо друг от друга обществ или цивилизаций. А. Я. Гуревич и Б. Г. Могильницкий приводят пример вторжения европейцев в Америку, Азию и Африку во время Великих географических открытий, что было случайностью для коренных жителей этих частей света.[48] К этому же типу явлений можно отнести и непредвиденные встречи двух людей, значительно изменившие ход историю.

Разделение социальных систем на части также конвенционально-субъективно и условно-относительно. Вернёмся к примеру с колонизацией. Расселение предшественников будущих цивилизаций из единых афро-азиатских корней шло так, что социально-экономическое, географическое и культурное развитие одной цивилизации толкнуло её к мореплаванию и военной и экономической экспансии. В свою очередь условия развития другой цивилизации не позволяли ей противостоять неожиданной экспансии. Такая ситуация с точки зрения всего комплекса географических и культурных условий вовсе не случайна для неподготовленных и пострадавших народов. Неожиданность появления захватчиков не является синонимом случайности. Далеко не всё неожиданное можно назвать случайным.

  Если мы можем условно разделить человечество на независимо развившиеся сообщества, то мы также условно можем разделить и любую социальную систему, будь то страна, жители одного города или одного дома, на отдельные части, которые какой-то период времени развивались независимо друг от друга. Тогда любые взаимодействия между людьми, по определению, становятся тождественны случайности, и понятие "случайность" вновь становится избыточным.

2.2.2. Определение "исторической случайности" как незначительного события, имевшего значительные последствия.

  Часто под исторической случайностью подразумевают незначительное событие, имевшее значительные последствия. В дискурсивной практике советской историографии принято было различать "повод" исторических событий и причины или условия, которые могут "созреть" или "не созреть". Чаще всего приводились примеры поводов к войнам и восстаниям. При этом отмечалось, что если условия созрели, какой либо повод обязательно найдётся, если же повод не возник спонтанно, то его создадут искусственно. В свою очередь, никакой повод не может спровоцировать события, для которых ещё не созрели условия. Такой подход связан не столько с детерминизмом, сколько с рационализмом. Ещё Монтескье считал, что все случайности находятся в подчинении у общих причин. В своём труде о величии и падении римлян он писал: «Если случайно проигранная битва, то есть частная причина, погубила государство, то это значит, что была общая причина, приведшая к тому, что данное государство должно было погибнуть вследствие одной проигранной битвы. Одним словом, все частные причины зависят от некоторого общего начала».[49]

  Исторические штудии, в которых рассматриваются малые воздействия с большими последствиями, то есть причины, не являющиеся внутреннее присущими устойчивыми характеристиками явлений, часто вызывают дискуссии о роли «гвоздя из лошадиной подковы». Это фраза известного детского стихотворения, ставшего популярным эпиграфом в книгах и статьях по альтернативистике.[50] Таких как, например, книга американского автора Э. Дуршмида «Победы, которых могло не быть», где он рассматривая великие битвы от античности до новейшего времени, доказывает, что их исход зависел от незамеченных мелочей.[51] Такой подход также имеет давние традиции. В XVIII веке целое историческое направление опиралось на подобные доказательства. В качестве примера можно привести написанный Рише [Richer] в 1758 году «Очерк великих событий, вызванных незначительными причинами». Вольтер, признавая роль случая, писал о злоупотреблении этим принципом: «…современные явления не являются детьми всех происшедших явлений: они имеют свои прямые линии, но небольшие боковые линии не служат им ни к чему. Ещё один раз: всякое существо имеет отца, но не всякое существо имеет детей».^[52] Гольбах в своей «Системе природы» понимал случай как незначительную причину, имеющую значительные последствия. Он отмечал, что судьба человека и человечества зависит от множества незаметных и мимолётных обстоятельств, разглядеть которые вовремя у человека часто не хватает ни добросовестности, ни проницательности, он всё приписывает случаю: «Достаточно было иногда надлежащей диеты, стакана воды, кровопускания, чтобы спасти от гибели царства».^[53]

В новейшее время также продолжались дискуссии вокруг роли "гвоздя из подковы". "Случайность или псевдослучайность?" - так могла бы быть сформулирована основная тема полемики о случайностях в ходе Гражданской войны в США, между Д. МакКлоски и М. Шермером. Битва при Геттисберге: неожиданно успешная атака северян, вдохновленных красноречием своего полковника, пуля, сразившая С. Джексона, сердечная болезнь генерала Ли, неспособность Лонгстрита ни заставить Ли взять левее, ни сместить его...Все эти не столь значительные сами по себе факты - тот самый гвоздь для подковы, которые ассоциируются у Д. МакКлоски с хаотическими проявлениями в истории.[54] Михаэль Шермер, возражает Д. МакКлоски: "Королевство было потеряно из-за отсутствия 100000 гвоздей для лошадиных подков, всадников, винтовок, амуниции" По мнению Шермера, «гвоздь для лошадиной подковы» может вызвать потерю королевства, только если все условия будут способствовать этому.[55]

Подходу "существенно всё" М. Блок призывал противопоставить рациональную иерархизацию причинно-следственных связей. Принципы этой иерархизации М. Блок поясняет на классическом примере с падением человека в пропасть в результате неосторожного шага. Конкретная причина падения - это последний неосторожный шаг. И не потому, что он более необходим или достаточен для события, чем остальные предшествующие падению события. Все они могут быть в равной степени необходимыми. Но среди всех других он выделяется чёткими чертами: он был последним, наименее постоянным, наиболее исключительным, в общем ходе событий, наконец, в силу именно наименьшей всеобщности, его вмешательства легче всего было избежать.^[56]

Недостаточность "незначительных поводов" самих по себе для масштабных исторических процессов и достаточность для этих процессов "созревших условий" убедительно доказывают, что незначительные события не могут быть причиной возникновения альтернатив масштабным историческим процессам. Иногда, впрочем, эту, верную по сути логику, используют для неверных доказательств безальтернативности истории. При этом "зрелость условий" для каких-либо событий отождествляется с неизбежностью этих событий, когда никакие "случайности" не в силах ничего изменить.

2.2.3. Опыт корректного определения понятия "историческая случайность".

Случайность допустимо определить как событие, чьи причины в принципе невозможно установить, так как этих причин громадное множество, все они незначительны и действуют одновременно и быстротечно. Например, когда говорится, что некто "случайно обратил внимание на что-то", имеется ввиду не беспричинность этого внимания, а то, что мелких нефиксируемых внутренних и внешних причин так много, что их невозможно отследить. Под данное определение случайности подходят также многие климатические, физические и физиологические явления. Однако в историческом исследовании данное определение не применимо практически. Каждое мгновение человеческой жизни переполнено такими "случайными" событиями. Как выделить наиболее важное? По значимости последней? Как измерить значимость явления, о казуальных связях которого, по определению, ничего не известно?

Корректным представляется следующее определение исторической случайности: случайным будет такое влияние одного события на другое, которое, во-первых, являлось результатом акта свободной воли какого-либо субъекта, но не являлось её целью, во-вторых, не являлось устойчивой, повторяющейся связью. При данном определении в объём понятия историческая случайность не будут входить физические и физиологический явления. Для разъяснения того, что означает «являться результатом деятельности свободной воли какого-либо субъекта, но не быть его целью», рассмотрим пример из обыденной жизни. Если два человека неожиданно и непредвиденно друг для друга столкнулись в одно время в одном месте, то эта встреча будет случайностью, если она не являлась целью и следствием деятельности и желания другого человека. В противном случае неожиданная встреча уже не была случайностью. Рассмотрим далее возможное развитие данной гипотетической ситуации. Допустим упомянутая выше встреча привела к значительным последствиям в жизни многих людей. Эти значительные последствия будут случайными, только если они не являлись целью тех же самых третьих лиц организовавших «неожиданную встречу». Впрочем, поскольку каждое событие неисчерпаемо, можно до бесконечности углубляться в то, какие ещё события повлияли на упомянутые выше «значительные последствия», и какие из этих повлиявших событий были случайными. Такое углубление не будет противоречить предложенному здесь определению случайности. Другой вопрос - допустимо ли вообще масштабное, значительное историческое событие, состоящее из множества других «микрособытий», считать случайным. Масштабное историческое событие или историческая ситуация является системой из цепи множества как устойчивых и повторяющихся, так и случайных связей между незначительными событиями. То, что свойства данной системы не выводятся и не зависят непосредственно от свойств составляющих её «микрособытий» является сущностной характеристикой системы как таковой и системности вообще,[57] а вовсе не аргументом в пользу того, что данная историческая ситуация есть случайность. Как систему событий можно рассматривать в том числе и судьбу исторической личности.

В качестве примера исторических событий, которые соответствуют предложенному определению исторической случайности, проанализируем один эпизод из истории России XIX века, описанный Н. Я. Эйдельманом. Странствуя летом 1796 г. по южным губерниям Иван Матвеевич Муравьёв, отец будущего декабриста С.Муравьёва-Апостола, вспоминает, что близ Полтавы в имении Хомутец обитает его двоюродный брат Михаил Данилович Апостол. Иван Матвеевич решает навестить брата. Н. Я. Эйдельман пишет по этому поводу следующее: «Не окажись Михайлы Даниловича Апостола дома, находись он в подпитии или не в духе (как часто бывало), и проехал бы кузен Муравьёв мимо, не стал бы в будущем владельцем Хомутца, и его сына Сергея вероятно не послали бы на Украину, потому что офицеров Семёновцев рассылали в 1820-м по тем губерниям, где находилась их родня. А не попав на юг, не стал бы Сергей Муравьёв во главе Южного тайного общества, и ...».[58] Автор не пошёл далее за пределы состоявшейся истории. Причиной же оставления Михаилом Даниловичем имения в наследство кузену, было то, что кузен подсказал ему, что того не будут судить за двоежёнство, так как прогнанная им первая жена ушла в монастырь. Ополчившейся против него родне Апостол ничего не хотел оставлять в наследство. Связь судьбы будущего декабриста и деятельности Южного общества с описанной встречей кузенов есть историческая случайность. Во-первых, потому что будущие исторические последствия этой встречи не были целью кузенов, во-вторых, потому что связь между наследством, оставленным историческим деятелям, или интимной жизнью родственников исторических деятелей и их ролью в истории не является устойчивой и повторяющейся связью.

Повторяемость событий и связей между ними изучается в теории вероятности. В теории вероятности случайным называют любое событие, которое нельзя однозначно предсказать, которое при одинаковых условиях может либо произойти, либо не произойти. В обыденном смысле под случайностью часто подразумевают маловероятные события, подобное мнение существует и у некоторых отечественных исследователей. Так К. В. Хвостова приходит к выводу, что «детальный количественный анализ локально- тенденций..., привел бы к более основательной постановке проблемы альтернатив исторического развития. Анализ, в том числе и количественный, роли факторов, вызвавших смену тенденций, приблизил бы к ответу на вопрос о вероятности дальнейшего функционирования, которой обладала прерванная социально-экономическая или политическая тенденция, и тем самым о случайном или закономерном характере факторов, вызвавших прекращение ее развития».^[59] При обращении к такому определениям случайности встаёт проблема измерения вероятности в истории. Эта особая проблема, далее она будет рассмотрена подробно.

Что касается соотношения случайности и закономерности в формировании тенденций исторического развития, то случайности могут как «гасить» друг друга, то есть иметь нейтральное отношение к закономерности, так и усиливать друг друга, то есть составлять содержание закономерности. И то и другое может проявляться в разных исторических ситуациях или на разных этапах развития одной ситуации.

 2.3. Теоретические аспекты использования категории "возможность" в историческом познании.

Какой бы теоретико-концептуальной и дискурсивно-риторической модели объяснения и описания исторического прошлого ни придерживался историк, ему редко удастся избежать в своих рассуждениях вероятностных общих утверждений, включающих характеристики типа «обычно», «в большинстве случаев», «наиболее возможно», «потенциально склонны», «стало невозможно» и т.д. Возможность и вероятность (мера возможности) являются важной характеристикой любого события. Для исторических событий данные характеристики важны, во-первых, в аспекте объяснения причинно-следственных связей и понимания логики этого объяснения, во-вторых, в аспекте постижения исторического опыта и использования его в современной социальной практике.

Существует традиционное понимание возможности, ведущее начало от Аристотеля. «…Поскольку нечто может существовать в возможности, постольку оно допустимо и в действительности»[60] Возможность, таким образом, есть предпосылка действительного существования объекта.

Часто возможность определяют через потенциальность. Потенциальность, будучи возможностью, означает не только предпосылку действительного существования объекта. Она означает также наличие различных альтернативных возможностей, каждая из которых может быть реализована не при всех, а только при некоторых условиях. В качестве системной характеристики потенциальность есть «скрытая» реальность сложной системы, определяющая, чем данная система может быть при тех или иных условиях и чем она быть не может ни при каких условиях.^[61] Именно альтернативность потенциального существования препятствует тому, чтобы оно было актуализовано всё целиком. Альтернативность можно считать исходным характеристическим свойством потенциального существования, отличающим потенциальное существование от актуального.^[62] На это обратил внимание ещё Аристотель: «В возможности одно и то же может быть вместе (обеими) противоположностями, но в действительности нет».[63] В новое время эту проблему рассматривал Лейбниц: «Всё возможное требует существования, а потому (любое возможное) и существовало бы, если бы не препятствовало другое (возможное), которое также требует существования и несовместимо с первым».[64]

Представляется важным найти такое определение возможности, которое было бы достаточно функциональным при использовании его в эмпирическом конкретно-историческом исследовании. Таким установкам соответствует следующее определение: возможность – это такое состояние (или такая ситуация), когда имеется одна часть детерминирующих факторов, но отсутствует другая их часть. Имеющуюся часть детерминирующих факторов можно определить как условия, благоприятствующие реализации возможности, а отсутствующую часть опосредованно установить через реально существующие условия, которые не благоприятствуют или препятствуют реализации возможности. Факторы реализации исторической возможности, согласно И. Д. Ковальченко, Б. Г. Могильницкому и другим отечественным авторам, разделяются на субъективные (интересы, мотивы, цели людей) и объективные (условия не зависящие от воли людей).

Возможность и действительность соотносятся как становящаяся и ставшая реальность. Причём возможности можно разделить на формальные, реальные, абстрактные, конкретные, обратимые и необратимые.[65] Данную дифференциацию необходимо учитывать при установлении наличия/отсутствия и появления/исчезновения исторической возможности

Формальная возможность – всё то, что не исключено сущностными законами развития предмета (в нашем случае – исторической ситуации) и может быть помыслено в непротиворечивой форме в качестве версии его развития, независимо от того, имеются ли в действительности факторы актуализации данной версии. Зарубежные авторы, также как и отечественные, разделяют формальные и реальные исторические возможности. Американский философ и логик Э. Нагель писал по поводу формальных исторических возможностей: «Хотя у людей, принимающих участие в текущих событиях, и имеется значительный диапазон свободного выбора действий, их действительный выбор и действительные поступки находятся в довольно чётко определённых границах. Из всего этого с очевидностью следует, что в некоторый данный период и в некотором данном обществе не всё логически возможное оказывается вместе с тем и исторически возможным».[66] Немецкий антиковед А. Деманд вводит логическую дифференциацию категорий «вообще возможное» и «исторически возможное». Если первое полностью принадлежит сфере воображения и может быть описано в соответствии с формулой Л. Витгенштейна «Was denkbar ist, ist auch möglich», «исторически возможное» может быть определено лишь на основе реального исторического опыта. А. Деманд считает, что определение спектра и степени вероятности исторических возможностей допустимо только на основе трезвого анализа фактической реальности.[67]

В отличие от формальной, реальная возможность – это возможность, которая не только не может быть помыслена без нарушений законов формальной логики, но и сохраняет факторы актуализации при её сопоставлении с другими возможностями. В этом контексте конструируется понятие вероятности как меры возможности: максимальная вероятность означает акт превращения возможности в действительность.

Реальные возможности разделяются на абстрактные и конкретные. Абстрактная возможность – такая, условия реализации которой выступают в качестве возможных. Конкретная возможность – превращение которой в действительность может быть осуществлено на наличном уровне развития предмета при имеющихся реально условиях.

Так, например, с тех пор как появляются деньги, появляется и формальная возможность произвести больше товаров, чем на них предъявляется платёжеспособный спрос. Однако реальной данная возможность стала лишь тогда и там, когда и где товарное производство становится основой экономической системы. В Западной Европе при простом товарном производстве разрыв цепи ДЕНЬГИ-ТОВАР-ДЕНЬГИ в течение ряда столетий являлся лишь абстрактной возможностью кризиса этого производства. Лишь после 1825 года, когда произошёл первый циклический кризис перепроизводства в Англии, такое нарушение естественного процесса товарооборота, более чем на столетие определило уже конкретную возможность экономических кризисов.

Пример из отечественной истории: формальная возможность свержения самодержавия в России появляется вместе с возникновением самодержавия. Реальной данная возможность становится вместе с появлением общественных движений и деятелей, ставящих цели установления в России республиканского строя или конституционной монархии, то есть – в начале XIX века. Из абстрактной в конкретную рассматриваемая возможность превращается во время революции 1905 года (по другим версиям, во время восстания декабристов).

И реальные и формальные возможности разделяются также на обратимые и необратимые возможности. Обратимая возможность – это возможность, превращение которой в действительность симметрично трансформирует статус прежней действительности в возможный. Необратимая возможность - это возможность, превращение которой в действительность придаёт прежней действительности статус невозможной. В теории систем понятие обратимости означает, что система не может вернуться (за характерное для неё время) в исходное (первоначальное ) состояние.[68]

Обратимость и необратимость – две диалектически неразрывно связанные характеристики для каждой конкретной исторической возможности. Обратимость победы одних социальных сил и тенденций одновременно может означает необратимость сохранения преимуществ и превосходства противостоящих социальных сил и тенденций. К примеру, обратимость «контрреформ» Александра III, вытекала из необратимости ускорения развития капитализма в России и необратимости усиления влияния либералов.

При установлении обратимости или необратимости исторической возможности важно учитывать, прежде всего, два аспекта:

Во-первых, следует определиться, рассматриваем ли мы историческое событие с точки зрения его конкретно-исторической уникальности, или с точки зрения его типологических свойств как социального (экономического, культурного и т.д.) явления. Обратимость также может быть формальной, абстрактной и конкретной. Так, свержение монархической власти как историческое явление – обратимое событие, чему можно найти подтверждения в прошлом многих стран, но свержение монархической власти в России как конкретно-историческое уникальное явление, по-видимому, необратимое событие. Возможность циклического кризиса перепроизводства в капиталистической экономической системе обратимая возможность не только в принципе - как экономическое явление, но и во всех известных в прошлом конкретных кризисах. Необратимый перманентный разрыв цепи ДЕНЬГИ-ТОВАР-ДЕНЬГИ невозможен даже формально. Существование харизмы политического лидера как социально-психологическое явление – обратимое событие в течение жизни лидера, но влияние харизмы Фиделя Кастро на кубинцев – уже необратимо, во всяком случае, пока Ф. Кастро жив.

Во-вторых, каждое событие имеет как обратимые, так и необратимые следствия, и поэтому не всегда можно говорить об обратимости или необратимости всех процессов составляющих то или иное историческое событие. Так, уже упоминавшийся экономический кризис перепроизводства хоть и обратимое событие, но влияние кризиса на судьбы поколений имеет необратимый характер. Возврат Наполеона к власти после первой ссылки был обратимой возможностью, однако, он продемонстрировал, что вера в Наполеона, влияние его авторитета, его харизма были необратимы для многих французов. Свержение самодержавия в России – необратимое событие, но запрет вследствие свержения самодержавия официального почитания царя в Советском Союзе – обратимое событие.

Одна из распространённых ошибок при изучении исторической альтернативы - неоговариваемое расширение альтернативной ситуации; когда несколько разных альтернативных ситуаций объедены в одну. Это может проявляться в том числе в отождествлении обратимости с безальтернативностью. Например, Ю. Каграманов из обратимости возможной победы Гитлера в СССР выводит безальтернативность исхода Великой отечественной войны, а из обратимости возможной "задержки" холодной войны - безальтернативность перестройки в СССР.[69] Между тем возможности исхода Великой отечественной войны в случае, если бы Гитлер захватил территорию до Урала, и в том случае, как всё совершилось в действительности прошлом - это две совершенно разные ситуации в разных условиях. Перестройка, начатая в 80-х годах, и перестройка, начатая в 90-х годах – это также были бы непохожие друг на друга процессы. Поэтому историческая обратимость порождает новую альтернативность новых событий, а не сохраняет изначальную безальтернативность прежних событий.

Дихотомической противоположностью категории «возможность» является не только «невозможность», но и «неизбежность». Невозможность и неизбежность - это «две стороны одной медали». Неизбежность одного события одновременно означает невозможность событий, которые могут предотвратить неизбежное событие. В свою очередь, невозможность какого-либо события означает неизбежность того, что произойдут события, которые воспрепятствуют осуществлению невозможного событию. Поэтому, доказывая неизбежность какого-либо события, следует найти связанные с ним невозможные события, и наоборот.

2.4. Соотношение выбора историка и выбора субъектов исторической деятельности.

В философском осмыслении категории SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"возможностьSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" существует мнение, что только понятая как экзистенция эта категория приобретает своё адекватное и полновесное значение, поскольку человек всегда не завершён, может стать иным в своём бытии.[70] Эту мысль поясняет Э. Ю. Соловьёв: «Ему одному [человеку] свойственно быть озабоченным своими нереализованными задатками, спрашивать, что он такое в возможности, страдать от того, что он SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"не сбылсяSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12", SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"не состоялсяSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12", SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"не осуществилсяSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"... Говорят, правда, и о невыявленных возможностях материала; о растении или о животном, которое развилось SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"не в меру своих силSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12", о скрытых потенциях экономического уклада и т.д. Но все эти выражения правомерны, по мнению Хайдеггера, лишь постольку, поскольку известные виды сущего сами становятся объектом человеческой заботы, используются людьми, или по крайней мере осмысляются им по схеме использования и культивирования... Независимо от человека возможностями обладает только сам человек»^[71] Из этих положений допустимо вывести, что историческая возможность не существует вне исторического сознания. В связи с этим при изучении исторических альтернатив прошлого первостепенное значение приобретает анализ соотношения выбора историка и выбора субъектов исторической деятельности.

Желания, планы и мечты людей прошлого – это также факты истории, и историк может отойти от предмета исторической науки и даже от научности вообще, если будет подменять эти факты истории своими собственными желаниями и мечтами. Ведь люди прошлого могли действовать только в соответствии со своими целями, мотивами и знаниями, и историк должен с этим считаться.

2.4.1. Оценка историком роли исторического деятеля в альтернативности исторического развития.

В качестве исторических альтернатив должны рассматриваться не наши модели «переделанного» прошлого, а варианты действия, которые моделировали в своих намерениях и желаниях исторические деятели или люди, составлявшие социальные группы. Исследовательское поле при изучении исторических альтернатив будет представлять собой пересечение этих вариантов действий, то есть то, как планировали действовать одни индивиды, при условии определённых действий, планируемых другими индивидами или их группами

Если мы не в состоянии установить из-за недостатка источников, что представляла собой вышеуказанное пересечение вариантов планируемых действий, то допустимо исходить из правдоподобности гипотез относительно желаний и поведения субъектов исторической деятельности.

Каковы критерии правдоподобности в данном случае? Прежде всего, важно учитывать время, когда о возможности и вероятности событий, рассматриваемых в качестве альтернатив, преждевременно выносить суждения. Преждевременность связана с тем, что не существует субъектов выбора изучаемой альтернативы, либо эти субъекты ещё не рассматривали анализируемые историком исторические возможности в качестве альтернатив своих действий. Например, М. Ю. Лотман пишет о том, что «исход сражения при Ватерлоо не мог быть однозначно предсказан, как нельзя было предсказать в момент рождения Наполеона, выживет этот ребёнок или нет».[72] Безусловно, если бы Наполеон не родился, битвы при Ватерлоо вообще бы не было (был бы деятель, подобный Наполеону, и битва, подобная Ватерлоо, это уже другой вопрос). Однако до того, как принимались решения, связанные с битвой при Ватерлоо, бессмысленно рассуждать о её возможности. Будучи младенцем, Наполеон ещё не помышлял ни о каких битвах, и даже во время завоеваний в Европе в планах Наполеона не было именно битвы при Ватерлоо.

Распространённые рассуждения о том, что не будь одного исторического деятеля, его роль сыграл бы кто-то другой, некорректны в том случае, если не рассматриваются конкретные достоверно существовавшие претенденты на «вакантную историческую роль», оказывавшиеся перед альтернативой - «сыграть» или «не сыграть» данную историческую роль. Если известных претендентов не было, значит отсутствовал и субъект исторического выбора, точнее нет оснований полагать, что он был.

Классическим примером такого понимания роли личности в истории является статья Г. В. Плеханова «К вопросу о роли личности в истории». В этой статье автор, как правило, корректен в рассуждениях о заменимости исторического деятеля и приводит имена потенциальных «претендентов» на «историческую роль». Так, рассуждая о Наполеоне, Плеханов пишет: «Директория не могла восстановить порядок, которого больше всего жаждала теперь буржуазия, избавившаяся от господства сословий. Для восстановления порядка нужна была «хорошая шпага», как выражался Сийэс. Сначала думали, что роль благодетельной шпаги сыграет генерал Жубер, а когда он был убит при Нови, стали говорить о Моро, о Макдональде, о Бернадоте. О Бонапарте заговорили уже после; а если бы он был убит, подобно Жуберу, то о нём и совсем не вспомнили бы, выдвинув вперёд какую-нибудь другую «шпагу»».[73]

По поводу некорректного понимания роли личности в истории иронизировал австрийский мыслитель Людвиг фон Мизес (1957): «Что бы случилось, если лейтенант Наполеон Бонапарт был бы убит в битве при Тулоне? Фридрих Энгельс знает ответ: "Его место занял бы кто-то другой". Ибо "человек всегда находится, как только возникает необходимость"'. Необходимость для кого и для какой цели? Очевидно, для материальных производительных сил, чтобы впоследствии привести к социализму. Похоже материальные производительные силы всегда имеют в запасе замену, точь-в-точь как предусмотрительный оперный антрепренер имеет дублера, готового исполнить партию тенора, если звезда вдруг подхватит простуду. Если бы Шекспир умер в младенческом возрасте, то "Гамлета" и "Сонеты" написал бы другой человек. Но возникает вопрос, а чем реально занимался этот заместитель, так как хорошее здоровье Шекспира освободило его от этой поденщины?»[74]

При этом Л. Мизес различает использование сослагательных аргументов о роли личности в истории в сфере политики и в сфере культуры. «Государственный деятель может добиться успеха только в той мере, насколько его планы соответствуют общему настроению его времени, т.е. идеям, которые владеют умами его сограждан. Он может стать лидером только в том случае, если готов вести людей по тому пути, по которому они хотят идти, и к цели, которую они хотят достичь. …Совсем другое дело пионеры новых течений мысли и новых направлений искусства и литературы. Первооткрыватель, пренебрегающий аплодисментами, которые он мог бы получить от широких масс своих современников, не зависит от идей своей эпохи. Он волен сказать вместе с шиллеровским маркизом Позой: "Мое столетье для этих идеалов не созрело. Я — гражданин грядущих поколений."».[75]

Тем не менее, Л. Мизес отрицает принципиальную зависимости "степени заменимости" исторических лиц от сферы их деятельности. «Историк может показать, как новая идея вписалась в идеи, разработанные прежними поколениями, и в каком смысле она может рассматриваться в качестве продолжения этих идей и их логического следствия. Новые идеи не возникают из идеологического вакуума. Они порождаются существующей идеологической структурой; они являются реакцией разума человека на идеи, разработанные его предшественниками. Однако безосновательно предполагать, что они обязаны появиться и что если бы их не породил А, то это сделали бы В или С. В этом смысле то, что ограниченность нашего знания заставляет нас называть случайностью, играет свою роль в истории. Если бы Аристотель умер в детском возрасте, то интеллектуальной истории был бы нанесен ущерб. Если бы Бисмарк умер в 1860 г., то мировые события развивались бы в ином направлении. В какой степени и с какими последствиями, никто не знает»[76].

Подобного мнения, уже относительно оценки роли Гитлера в истории, придерживается немецкий исследователь Голо Манн. На вопрос, изменилось бы что-то в случае убийства Гитлера во время «пивного путча» 1923 г., Г. Манн ответил, что «изменилось бы всё ... как и в каком смысле, этого мы не знаем. Но не было бы Третьего рейха в том виде, в каком он возник под руководством Гитлера».[77]

Есть ещё один важный аспект удобства использования концепция “заменяемости” исторического деятеля. Бывают ситуации, когда созрели все условия для осуществления какой-либо исторической цели. Эта цель является насущной потребностью для каких-либо социальных групп или слоёв. Но при этом не появляется деятель, который приведёт к достижению этой цели. Конечно, претенденты, пытающиеся сделать это, будут, но они так и не смогут добиться своего. Проще всего для историка сослаться на “несозревшие условия”, но такой аргумент будет уходом от ответа на вопрос: почему не появился тот Человек, которого все ждали, и который Единственный мог бы помочь? Отсюда многие упущенные возможности и потерянные пути истории, трагедии нереализовавшихся поколений, неоправдавшихся надежд и разочарований в тех, кому верил. Этот желанный Человек мог просто не оказаться в нужном месте в нужное время или вообще не родиться. Загадка истории в том, почему в одних ситуациях этот Человек появляется, а в других - нет. Разгадать эту загадку не всегда возможно. Концепция “заменяемости” - это просто непризнание проблемы как таковой. Попытки разгадать эту загадку до сих пор приводили лишь к появлению экзотических и сомнительных гипотез, как, например, теория Л. Н. Гумилёва о влиянии космических воздействия на пассионарность этносов, либо, чаще всего, к ничего не объясняющим ссылкам на историческую случайность.

2.4.2. Навязывание историком своего понимания рациональности субъектам исторического выбора.

В правдоподобных гипотезах историк не рассчитывает на то, что участники исторических событий станут принимать только оптимально верные решения, так как людям всегда свойственно в чём-то ошибаться из-за недостатка информации и из-за иррациональных мотивов их поведения. Лейбниц сказал по этому поводу: «Если Бог делает выбор, то это происходит на основании лучшего, а когда человек делает выбор, то он склоняется на ту сторону, которая произвела на него сильнейшее впечатление»[78].

В качестве примера нарушения данного критерия правдоподобности можно рассмотреть эссе А. Дж. Тойнби "Если бы Филипп и Артаксеркс уцелели...".[79] Это эссе, так же как и подобное эссе "Если бы Александр не умер тогда…", сочетает в себе эрудицию автора с добротным чувством юмора. Тойнби не претендует на правдоподобность, но именно поэтому в контексте рассмотрения критериев правдоподобности интересна гипотеза о том, как пошла бы история, если бы в 336 году не удались покушения на македонского царя Филиппа и на персидского царя Артаксеркса, и на исторической сцене уже не играли бы ведущих ролей Александр Македонский и Дарий Кодоман. Соперничество уцелевших Филиппа и Артаксеркса в модели Тойнби представляет собой цепь исключительно рациональных и предельно оптимальных политических решений и действий с обеих сторон. Так, Артаксеркс решает не совершать похода в Средиземноморье, чтобы не истощать казну и не провоцировать сепаратизм на окраинах, а встретить Филиппа во всеоружии ресурсов у Ефрата и подкупить персидским золотом греческих союзников македонцев. Получив такую отсрочку от Персии, Филипп смог избавиться одновременно от двух зол - от галльских набегов и от римского натиска. Для этого он вернул этрусскам и италикам земли, ранее захваченные Римом, а римлян пересилил на север Италии для борьбы с варварами. После этого Филипп угадывает план Артаксеркса, и беспрепятственно взяв под контроль Сирию и Финикию, он не стал переходить Евфрат, тем самым отрезав Персию от Средиземноморья. В ответ на это Артаксеркс идет на переговоры и признает независимость Египта, Финикии и южной Сирии в обмен на неприкосновенность Месопотамии. После этого Филипп избавляется от своих италийских противников - осков, бруттиев, самнитов - предложив их персидскому царю в качестве переселенцев для охраны оазисов Бактрии и Согдианы, и даже дарит полководца для новой армии, им станет недовольный Антигон. Цепь оптимально верных действий продолжается и после того, как Филипп выигрывает мирное состязание с царем царей и сравнивает средиземноморскую экономику с ближневосточной. Однако самые неправдоподобные события начинаются, когда Артаксеркс перенимает греческий опыт и превращает все города и оазисы своей империи в автономные полисы на основе древней вавилонской традиции городского самоуправления. В ответ на этот шаг Филипп делает то же самое в своих владениях. Таким образом, главные субъекты исторических решений у Тойнби не совершают ошибочных (с точки зрения Тойнби) действий, а все свои просчеты обращают себе на пользу. По сути, в подобного рода моделировании несостоявшейся истории мы имеем дело не с тем, что бы делали исторические деятели в альтернативной свершившемуся ситуации, а с тем, как бы хотел действовать историк, окажись он на месте этих исторических деятелей. При такой формулировке полная фантастичность и ненаучность (если бы автор модели претендовал на научность) таких гипотез становится очевидной. Фантасты уже давно эксплуатируют такие сюжеты, помещая своих героев в прошлое и даже внедряя их сознание в сознание исторических деятелей.

В правдоподобных гипотезах историк не пытается судить о мотивах поведения людей исторического прошлого, беря за основу мотивы поведения современных людей, а пытается по мере возможности восстановить ментальность эпохи, в которой развёртывалась та или иная историческая альтернатива. В связи с данным положением сравним толкование двумя разными историками одной и той же исторической ситуации.

В. Б. Кобрин в своей книге "Иван Грозный" рассуждает о том, наиболее ли удачный путь централизации, ликвидации удельного сепаратизма в русском государстве был избран в XVI веке. Автор утверждает, что существовала реальная альтернатива тому пути, по которому пошел царь Иван, вводя опричнину. По мнению В. Б. Кобрина, существование этой альтернативы показала деятельность Избранной рады, при правлении которой были начаты глубокие структурные реформы, направленные на достижение централизации. Этот путь не только был не таким мучительным и кровавым, как опричный, он и обещал результаты более прочные и исключал становление снабжённой государственным аппаратом деспотической монархии. Но этот путь не обещал результатов немедленных.

В. Б. Кобрин, характеризуя опричнину, противостоит распространённой версии о том, что посредством опричнины Иван Грозный боролся с враждебным его власти боярством. Он не согласен с тем, что боярство выступало против государственной централизации, а дворянство являлось своего рода опорой царской власти. Как и падение Избранной рады, введение опричнины он объясняет стремлением царя любым путём, включая террор, укрепить единоличную власть.

В. Б. Кобрин замечает, что "властолюбивый подданный не может надеяться на победу в конфликте с властолюбивым монархом", то есть падение Избранной рады было неизбежным. Здесь возникает риторический вопрос: являлась ли реально осуществимой альтернатива, если поражение данной альтернативы было неизбежным? Противоречие в данном случае очевидно. Однако не очевидно неявное навязывание субъектам исторического действия политических мотивов, рациональных с точки зрения современного историка, но не обязательно присущих самим историческим деятелям. Рациональные мотивы централизации и укрепления личной власти преломлялись через иррациональные мотивы неуравновешенной личности Ивана IV, более того, трудно установить существовали ли вообще эти рациональные мотивы, или они представляют собой только попытку историков рационально объяснить нерациональное (с точки зрения современного здравого смысла) поведение царя.[80]

Ю. М. Лотман, рассматривая тот же исторический эпизод, что и В. Б. Кобрин, считает что альтернативы для политической ситуации России того времени следует рассматривать только как альтернативы внутри иррациональной логики царя Ивана в контексте русской средневековой ментальности. В связи с этим Ю. М. Лотман анализирует как сферу непредсказуемости такое специфическое явление русской культуры, как самодурство. Поведение самодура может реализоваться как обессмысленное и безграничное новаторство, нарушение стабильности ради самого нарушения. Поступок непредсказуем, как поведение романтического безумца, между действиями которого нет причинно-следственной связи.

Если рассматривать его поведение с точки зрения семиотики культуры, то оно представляется как сознательный эксперимент по преодолению любых запретов. Автор обращал внимание прежде всего на этические запреты и бытовое поведение. Эта та область, в которой эксцессы поведения царя не могут быть мотивированны никакими государственными соображениями, но в то же время они влияли на политику.^[81]

Ю. М. Лотман выделил следующие альтернативные мотивы поведения Ивана Грозного: вопрос о том, во Христе или во дьяволе дарована власть, приводил к резким переломам поведения от святости к греху; желание избавиться от противоречий между святостью и грехом приводили к совмещению их в юродствовании; чередование ролей безграничного властителя и беззащитного изгнанника (сама опричнина включает в себя двойную психологию – поиск безопасного убежища и неограниченное самодержавие).[82]

Подводя итог по рассматриваемой проблеме, Ю. М. Лотман пишет: «В самой основе поведения Грозного лежало возведённое в государственную норму "самодурство": поведение не складывалось в последовательную, внутренне мотивированную политику, а представляло собой ряд непредсказуемых взрывов. "Непредсказуемость" в данном случае следует понимать как отсутствие внутренней политической логики, однако в области личного поведения смена взрывов жестокости и эксцессов покаяния позволяет говорить об упорядоченности, которая представляет область психопатологии. Выход за пределы структуры, может реализоваться как предсказуемое, перемещённое в другую структуру».[83]

Таким образом, если принять предлагаемый нами критерий правдоподобности моделирования исторического выбора, то выводы Ю. М. Лотмана более правдоподобны, чем выводы В. Б. Кобрина.

В методологическом плане следует отметить несколько попыток теоретического обоснования и алгоритмизации рационалистических подходов к объяснению выбора субъекта исторической деятельности. В начале 70-х годов финский логик и философ Г. Х. фон Вригт ввёл в оборот схему, которую он назвал «практическим силлогизмом», и которая, по его мнению, обеспечивает общественные и исторические науки объяснительной моделью (в альтернативу подведению фактов под общие законы): А намеривается осуществить (вызвать) p; A считает, что он не сможет осуществить p,  если он не не совершит a; следовательно A совершит а.[84] Нетрудно рассмотреть родство данного силлогизма и понятия целерационального действия, лежащего в основе "идеального типа" М. Вебера: во-первых, целерациональное действие предполагает осознание действующим индивидом цели /Р/; во-вторых, использование признаваемых действующим индивидом как адекватных средств /а/.[85] Модель "идеального типа" М. Вебера строится как выявление целерационального действия с последующим выяснением искажений и реальных влияний, оказанных на это целерациональное действие, которое «в чистом» виде нигде и никогда не встречается.

К. Гемпель предложил следующую модель объяснения рационально мотивированного поведения исторических деятелей:

-       1) Деятель А находится в ситуации С.

-       2) В то время он являлся рационально действующим лицом.

-       3) Любое рационально действующее лицо в ситуации типа С обязательно (или с высокой вероятностью) делает Х.

-       4) А сделает (или сделал) Х.[86]

  Учитывая неодназначность и историческую обусловленность понятия "рациональности", представляется допустимым внести коррективы в приведённую здесь схему К. Гемпеля при использовании её в изучении выбора альтернатив субъектом исторической деятельности. В втором пункте допустимо использовать понятие «не рационально (иррационально) действующее лицо». В третьем пункте не допустимо использовать понятие «любое рационально (или не рационально) действующее лицо», так как следует учитывать культурно-исторический контекст действий, поэтому корректнее не «любое лицо», а «данное лицо в данной культурно-исторической среде», то есть «конкретный деятель А».

2.4.3. Проблема адекватности математического контрфактического моделирования истории.

      Одним из методов, претендующих на увеличение правдоподобия моделей несостоявшейся истории, является использование математических вычислений. Наиболее показательным представляется анализ уже упоминавшейся классической работы Р. Фогеля «Железные дороги и экономический рост» (1964) о развитии Америки XIX века при отсутствии железных дорог. Для сравнения с отечественными исследованиями, где использовался математические методы в контрфактическом моделировании истории можно выделить работу Ю. П. Бокарева, изучавшего модель возможной безденежной экономики в 20-х годах в СССР. Ю. П. Бокарёв использовал сходные с Р. Фогелем методические установки (исключение из экономической системы какого-либо фактора и построение контрфактической модели развития экономики в отсутствие этого фактора). Однако, при этом Ю. П. Бокарёв не пользовался парадоксальной логикой Р. Фогеля, согласно которой значительные воздействия на систему хозяйства могли не привести к столь же значительным последствиям. Кроме того, в исследовании Ю. П. Бокарёва контрфактическое моделирование является всего лишь вспомогательным и не единственным методом, в отличие от исследования Р. Фогеля.

При оценке адекватности модели Р. У. Фогеля, не надо, конечно, забывать, что ошибки выдающегося ума так же поучительны, как и открытые им истины. Один из первых критиков «эконометрического направления» американский исследователь М. Десай выдвинул идею так называемого «недоопределения моделей». При моделировании какой-либо связи между какими-то переменными очень важно не потерять другие связи, оказывающие влияние на изучаемую связь. Если же такие потери произойдут, то это приведёт к неправильной, «недоопределённой» модели, а значит, и к неверным выводам. По мнению М Десая, для историка преграда «недоопределения» непреодолима. Первоначального количества информации, которой обладает историк, не всегда достаточно даже для построения достоверного уравнения зависимостей. Так, например, наиболее часто критиковалось оппонентами Фогеля предположение о том, что цены на перевозки по водному транспорту в «контрфактической ситуации» остались бы равными действительным ценам 1890 г. Аргументы Р. Фогеля таковы: 1) нет причин полагать, что цена постройки и эксплуатации дополнительного количества грузовых судов возросла бы; 2) увеличение цены по эксплуатации каналов и шлюзов было бы незначительно по сравнению с увели­чением перевозимых грузов. М. Десай замечает, что цены на перевозки водным транспортом испытывали сильное влияние железнодорожных тарифов. Поэтому отсутствие в прошлом железных дорог означало бы не только увеличение количества грузов на воде, но и в первую очередь прекращение этого влияния. В связи с этим цены на перевозки по водному транспорту не могли остаться неизменными в «контрфактической ситуации». Теряя связь между ценами на перевозки по воде и железнодорожными тарифами, Р. Фогель допускает «недоопределение» своей модели и неверно оценивает из-за этого влияние железных дорог на экономику.[87]

Возможно ли вообще построить адекватную контрфактическую модель истории? Поскольку в контрфактических моделях анализируется какая-то система событий прошлого, то в оценке адекватности этих моделей следует исходить из основных принципов системного анализа. В любой контрфактической модели истории из-за "недоопределения факторов" нарушается принцип целостности системы. Всякая система обладает целостностью, и недопустимо рассмотрение частей системы по отдельности вне их взаимодействия с другими частями[88]. На нарушения принципа целостности в модели Р. Фогеля указывала И. М. Промахина. Из всех воздействий железных дорог на экономику и общество рассмотрены только перевозки сельскохозяйственных грузов и производство чугуна.[89] Можно добавить и другой пример. Основой выводов Р. Фогеля является так называемое "общественное сбережение" - величина, на которую действительная цена перевозки товаров в определённый год отличалась от альтернативной цены перевозки того же количества товаров между теми же пунктами, но в случае отсутствия железных дорог. "Общественное сбережение" вычислялось в предположении, что в случае отсутствия железных дорог в XIX в. модель перевозок осталась бы той же, которая была на самом деле. Однако естественно, что общество, использующее только водный и автодорожный транспорт, отказалось бы от такой модели, изменились бы маршруты перевозок, географическая структура перевозок и т.д.

Сущность нарушения принципа целостности систем в контрфактическом моделировании состоит в том, что изменения одних событий не предусматривают как следствия неизбежные изменения других. Явления, рассматриваемые в начале контрфактической модели, должны взаимодействовать только с уже изменёнными событиями, причём изменёнными не по логике исследователя, а по законам развития самой моделируемой системы. В вышеприведённом примере с вычислением цен на перевозки по воде, кроме нарушения целостности, можно заметить и то, что Фогель берётся сам решать, как поведёт себя транспортная система. Здесь дело не просто в субъективизме. Даже если бы были учтены все факторы поведения системы и проведены предельно точные вычисления, всё равно невозможно было бы предсказать поведение системы при отсутствии одной из её частей, поскольку игнорируется ещё одно свойство всех систем - эмерджентность. Термин "эмерджентность" происходит от англ. emergent -- неожиданно появляющийся, внезапно всплывающий, непредвиденный. В системном анализе эмерджентность определяется как важнейшая особенность всех систем, состоящая в том, что свойства системы не сводятся к совокупности свойств её частей и не выводятся из них, что целое обладает качественно новыми свойствами.[90] Применительно к прошлому это означает прежде всего то, что историю творит непредсказуемость сочетающихся обстоятельств. Мы не можем описать реализацию возможной, но не состоявшейся истории, исходя только из данных о состоявшейся истории.

Рассмотрим примеры нарушения принципа эмерджентности в работе Р. Фогеля При вычислении спроса на пшеницу в 1890 г. используются данные о потреблении пшеницы на душу населения среди городских рабочих в 1909 г. Здесь данные из будущей по отношении к модели состоявшейся истории переносятся в прошлую несостоявшуюся историю, как будто в отдельно взятой интересующей историка сфере события будут развиваться именно так, как нужно для его математической формулы. То же самое нарушение допускается, когда о возможностях усовершен­ствования шоссейных дорог Р. Фогель судит по правительственному обследованию дорог в 1812 г. и делает выводы относительно «контрфактической» истории конца XIX в. Не имея возможности получить данные об альтернативной истории, из-за её непредсказуемости, историку не остаётся ничего другого, как выбирать подходящие ему факты из реализовавшейся истории и переносить их в свою модель.

В большинстве гипотетических допущений в контрфактической модели истории, как правило, будут нарушаться несколько взаимосвязанных принципов системного анализа. Так, например, очевидно, что в «контрфактической» ситуации Фогеля инженерная мысль была бы направлена на поиски других дешёвых видов транспорта. Предугадать развитие технического прогресса в случае отсутствия железных дорог невозможно. Фогель предлагает рассмотреть и учесть при вычислении «общественного сбережения», что для улучшения в технике не потребовалось бы никаких новых знаний. Здесь снова логика развития системы подменяется логикой исследователя и нарушается принцип эмерджентности. Более того, в данном случае нарушается также целостность событий всемирной истории и открытость системы американского хозяйства. Ведь если доводить до конца логику Фогеля, то ограничение на новые знания должно действовать для всего мира. Никто и нигде не должен изобретать парового двигателя и паровоза, так как если это произойдёт, то Америка неизбежно заимствует изобретение и вычисления Фогеля потеряют смысл. В исследуемый Фогелем период изобретения уже сделаны. Может быть, для соблюдения принципов целостности и открытости систем следовало начинать строить модель с Великобритании 1774 г., когда Дж. Уатт начал создавать паровую машину? Идея использования пара для получения механической работы существовала уже много столетий. Технические новшества, позволившие создать паровую машину связаны с предшествующими новшествами, и цепочка этих взаимосвязей уходит в глубокое прошлое. Историк не может объективно установить точку, в которой он имел бы объективные основания для того, чтобы прервать эту цепочку. Таким образом, стремление к соблюдению основных принципов системного анализа не позволит корректно установить даже пространственно-временные координаты «контрфактической модели» истории.

Итак, на современном уровне развития науки построить адекватную модель несостоявшейся истории математическими методами очень трудно, почти невозможно. Как тогда восполнить неполноту понимания истории при изучении только инвариантного хода событий? Сущность потенциальности в истории — это существовавшие в действительности взаимосвязи, которые могли повлиять, но не повлияли на ход событий. Исходя из такого предположения, допустимо сделать вывод: необходимо всё глубже изучать существовавший в событиях прошлого потенциал, но реализация этого потенциала будет пределом глубины изучения. Пересечение этого предела для историка может означать выход за пределы науки в область мифотворчества, к которому не применимы основополагающие для науки принципы верификации и фальсификации. Математические формулы, играют в этом случае роль своеобразных магических SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"заклинанийSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12", понятных только узкому кругу посвящённых. Хотя в научном сообществе очень трудно иногда отличить действительное понимание от уловок, прикрывающих страх показаться некомпетентным. Эти SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"математические заклинанияSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" не отражают связей действительности и нарушают законы логики и постулаты теории систем. Всё же имеется и научная ценность у подобных исследований. Она заключается в поиске новых методов познания прошлого, а в таком аспекте отрицательный результат – тоже результат, как и в любом эксперименте. Но если отрицательный результат уже доказан, то повторять такой эксперимент нет надобности. Математические модели альтернативного хода исторических событий применимы к созданию искусственных виртуальных миров, не претендующих на достоверное объяснение исторического прошлого. Как метод исторического исследования контрфактическое математическое моделирование весьма уязвимо.

2.4.4. Проблема адекватности документально-художественного моделирования несостоявшейся истории.

Сюжеты контрфактического мифотворчества историка могут раскрываться в художественной литературной форме, в которой роль SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"математических заклинанийSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" заменяется авторской интуицией и воображением. Этот "игровой жанр" вырос отчасти из литературно-философских аксиом постмодернизма. Как пишет И. П. Ильин, «…литература служит для всех текстов моделью, обеспечивающей их понимание читателем…Оказывается, что только литературный дискурс или литературность любого дискурса и делают возможным наделение смыслом мира и нашего его восприятия. Подобное олитературивание мира знания имело своим следствием несомненную иррационализацию результатов исследовательского анализа».^[91]

Из отечественных авторов, использующих SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"научно-художественное моделированиеSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" несостоявшейся истории, кроме уже упоминавшихся Н. Я. Эйдельмана и С. А. Экштута можно назвать С. Б. Переслегина и  В. Л. Гончарова, занимающихся военной историей.[92]

В англоязычной историографии существует уже в каком-то смысле традиция выпуска сборников работ по описанию «виртуальной», то есть несостоявшейся, но возможной истории. Одним из первых таких сборников была выпущенная в 1931 году под редакцией Дж. К. Сквайра книга «Если или Переписанная история»[93]. Авторы рассуждают о том, что могло бы произойти, если бы в Испании победили мавры; Наполеон бежал в Америку; дон Хуан Австрийский сочетался браком с Марией Шотландской; лорд Байрон стал королём Греции; Людовику XVI удалось уехать из революционного Парижа; голландцы продолжали владеть Новым Амстердамом; генерал Ли одержал победу при Геттисберге. Любопытно, что автор последнего очерка – Уинстон Черчилль.

Среди последних работ сборник: статей «Виртуальная история: Альтернативы и Контрфакты» под редакцией ныне популярного шотландского историка Ниала Фергюсона (он же автор предисловия, двух статей сборника, а также соавтор еще одной).^[94] Содержание сборника говорит само за себе: Англия без Кромвеля: что бы случилось, если бы Карлу I удалось избежать гражданской войны?; Какой могла бы стать английская Америка, не случись Американской революции?; Что если бы в 1912 году в Ирландии было введено самоуправление?; Как повернулась бы мировая история, если бы в 1914 году Великобритания объявила нейтралитет?; Что если бы немцы вторглись в Англию в 1940 году?; Как выглядел бы мир сегодня, если бы Сталин пытался избежать "холодной войны"?; Положим, президент Кеннеди остался в живых...; Что если бы коммунистическая система не рухнула в 1989 году?

Самой масштабной из предпринятых попыток литературно-документального моделирования несостоявшейся истории можно считать, пожалуй, книгу английского историка К. Макси «Вторжение» («Invasion»), в которой описано нападение Гитлера на Англию через пролив Ла-Манш (операция «Морской лев»).[95]

Системные свойства исторической ситуации в литературно-художественном моделировании выступают как проявления литературных законов. Анализируя допустимость того или иного
SYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12"альтернативногоSYMBOL 34 \f "Times New Roman" \s 12" события, историк интересуется не столько его правдоподобием или включённостью в общий контекст причинно-следственных связей, сколько необходимостью этого события для развития сюжета.[96] Если обратиться в связи с этим к редакторским комментариям к переводам очерков в книге "Упущенные возможности Гитлера", то можно узнать, что авторы очерков в угоду своим сюжетным замыслам приписывают тем или иным армиям такое количество техники, которой они в действительном прошлом не обладали, или допускают такую переброску определённых военных сил, которая в реальности была невозможна из-за тактико-технических ограничений на скорость движения танков или кораблей. Если вспомнить контрфактический сюжет С. А. Экштута, то можно заметить, что отряд Панова не успел бы столкнуться с отрядом Николая I, если бы потратил время на арест Аракчеева.

Главным недостатком многих «альтернативок» является анти-сюжетность: история изменяется в них таким образом, что это оказывается «неинтересно» - сотворённые авторами версии эстетически уступают действительно осуществившейся реальности и потому не могут быть литературно верифицированы. Именно в этом обвиняет С. Б. Переслегина английских авторов сборника «The Нitler Options» (1995) под редакцией К. Макси. Этот сборник объединяет идея активной эксплуатации богатейшего материала Второй Мировой войны: воплощение в реальность стратегических замыслов полководцев, от которых отказались Гитлер или Сталин с союзниками.

С. Б. Переслегин замечает, что помимо писательского таланта «альтернативщик» должен обладать известным тактом. «У "альтернативщика" - пишет С. Б. Переслегин, - должен быть свой аналог знаменитой формулы "Не навреди!". Иными словами, допустимы модели мира, в котором исторические деятели и ответственные командиры ( неважно, с какой стороны периметра они находятся) будут умнее, честнее, умереннее, великодушнее, нежели в Текущей Реальности, но крайне нежелательно возвеличивать «себя любимого», заставляя Черчилля или Гитлера, Роммеля или Одзаву говорить банальности или делать глупости вперемешку с подлостями».[97]

Сам С. Б. Переслегин предлагает в качестве эффективного метода представления и анализа динамических альтернативных сюжетов истории стратегическую ролевую игру, которую он определяет как «социально-экономическую модель, прожитую играющими под руководством или при участии создателей модели»[98] Безусловно, чтобы как можно более реально воссоздать образ исторического лица, необходимо взглянуть на события его глазами – воссоздать не только психологию этого человека, но и всю совокупность информации, которой он владел на данный момент, строго отделив от неё ту, которой он владеть не мог (либо владел, но не учитывал. Можно представить условия, при которых ролевая игра действительно помогла бы приблизиться к эффекту "вживания", "сопереживания" и "понимания", о которых писал Дильтей, проверить как действовали бы субъекты исторического выбора в ситуациях, спровоцированных изменением реального прошлого. Для этого роли конкретных исторических личностей должны играть профессиональные историки специалисты по данным историческим личностям, а посредниками-руководителями, отвечающими за отклик-реакцию модели истории, должны быть специалисты по социальной, экономической, военной истории, и истории культуры и т.д. Прецедентов таких игр пока ещё не было.

Возможно ли вообще увидеть события прошлого глазами тех, кто в них участвовал. Безусловно, историк должен приближаться к этому идеалу понимания прошлого. Но как далеко историк может продвинуться на этом пути? По этому поводу обычно высказываются весьма скептические мнения. Английский учёный Стюарт Хьюз писал: « Описание исторического понимания как какого-то “переосмысливания” (rethingking), как “вторичного переживания” (reexpriencing) не даёт точного представления о возможностях историка. Он не может воспроизвести полностью смысл событий, который они имели, когда находились в процессе становления, потому что он знает результат. Никакой литературный приём или наигранная невинность не вернут ему историческую девственность. Историк поэтому не сможет представиться современником описываемых событий. Он постоянно находится на вершине той длинной цепи событий, которую пытается восстановить. Он может заглядывать глубоко вниз (назад), но он не сможет спуститься со своей вершины, так как не сможет забыть того, что уже знает».^[99]

Контрфактическое моделирование несостоявшейся истории даёт дополнительные поводы и темы аналитического подхода к материалам, которые в ином случае могли оставаться чисто описательными. Например, тактико-технические характеристики вооружений, описание природных условий, разного рода статистические сводки. Интересен факт, что историография, посвящённая контрфактических моделям, чаще всего сводится к "работе над ошибками" – к поиску недочётов и противоречивости в модели. При этом, комментарии с поиском недочётов подчас оказываются не менее содержательными и интересными, чем сама модель.

Ещё один аспект документально-литературного контрфактического моделирования – это перевод проблемы исторической альтернативности из сферы макроистории в сферу микроистории. Художественное воображение предполагает пристальное внимание к отдельным людям и мелким подробностям исторических событий. Образцы такого микроисторического анализа содержаться в книге Н. З. Дэвис "Возвращение Мартена Герра". Н. З. Дэвис рассматривала несколько возможностей альтернативного развития событий по сравнению со совершившимся, согласно источникам, в которых участвовали герои книги.[100]

Все эти альтернативы, рассмотренные Н. З. Дэвис, стояли перед конкретными крестьянами. Эти альтернативы не определяли не иллюстрировали тех альтернатив, которые могли стоять перед всем классом крестьян данной эпохи и региона. Автор и не ставила такой цели. Кроме того, те возможные пути, которые автор видит перед своими героями взяты по аналогии с реальными путями, по которым шли в подобных ситуациях другие крестьяне, жившие в данном регионе в то время, на что неоднократно ссылается Дэвис. То есть, возможности одних были реальностью для других. Для Н. З. Дэвис моделирование альтернатив было только вспомогательным методом. Она не поддалась литературному соблазну,  и именно это позволило ей соединить сюжетную занимательность со строгой научностью.

Не отвергая возможность продуцировать с помощью контрфактического моделирования несостоявшейся истории новую информацию об историческом прошлом, историк, по-нашему мнению, должен осознавать наличие мифологической составляющей такого  моделирования и его вторичную инструментально-прикладную функцию в исторической науке.

Автору модели несостоявшейся истории следует определиться, имеет его модель только развлекательные цели, или же претендует на научность. В последнем случае, он должен соблюдать все доступные в его ситуации критерии научности и использовать свою модель только в ряду и совместно со всеми остальными методами исторического исследования, не считая модель самодостаточной.

Стоит ли обращаться к несостоявшейся истории, если ещё не в полной мере изучена состоявшаяся? В ответе на этот вопрос каждый может найти аргументы и за, и против. Это вопрос скорее о личностно-профессиональных предпочтениях, нежели об истине. В нашем методологическом исследовании мы будем придерживаться позиции, что обращаться к несостоявшейся истории преждевременно и нерационально, если не в полной мере изучена состоявшаяся история. Изучение альтернативности исторического развития в пределах состоявшейся истории подразумевает поиск ответов на вопрос, "могли ли события пойти иначе?", а не описание того, что могло бы быть, если бы события пошли иначе. Такой поиск означает изучение исторических вероятностей.

2.5. Методологические аспекты использования понятия "вероятность" в изучении исторических альтернатив.

Прежде, чем приступить к рассмотрению понятия исторической вероятности как меры исторической возможности, следует ответить на вопрос о правомерности и корректности измерения вероятности уже произошедших в прошлом событий. Марк Блок писал по этому поводу: «Оценить вероятность какого-либо события – значит установить, сколько у него есть шансов произойти. Приняв это положение, имеем ли мы право говорить о возможности какого-либо факта в прошлом? В абсолютном смысле – очевидно, не имеем. Гадать можно только о будущем. Прошлое есть данность, в которой уже нет места возможному. Прежде, чем выбросить кости, вероятность того, что выпадет то или иное число очков, равно одному к десяти. Но когда стаканчик пуст, проблемы уже нет. Возможно, позже мы будем сомневаться, выпало ли в тот день три очка или пять. Неуверенность тогда будет в нас, в нашей памяти или памяти очевидцев нашей игры. Но не в фактах реальности. Однако, если вдуматься, применение понятия вероятности в историческом исследовании не имеет в себе ничего противоречивого. Историк, спрашивающий себя о вероятности минувшего события, по существу лишь пытается смелым броском перенестись во время, предшествовавшее этому событию, чтобы оценить его шансы, какими они представлялись накануне его осуществления. Так что вероятность – всё равно в будущем. Но поскольку линия настоящего тут мысленно отодвинута назад, мы получим будущее в прошедшем, состоящее из части того, что для нас теперь является прошлым.[101]

Таким образом, если согласиться c М. Блоком, понятие «историческая вероятность» может использоваться не только в футуристических и социально-политических прогнозах, но и в историческом исследовании.

Говоря о вероятности, нельзя не затронуть теорию вероятности, а значит и проблему использования математических методов в исторических исследованиях. Упоминание неоправдавшихся надежд, возлагавшихся в своё время на квантитативную историю или клиометрию, стало ныне уже общим местом. Обратимся здесь вновь к мнению М. Блока, он писал: «Мы не можем избавиться от наших трудностей, переложив их на плечи математиков. Но, так как их наука находится в некотором роде на пределе, не достижимом для нашей логики, мы можем хотя бы просить её, чтобы она со своих высот помогала нам точнее анализировать наши рассуждения и вернее их направлять».[102]

Заметим, что для математической теории вероятности вопрос о том, как именно были определены вероятности основных исходных событий, не играет роли, в то время как для историка это – решающий вопрос. Содержание теории вероятности составляет совокупность правил, позволяющих по основным вероятностям находить вероятности других событий, зависящих от основных, подобно тому, как предмет геометрии состоит из ряда правил, позволяющих вычислять некоторые расстояния, углы, площади и т.д. по другим, исходным расстояниям или углам, предполагающимся известными. Поэтому здесь речь пойдёт об использовании концепций вероятностной логики, а не аксиом и методов математической теории вероятности. Основанием для такого обращения к иной дисциплине послужило следующее предположение: доказывая, что одно событие было более возможно, чем другое, или, что определённое событие стало невозможным или неизбежным, историк неявно и иногда неосознанно использует процедуры некоей вероятностной логики. Эти процедуры можно сделать явными с целью усовершенствовать их, либо доказать их неправомерность применительно к изучению истории.

2.5.1. Частотный подход к исторической вероятности.

Вкладывание того или иного содержания в каждое из понятий триады «количество – событие – неопределённость» порождает различные понимания вероятности.

По А. Н. Колмогорову, понятие математической вероятности является объективной характеристикой связи данного события с данными определенными условиями, поэтому не имеет смысла говорить о вероятности данного события вообще, а лишь о вероятности данного события в данных условиях. При этом далеко не всегда событие, связанное с некоторыми допускающими многократное воспроизведение условиями, имеет определенную вероятность; так, например, нельзя говорить о вероятности возникновения войны в определенном районе мира в течение одного (безразлично какого) года. Дело в том, что условия, делающие возможным возникновение рассматриваемого события, не должны быть слишком широкими — они должны обеспечивать определенную однородность опытов (испытании, наблюдений), заключающихся в регистрации выполнения или невыполнения интересующего нас события (такой однородностью, очевидно, не обладают данные многолетних наблюдений за взаимоотношениями некоторой группы стран, определяющими мирные или военные условия и данном районе). При этом содержательным понятие вероятности является лишь в тех случаях, когда условия, о которых шла речь выше, не являются также и слишком узкими — такими, что наступление или ненаступление события определяется ими однозначно. Правда, чисто формально вероятность можно определить и тогда, когда фиксированные условия делают событие неизбежным или же полностью исключают его (в первом из этих случаев вероятность события следует считать равной единице, а во втором — равной нулю).[103]

Источник возникновения частотной или статистической вероятности – реальный (и только реальный) эксперимент, частоты исходов которого обладают статистической устойчивостью. Основным признаком существования статистической вероятности какого-либо события в тех или иных условиях является следующий факт: при многократном воспроизведении указанных условий частота осуществления данного события (то есть отношение числа случаев, в которых событие наступило, к общему числу всех наблюдений) обладает известной устойчивостью, то есть имеет тенденцию группироваться около некоторого определенного числа р, лишь в крайне редких случаях отклоняясь от него сколько-нибудь значительно. Это число р и принимают в таком случае за численное значение вероятности: оно характеризует «степень возможности» события.

По своим исходным посылкам концепция частотной вероятности может пересекаться с пониманием феномена повторяемости в истории. И. И. Минц писал по этому поводу: «В работах зарубежных историков часто повторяется такая мысль: историк не может, как, например, химик, воспроизвести, экспериментально повторить тот или иной изучаемый им процесс, а раз так, то он не в силах выявить и исследовать объективные закономерности. <…>Повторяемость в истории проявляется иначе, чем в естествознании<…>Повторяемость в истории проявляется, прежде всего, в том, что процессы, происходящие в одной стране, повторяют и подтверждают то, что происходит в другой стране».[104]

Использовать частоту повторяемости однотипных исторических событий в разных регионах и социальных системах при вычислении вероятности исторического события мы будем иметь основания, если примем постулат о том, что человечество – это единая система. В этом, и только в этом случае корректно будет рассматривать повторение в историческом прошлом как одинаковые «исходы» для разных «испытаний» с одним и тем же объектом. Если же мы примем положение, что каждая цивилизация или этнос – это независимые системы, имеющие свои особые закономерности развития, то о повторяемости в истории можно будет говорить только как о цикличности в пределах одной цивилизации, этноса или государства.

Если при вычислении вероятности исторического события брать в расчёт частоту повторяемости в прошлом событий данного типа в других странах (или в этой же стране), то первое событие из ряда должно иметь вероятность, равную единице (то есть событие будет неизбежным), так как количество всех «испытаний» и «исходов» равно единице (то есть этому же событию). Очевидно, что такой результат будет бессмысленным. Поэтому в расчёт следует брать все известные повторения какого-либо однотипного события, в том числе и те, которые произойдут в будущем по отношению к историческому событию, вероятность которого вычисляется. Таким образом, историческая вероятность, вычисленная на основе повторяемости, будет представлять собой отношение количества исторических ситуаций, в которых интересующее нас событие реализовалось к количеству всех известных подобных исторических ситуаций. Однако, здесь встаёт иная проблема – проблема принципиальной неповторимости и индивидуальности исторических событий.

Допустим, все буржуазные революции ещё можно, хоть и с оговорками о региональной и эпохальной специфике, рассмотреть как однотипные исторические ситуации, с однотипным набором альтернативных исходов революции. Но можно ли рассматривать такие события, как исходы всех многочисленных заговоров с целью свержения правителя, также как однотипные исторические ситуации? В этом случае диапазон региональных, эпохальных и культурных различий будет слишком велик для того, чтобы сопоставлять, например, заговоры сенаторов в Древнем Риме и военные перевороты XX века в Латинской Америке. Конечно, можно вывести типологию политических заговоров, сгруппировать подобные исторические ситуации и учитывать повторяемость уже внутри выявленных групп. Представив принципы такой типологизации, можно увидеть, что, чем больше признаков культурных различий будет учитываться, чем объективнее будет классификация, тем больше станет уменьшаться схожесть между политическими заговорами в разных эпохах и странах. Не исключено, что выявится заговор, не имеющий близких исторических аналогий, и, в таком случае, мы ничего не сможем сказать о вероятности альтернативных исходов данного заговора, используя частотное понимание вероятности.

Вообще при рассмотрении повторяемости в истории следует учитывать, что в социальном познании практически невозможно использовать строгую аналогию, которая требует точного совпадения сравниваемых признаков и независимости признаков от специфики сравниваемых объектов. Поэтому историку в поиске аналогичных исторических альтернатив приходится ограничиваться нестрогой аналогией. Принципы нестрогой аналогии следующие: 1) нужно обнаружить как можно большее число общих признаков у сравниваемых предметов; 2) общие признаки должны быть существенными для сопоставляемых предметов; 3) общие признаки должны быть по возможности отличительными для этих предметов, т. е. должны принадлежать только сравниваемым предметам или, по крайней мере, сравниваемым и лишь некоторым другим предметам; 4) названные признаки должны быть как можно более разнородными, т. е. характеризовать сравниваемые предметы с разных сторон; 5) общие признаки должны быть тесно связаны с переносимым признаком. Выполнение перечисленных требований повышает степень правдоподобия заключения, но не намного.^[105]

В качестве историографического примера использования логики частотного понимания вероятности в исследовании исторических альтернатив рассмотрим статью Е. А. Никифорова «К проблеме альтернативности в социальном развитии России». Автор поставил цель доказать, что у российского социума не было и не будет никаких альтернатив, что в нём заложено нечто, жёстко детерминирующее его историческое существование.^[106] В качестве доказательств Е. А. Никифоров анализирует следующие альтернативные исторические ситуации: «Адашевско-Скуратовская» во второй половине 16 в.; «Голицинско-Петровская» в конце XVII - первой четверти XVIII вв.; «Сперанско-Аракчеевская» в первой половине XIX в.; «Реформы Александра II - контрреформы Александра III» во второй половине XIX в.; «Реформы Витте и Столыпина - революция и гражданская война 1917-20 гг.»; «Бухаринско-Сталинская» в 1920-е годы; «Реформы Хрущёва и Косыгина - неосталинизм Брежнева». Все эти ситуации заканчивались поражением более демократичных и эволюционных тенденций и реализацией агрессивно-авторитарных альтернатив, ведущих к созданию тоталитарных структур. Восьмая альтернативная ситуация начинается с реформ Горбачёва. Е. А. Никифоров экстраполирует завершение этой реформы по всем предыдущим семи выделенным точкам и прогнозирует ей аналогичное авторитарно-агрессивное завершение. Сегодня, в начале XXI века мы уже можем констатировать правильность прогноза, если вспомним авторитарные действия Б. Н. Ельцина (прежде всего в 1993 году). Таким образом повторяемость сущностно одинаковых исходов в типически схожих политико-экономических альтернативных ситуациях в истории России дало основания сделать заключение об очень высокой вероятности (даже неизбежности) такого же исхода и в последней альтернативной ситуации в их ряду. Все ли аналогичные альтернативные ситуации учёл Е. А. Никифоров, и были ли исключения в ряду похожих исходов в данных исторических альтернативах - это уже конкретно-историческая проблема, выходящая за рамки настоящей работы.

Частотное понимание исторической вероятности связано с дилеммой "история учит"-"история не учит". Можно предположить, что увеличение количества повторений неудачных решений до определённого предела (у каждого человека или группы этот предел свой) ведёт к осознанному отказу от их повторения. Без этого не мыслимо развитие общества. Поэтому возможна нелинейность зависимости увеличения во времени количества одинаковых исходов аналогичных исторических ситуаций в прошлом и вероятности повторения такого же исхода в следующей аналогичной альтернативной исторической ситуации. Нам не всегда дано предвидеть, сколько повторений ошибок должно произойти, прежде чем удастся усвоить уроки истории. Зато такая постановка проблемы даёт историку дополнительный повод и стимул изучения того, как и почему те или иные субъекты исторического выбора учитывали опыт исторического прошлого.

Пример исследования извлечения уроков истории в альтерантивной исторической ситуации можно найти в книге Теодора Шанина "Революция как момент истины. Россия 1905-1907 гг. – 1917-1922 гг.".[107] В главе "Уроки истории и следующая революции: отличники и тугодумы" Т. Шанин пишет о том, что Россия в начале ХХ столетия оказалась первой "развивающейся" страной. И во время революции 1905 года это было впервые осознанно. Сначала, исходя из тезиса, что Россия, по всеобщему убеждению, - отсталая страна, решили, что 1905 год -  это 1848 год Европы. И революционеры, и контрреволюционеры настроились на такую идею и ожидали революции в городах и консервативной контрреволюции в деревнях и на окраинах. Но оказалось, 1905 год в России не аналогичен 1848 году в Европе. Чрезвычайно революционными были крестьянство и окраины. Революция 1905 года в России типична для стран третьего мира, но нетипична для стран Европы. Революция в России – это отнюдь не повторение того, что происходило в западном мире. Тем, кто это понял, удалось извлечь уроки истории. Их Т. Шанин назвал "отличниками" и относит к этим "отличникам" Ленина, Троцкого и Столыпина. Тех кто не смог это сделать Т. Шанин назвал "тугодумами" и отнёс к ним кадетов, меньшевиков, эсеров и радикальных консерваторов.

2.5.2. Индуктивный подход к исторической вероятности.

Англо-американские неопозитивисты в понимании исторического познания исходили из того, что логика исторического объяснения выводится из логики статистического понимания вероятности. У. Дрей систематизировал подходы англо-американских авторов к пониманию логики объяснения исторических событий. Он выделил шесть направлений.^[108]

Наиболее скептическое направление обосновывали П. Гардинер и И. Бёрлин. Оба автора связывали затруднения, возникающие при дедуктивном построении объяснения, с тем фактом, что язык исторической науки не является техническим подобно  специализированному языку современной физики или психологии, а представляет собой повествование обычным языком.^[109]

К. Гемпель придерживался более оптимистичных воззрений. Он, отталкивался от концепций индуктивной вероятности Р. Карнапа, Дж. Кейнса обосновывал использование в историческом познании так называемых «охватывающих законов», указывая, что в сложных условиях F некоторое событие или «эффект» G будет иметь место со статистической вероятностью, то есть с относительной частотой g. Если вероятность близка к 1, то можно использовать «охватывающий закон», то есть объяснять и предсказывать возникновения G в случае реализации F. К. Гемпель, отмечает при этом, что с помощью «охватывающих законов» можно было бы объяснить лишь некоторую характеристику исторического события, объединяющую это событие с типически подобными ему событиями.^[110]

В чём различие статистической и индуктивной вероятности? Наиболее последовательно концепции статистической вероятности придерживался немецкий математик Р. Мизес. Он вероятность определял как предел, к которому стремится частота осуществления события при неограниченном увеличении длины серии проводимых наблюдений. Он отрицал вообще всякую возможность применения исчисление вероятностей к логике, считая, что единственным объектом теории вероятностей являются массовые случайные события.[111] Однако существуют и иные подходы. К. Поппер, работавший совместно с Карнапом в 30-х годах называл индуктивную вероятность гипотез или степень их доказательности степенью подтверждаемости.[112]

Дж. Кейнс определяет вероятность как степень разумной уверенности, понимая её как субъективную категорию. Кейнс вводит понятие релевантности, которое заключается в следующем. Пусть мы имеем гипотезу h, имеющую некоторую вероятность относительно знания l. Тогда предложение i будет релевантно по отношению к l, если его конъюктивное присоединение к l меняет вероятность h. Релевантность может быть положительной или отрицательной в зависимости от увеличения или уменьшения вероятности. В терминах релевантности оказывается возможным исследовать связь одних понятий с другими, определить равновероятность нескольких гипотез относительно некоторого знания.[113]

М. Скрайвен обосновал иной, нежели К. Гемпель, подход к использованию индуктивной вероятности в историческом объяснении. В своих рассуждениях он отталкивается от того, что статистический закон – это положение общего характера, утверждающее связь не всех случаев, но лишь некоторой их части. М. Скрайвен утверждал, что статистические законы, не показывая необходимости возникновения объясняемого события, не могут объяснить и того, почему произошло именно это событие, а не какое-либо иное. Он предлагает использовать в историческом объяснении «нормативные законы» или «трюизмы», которые позволяют дедуцировать с логической (а не статистической) необходимостью возникновение объясняемого явления при условии, что мы не сталкиваемся с какими-либо необычными обстоятельствами. Например, объясняя, почему Вильгельм Завоеватель не вторгся в Шотландию, тем, что ему не нужны были новые земли, мы осознанно или неосознанно, используем «нормативный закон»: «государи обычно не вторгаются на соседние земли, если они удовлетворены тем, что они имеют».^[114]

К идеям концепции М. Скрайвена близки идеи английского структуралиста и сторонника сциентизма П. Мюнца. Он предложил ввести в историческую науку понятие "Singebild". В его определении "Singebild" – это «один факт плюс другой факт и плюс общий закон, объединяющий взаимодействие этих фактов. Общий закон систематизирует два изолированных факта в таком единстве, которое мы и можем постичь.^[115] Примером «общего закона» может служить суждение типа: «Победоносная война усиливает правительство и ослабляет оппозицию, тогда как поражение усиливает оппозицию и ослабляет правительство».

Главными недостатками разного рода «нормативных», «обобщающих» и «охватывающих» законов являются, во-первых, их априорность, во-вторых, то, что они конкретно-исторически не определены ни хронологически, ни территориально. Использование индуктивно-статистических закономерностей предполагает возможность неограниченного увеличения длины ряда повторяющихся исходов, в то время как повторяемость типически схожих исторических явлений и событий имеет ограниченные эпохальные рамки и хронологически фиксирована.

Американский математик Г. Рейхенбах предложил путь оценки достаточности длины ряда повторений. Распространение Рейхенбахом частотной концепции вероятности на логику и заключалось в том, что он попытался дать статистический метод вероятностной оценки гипотез. Этот метод состоит в следующем. Если мы делаем гипотезу о выпадении пятёрки, то примерно в 1/6 всех случаев она оказывается истинной. Таким образом, наша гипотеза образует некоторую последовательность высказываний, каждый элемент которой - ложное или истинное высказывание. Относительная частота истинных высказываний и является вероятностью данной гипотезы. Таким образом, индуктивная вероятность возникает при рассмотрении суждений как количественная оценка правильности заключения при условии правильности посылок.[116]

Однако этот метод связан с серьёзными затруднениями. Из конечной частоты мы должны заключить о вероятности во всей бесконечной последовательности. Это заключение является некоторой гипотезой (по Рейхенбаху, ставкой), надёжность которой зависит от длины отрезка и также нуждается в оценке. Эта оценка будет уже ставкой второго порядка и т.д. Образуется сколь угодно длинная система ставок, оценка последней из которых всегда неизвестна. Такой метод слишком искусственный и громоздкий. Применение его в исследовании исторической вероятности потребовало бы сравнений частот повторяемости всех произошедших в историческом прошлом типически схожих событий, поскольку иначе невозможно оценить то, почему один ряд повторяемости более презентабелен, чем другой.

Попытку предоставить в наше распоряжение более достоверный тип объяснения исторических явлений предприняли профессора Н. Решер, Г. Джойт и О. Хельмер. Они утверждали,  то в процессе исследования историк формулирует не общие законы, а ограниченные пространственно-временными пределами обобщения. Примером могли бы служить следующие утверждения: «офицеры флота в дореволюционной Франции назначались только из дворянского сословия». Принятие универсальных законов вынудило бы историка делать необоснованные утверждения относительно малоисследованных областей исторического пространства и времени, поэтому более корректны ограниченные обобщения в рамках определённого исторического периода.^[117]

Профессоры Райл и Страусон ещё более сужают сферу допустимости исторических обобщений на основе повторяемости событий. Согласно их подходу, историческое объяснение имеет лишь «законосообразную форму» и должно относиться к кругу действий некоторой конкретной личности, к предрасположенностям и мотивам поведения данной исторической личности или конкретной социальной группы в рамках одного поколения. «Историк должен знать своего героя, что весьма отличается от знания банальностей о человеке вообще».^[118] Пример обобщения подобного рода: «Дизраэли был честолюбив, если Дизраэли увидит возможность получить власть, он воспользуется ею». Таким образом, согласно данной концепции наиболее адекватным обобщением будет такое, которое учитывает повторения только в поведении конкретных исторических деятелей. Впрочем, судьба и личность - это сложные открытые системы, и здесь также возможна непредсказуемость. Поэтому изолированное исследование повторяемости внутри одной судьбы и поведения одной конкретной исторической личности далеко не всегда способно дать однозначные объяснения и предсказания. Таким путём невозможно учесть «человеческий фактор» в военных конфликтах, в частности в руководстве войсками. Один и тот же командующий способен и на верные решения, и на ошибки. Весной 1942 г. генерал Манштейн выиграл сражение под Керчью в практически безнадёжной для его 11-й армии обстановке. Но из этого вовсе не следует, что советские и германские дивизии надо пересчитать в соотношении четыре или пять к одному (как под Керчью). Ведь полгода спустя тот же Манштейн проявил себя под Сталинградом отнюдь не столь блестяще.

Заканчивая рассмотрение частотного и производного от него индуктивного подхода, нельзя не упомянуть, что в социальной практике прогнозирования или при оценке актуальных проблем современности использование только частотного понимания вероятности, основанного на исторической аналогии, чревато опасностями. Привыкая действовать и объяснять связь прошлого и будущего в соответствии с выработанными алгоритмами нахождения «правильного решения», мы чаще всего не замечаем, что актуальная ситуация при всей внешней похожести на аналогичные ситуации, иная (потому что развивается здесь и сейчас, а не там и тогда). Результат таких действий - расстройство социальной адаптивности. Казалось бы, накопленный опыт повторяющихся ситуаций позволяет делать прогнозы. Но точность прогнозов от этого не увеличивается, потому, что в споре между свободой и детерминированностью верх одерживает свобода. Поняв это, легче становится признать, что историк не призван заниматься пророчествами, он может лишь изучать возможности в чистом виде.

2.5.3. Использование классического определения математической вероятности в изучении исторической вероятности.

При частотном подходе, вероятность исторического события постоянна и зависит только от длины ряда повторяющихся событий, в который историк включил событие, чья вероятность его интересует. В частотном и индуктивном подходах к вероятности не предусматривается изменение величины вероятности одного и того же события во времени. Начиная с момента, когда историческое событие стало возможным, и до момента, когда событие произошло и стало действительным, вероятность его будет изменяться в зависимости от изменившихся исторических условий.

Особенностью изменения во времени вероятности исторической возможности часто является её нелинейный характер. Иногда, чем больше вероятность события в начале альтернативной ситуации, тем меньше она может быть в конце и наоборот. Этот парадокс заметил Г. В. Плеханов. В своей статье «К вопросу о роли личности в истории» он описывал социально-психологический эффект, при котором усиление одних общественных движений стимулирует активность и усиление противостоящих общественных движений, и даже осознание неизбежности поражения в борьбе может породить «энергию отчаяния» и отвратить неизбежность.[119]

Такое положение вещей обусловлено спецификой исторической вероятности. Субъекты исторического действия сами оценивают шансы достижения своих целей. С этой точки зрения начало и завершение альтернативной исторической ситуации, то есть период от появления возможного варианта развития событий до реализации или исчезновения варианта, допустимо сравнить с началом и исходом испытания, когда объект над которым производится испытание, одновременно является "измерительным прибором", измеряющим вероятность альтернативных исходов собственных превращений.

В классической или элементарной вероятности неопределённость порождается экспериментом (в том числе мысленным), имеющим конечное число несовместимых равновозможных исходов, событие – в осуществлении какого-либо из определённой группы исходов (называемых благоприятствующими событию). Величина вероятности вычисляется как отношения благоприятствующих исходов ко всем равновозможным при одинаковых условиях исходам.

В историческом исследовании благоприятствующие исходы можно интерпретировать как факторы, способствующие какому-либо историческому событию. Равновозможные исходы допустимо интерпретировать как нейтральные события, которые могут и способствовать, и препятствовать реализации исторической возможности, в зависимости от взаимодействия с благоприятствующими и препятствующими субъективными и объективными факторами. Историку стоит брать в расчёт, по-видимому, только благоприятствующие и препятствующие факторы, так как все нейтральные факторы учитывать невозможно. Тогда формулу определения исторической вероятности допустимо представить в виде отношения количества или силы влияния благоприятствующих факторов к сумме благоприятствующих и препятствующих факторов. При этом необходимо принять условие, что количество препятствующих факторов никогда не будет равным нулю. Данное условие соответствует требованиям и математической корректности и исторической достоверности.

Различные факторы, влияющие на одно и то же историческое событие неравнозначны по своему влиянию. Это нарушение корректности измерения вероятности частично можно уменьшить, используя принцип, который Лейбниц положил в основу своей вероятностной логики, а именно: «равно принимать в расчёт равноценные предложения». Этот принцип впоследствии получил название принцип индифферентности и долгое время был основным принципом вероятностной логики. В отношении исторической вероятности использование принципа индифферентности будет означать раздельный учёт событий с разным количеством участников (точнее с разнопорядковым количеством - несколько человек, несколько десятков человек, несколько сотен и т.д.), деятелей с разной степенью активности или влиятельности, мотивов с разной степенью важности и т.д.

2.5.4. Использование определения субъективной вероятности в изучении исторической вероятности.

При установлении того, благоприятствуют или препятствуют одни исторические события осуществлению других, а также при установлении силы влияния одного события на другое, неизбежно встаёт проблема ценностного измерения событий.

По мнению таких мыслителей как Г. Риккерт, М. Вебер, А. Штерн, Т. Лессинг ценностная ориентация решающим образом сказывается в осуществлении исходного акта исторического познания – определении существенности и важности фактов. Так, Г. Риккерт считал, что события не обладают такими объективными свойствами, которые бы делали их существенными или несущественными. И только в процессе «выкраивания» явлений в соответствии с пунктирами их оценивания историком они обретают меру своей существенности и значимости.[120] М. Вебер призывал очистить социальное знание от оценочных суждений, однако, при этом постулировал неизбежность оценок в отборе фактов. Всё, что остаётся исследователю, оказавшемуся перед дилеммами подобного рода – это сохранять мужество «гноссеологического оптимизма» даже в условиях отрефлексированной беспредпосылочности такого оптимизма.

Ценностное измерение исторических событий опосредуется полнотой информации о них, правдоподобностью и убедительностью объяснения влияния каких-либо условий на изучаемую историческую возможность. Степень уверенности субъекта в осуществлении события характеризует субъективная вероятность. Уже у Лейбница имеется достаточно чёткое определение вероятности или правдоподобности как меры нашего знания. Здесь вероятность выступает как мера субъективной уверенности, определяемой имеющейся в распоряжении данного человека информацией (или, наоборот, отсутствием сведений о каких-то обстоятельствах, существенно влияющих на наступление или ненаступление данного события), а также психологическими особенностями человека, играющими важную роль при оценке им степени правдоподобия того или иного события.

Находя лакуны в описании прошлого, не позволяющие построить математическую модель процессов, можно создать своеобразную карту плотности известной информации для пространственно-временных точек и причинно-следственных цепочек исторического прошлого. Направлять усилия историков следовало бы туда, где информационная плотность минимальна. Такая стратегия приоритетов в исторических исследованиях актуальна в ситуации современного информационного кризиса, когда в гуманитарных науках нарастает неконтролируемый лавинообразный поток дублирующейся, компилятивной информации.

Если классическая и частотная вероятность представляет собой определённое число, то об индуктивных и субъективных вероятностях говорят только на уровне «больше – меньше». Здесь имеется аналогия с числовыми и порядковыми шкалами в теории измерений

Существуют различные мнения по ряду вопросов вероятностной логики, в частности, такому важнейшему вопросу, как возможность приписывать высказываниям точные числовые значения Д. Пойа, например, считает, что такое приписывание принципиально невозможно. По его мнению, мы можем говорить лишь о большей или меньшей вероятности гипотезы в сравнении с другим, но не о точном числовом значении этой вероятности. С помощью исчисления вероятностей можно выяснить лишь направление вероятности вывода, то есть её уменьшение или увеличение.^[121]

Американский математик азербайджанского происхождения Лотфи Заде в 60-е годы ввёл отличное от вероятности понятие для количественной характеристики неопределённости, а именно нечёткость (или размытость). Он использовал понятие лингвистической переменной. Лингвистической мы называем переменную, значениями которой являются слова или предложения естественного или искусственного языка. Например, возраст – лингвистическая переменная, если она принимает лингвистические, а не числовые значения, то есть значения (молодой, не молодой, очень молодой, вполне молодой, старый, не очень старый, и т.п.), а не 20 лет, 21 год, 30 …и т.д.[122]

Важная область приложения понятия лингвистической переменной – теория вероятностей. Если вероятность рассматривать как лингвистическую переменную, то её терм-множество могло бы иметь следующий вид: Т(Вероятность) = (невероятно + маловероятно + более или менее вероятно + весьма вероятно + очень вероятно…).^[123] Терм «вероятность» синонимичен, по Л. Заде, терму «правдоподобно».^[124] Допустив использование лингвистических значений вероятности, мы получаем возможность на вопрос: «какова вероятность того, что ровно через неделю будет тёплый день?» ответить следующим образом: «весьма высокая», вместо, например, «0,8». Лингвистический ответ более реалистичен, принимая во внимание, во-первых, тёплый день – нечёткое событие, и, во-вторых, что мы ещё недостаточно понимаем динамику погоды и не можем делать определённых выводов о значениях вероятностей подобных событий.^[125] Приближённые рассуждения неизбежны в неподдающихся количественному описанию ситуациях.

Данные положения применимы и к социальным явлениям, динамику, которых мы также недостаточно понимаем, и отражение которых нашим сознанием имеет также нечёткую или размытую природу. В теории вероятностей событие должно чётко и полностью описываться на формальном языке, между тем как конкретно-историческое событие может быть описано только как нечёткое размытое множество мелких событий.

Рассмотрим, например, такой гипотетический вопрос: «Какова вероятность того, что в течение определённого исторического периода в определённом государстве произойдёт экономический или политический кризис?». Во-первых, хронологические границы начала и конца кризиса имеют размытый характер, так как не имеет смысла определять точные хронологические границы (вплоть до дня и часа) такого масштабного события с множеством участников. В связи с этим стоит вспомнить тезис В. И. Ленина, который он высказал при изучении кризиса капитализма: «все грани в природе и обществе условны и подвижны, и было бы нелепо спорить, например, о том, к какому году или десятилетию относится "окончательное" установление империализма».^[126] Во-вторых, в понятия «экономический кризис» или «политический кризис» можно вкладывать различное содержание, и в зависимости от этого будет изменяться и содержание самого обозначаемого события, ведь в рассматриваемом гипотетическом историческом периоде происходило огромное множество самых разнообразных событий, однако отнюдь не все они являлись бы частью или индикатором интересующего нас кризиса.

Таким образом, попытка подсчитать количественное значение вероятности социального (или исторического) события была бы, по меньшей мере, некорректной. Устанавливать вероятность исторического события или вообще проводить какие-либо вычисления по данным об историческом прошлом не должно означать стремление писать историю на формальном языке математики. Математическая обработка исторической информации и результаты этой обработки могут и должны описываться на естественном литературном, но строго структурированном языке.

2.5.5. Использование логики марковских и немарковских процессов в изучении исторической вероятности.

Говоря о прикладном использовании теорий вероятности, нельзя не коснуться темы использования логики марковских и немарковских процессов. Марковский процесс - это случайный процесс, для которого при известном состоянии системы в настоящий момент её дальнейшая эволюция не зависит от состояния этой системы в прошлом. Другими словами, будущее и прошлое процесса не зависят друг от друга при фиксированном настоящем. Это свойство, определяющее процесс, было названо марковским по имени сформулировавшего его в 1906 г. русского учёного А. А. Маркова. Его связь с основами случайных процессов была проанализирована А. Н. Колмогоровым. Конкретное развитие теории марковских процессов берёт начало с исследований дискретной последовательности событий - цепей Маркова. Для этих цепей вероятность осуществления события А_i в (s+1)-м испытании зависит только от исхода s-го испытания и не зависит от предыдущих. При выводе уравнений, описывающих марковские процессы, используется также предположение об отсутствии скачков. Последнее означает, что траектории процесса непрерывны - нельзя попасть из точки х в точку хSYMBOL 39 \f "Times New Roman" \s 12', не побывав в промежуточных точках.

Существует мнение, согласно которому в социальном познании необходимо использовать логику немарковских процессов.[127] Это мнение основывается на том, что марковские процессы заложены в нашем подсознании. При создании картины внешнего мира мы абстрагируемся от структур, где информация о прошлом может быть записана, но в биологических и социальных явлениях никак нельзя пренебрегать предысторией. Здесь роль памяти весьма велика, она непосредственно влияет на выбор пути развития. Процессы, происходившие в прошлом, отображаются в изменении структур. Поэтому некоторые авторы, полагают, что описание таких явлений не может быть адекватно проведено на базе марковских процессов. Марковские процессы локальны во времени: зная состояние системы в какой-либо момент времени t₀ можно в принципе определить вероятностную картину поведения системы в будущем; эта картина не меняется от добавочных сведений о событиях при t<t₀ . Немарковские процессы учитывают эти добавочные сведения, память о прошлом; и по своей природе нелокальны во времени. Поэтому в отличие от марковских процессов они описываются не дифференциальными уравнениями, а интегродифференциальными (именно интегрирование по времени позволяет учитывать прошлое.[128]

Историческая память - это тоже одно из «начальных условий», и она подвержена текущим в настоящем времени влияниям. Если память о каких либо событиях прошлого повлияла на выбор в альтернативной ситуации, то вероятность выбора той или иной альтернативы зависит не от вероятности в прошлом события, о котором сохранилась память, а об оценке данной вероятности субъектом выбора. Эта оценка может меняться, в то время как вероятности, относящиеся к оставшемуся в памяти событию уже не изменятся, так как время необратимо. Таким образом, память об историческом прошлом не может выступать аналогом немарковских цепей, поскольку представления о вероятностях осуществления уже произошедших событий непостоянны.

Рассмотрим исторический пример. В протоколах следствия по делу о декабристах упоминается, что члены южного общества часто ссылались на пример Рафаэля Риего, который прошёл через всю Испанию с тремя сотнями человек и восстановил конституцию. Этот пример вдохновлял восставших офицеров Черниговского полка.[129] Очевидно, что успех Риего не мог повлиять на неудачу русских офицеров. Конечно, вера русских офицеров в успех обусловлена вероятностью победы Риего, но колебания этой веры никак не могли зависеть от уже произошедших несколько лет назад событий в Испании.

Историк может неосознанно руководствоваться немарковской логикой, если будет рассуждать о прямой причинной связи между событиями, далеко отстоящими друг по времени. Например, ссылаться на монголо-татарское иго и некую «генетическую память народа» в объяснении тоталитаризма в Советском Союзе. В марковском процессе, каковым следует признать исторический процесс, нет подобных скачков.

Использование логики немарковских процессов в историческом познании бесперспективно ещё и потому, что даже методически оно не даст ничего принципиально нового (здесь имеются в ввиду исторические методы, а не математические). Немарковские процессы сам А. А. Марков назвал сложными цепями. В настоящее время математический аппарат для таких цепей слабо разработан. Он представляет собой так называемое укрупнение состояний путём преобразования предшествующих вероятностей в одно состояние с одной вероятностью. То есть, в любом случае мы имеем дело с влиянием непосредственно предшествующего события, только хронологические рамки этого события произвольно расширены.

Из проведённого анализа проблемы изучения исторической вероятности можно сделать следующие выводы:

1.Цель построения формулы исторической вероятности для каждого конкретного исторического события (процесса или явления) состоит в том, чтобы построить такие структуры нарратива и найти такие основания для систематизации исторических фактов, которые приблизились бы к наиболее адекватному отражению динамики и взаимосвязей исторических событий. Вероятностный подход к историческому прошлому является не только методом познания, но методом организации изложения материала.

2.Нарратив, сконструированный в процессе поиска формулы вероятности для каждого конретно-исторического события, может состоять из следующих компонентов: a) установление доли исключений из ряда повторяющихся реализаций типически похожих исторических возможностей; b) описание соотношения достоверно известной и неизвестной или невосстановимой информации об условиях и факторах, определивших историческую возможность; c) описание соотношения благоприятствующих и неблагоприятствующих осуществлению возможности факторов различного вида и масштаба.

3.Для изучения одной и той же альтернативной ситуации следует использовать и частотное понимание вероятности, и логику классического понимания вероятности и логику индуктивной вероятности. Частотную, индуктивную и субъективную вероятности можно интерпретировать как информацию о неких неизвестных и невыявляемых факторах, влияющих на осуществление исторической возможности.

4.Уменьшение доли исключений из ряда повторяющихся исходов похожих альтернативных ситуаций, уменьшение доли неизвестной и невосстановимой информации, увеличение доли благоприятствующих факторов увеличивает вероятность реализации исторической возможности.

2.5.6. Опыт разработки эмпирического метода измерения исторической вероятности

Выводы, сделанные при поиске синтеза концепций вероятности в историческом исследовании, ценны тем, что их можно использовать для разработки эмпирического метода измерения исторической вероятности.

Допущения, принятые в предлагаемой ниже методике базируются не на математической логике, а на обыденной логике (здравом смысле): чем больше благоприятствующих факторов, и меньше препятствующих, тем вероятнее событие. Этой логикой осознанно или неосознанно руководствуется каждый историк. Принципы предлагаемой методики состоят во включении элементов математической логики в обыденную логику. Такое включение продиктовано следующими соображениями. Если в повседневной жизни мы имеем дело с непрерывно меняющимся потоком информации о событиях и с возможностью влиять на события, то от исторического прошлого сохранилась уже неизменяемая статичная информацию о событиях, на которые мы уже не сможем повлиять. Поэтому мы можем формализовать данную информацию и производить над ней логические операции, не опасаясь, что внешние силы нарушат логику этих операций.

Для вычисления математической вероятности каких-либо элементарных событий базовым является принцип, что вероятность вычисляется при равности всех прочих неучитываемых условий данных событий. Для исторических событий мы заведомо предполагаем, что условия реализации разных возможностей скорее всего нельзя считать равными. Аналогам принципа «при прочих равных условиях» для нашей методики предлагается считать принцип: «вероятность устанавливается при данном объёме известной информации». Основой для такого принципа послужило то, что мы не можем предугадать, приведёт ли открытие новых источников или применение новых методов анализа источников к увеличению количества известных благоприятствующих исторической альтернативе факторов или, напротив, к увеличению количества известных препятствующих факторов.

Сразу оговоримся, что вычисление вероятности в предлагаемой методике не столько цель, сколько средство построения систематизированной картины исторической ситуации.

На первом этапе построения вероятностной картины исторической ситуации предлагается использовать классическую или элементарную концепция вероятности. Прежде всего, необходимо установить конкретно-историческое содержание и количество событий благоприятствовавших и событий препятствовавших осуществлению какой-либо исторической альтернативы. Соотношение благоприятствовавших и препятствовавших факторов сравнивается отдельно для разных уровней исторической масштабности. Историческую масштабность предлагается измерять в количестве участников событий. Введём следующий порядок уровней исторической масштабности: 1) <10 чел.; 2) 10-100 чел.; 3) 100-1000 чел.; 4) 1000-10 тыс. чел.; 5) 10 тыс. - 100 тыс. чел.; 6) 100 тыс. – 1 млн. чел.; 7) >1 млн. чел.

Границы между уровнями должны быть размыты. В каждом конкретном спорном случае, при решении к какому уровню отнести то или иное событие, по-видимому, стоит учитывать размеры влияния на все остальные события.

Важно подчеркнуть, что присвоение событию статуса исторического или неисторического не зависит от его масштабности, а только от того, включено ли это событие в деятельность и духовный мир человека.

Для каждого уровня исторической масштабности вычисляется вероятность осуществления исторической альтернативы, в случае решающего влияния на это осуществление событий именно данной масштабности. Вероятность вычисляется как отношения суммы благоприятствующих факторов к сложению всех учитываемых факторов . По соображениям корректности нулю может быть равно только одновременно и количество благоприятствующих, и количество препятствующих факторов, но не одно из них в отдельности. Произведение вероятностей для всех уровней исторической масштабности означает вероятность того, что все перечисленные события могли бы совместно произвести решающее влияние на реализацию исторической альтернативы. Эта вероятность будет мала, так как главное решающее влияние, делающее альтернативу либо неизбежной, либо невозможной, оказывают, скорее всего, события какого-то одного уровня исторической масштабности.

Сравнение всех полученных вероятностей даст информацию об общей вероятности осуществления исторической возможности. Чем больше вероятностей, близких к единице, тем больше общая вероятность осуществления исторической возможности.

В обобщённом виде изложенные принципы представлены в Таблице 1. Конечно, вся информация вряд ли поместиться в одной таблице. Таблица в данном случае – это не более, чем форма компактного представления. Заполнение такой таблицы может дать эффект понимания через описание. Цель такой систематизации исторических данных, помимо измерения исторической вероятности, - создание нового образа исторического прошлого, более насыщенного представлениями о взаимодействиях событий и менее перегруженного литературно-публицистическими лексическими формами, не имеющими непосредственного отношения к реконструкции образа события. В этой эпистемологической задаче здесь вовсе не усматриваем и не подразумевается одна из сверхзадач исторической науки, а всего лишь приём,  продуктивный в рамках исследования исторической вероятности. Количество событий, вероятность которых можно вычислять в каждой исторической ситуации, не ограничено.  Методику можно использовать как для установления вероятности события, которое уже заведомо произошло в прошлом, так и для проверки и доказательства невозможности осуществления какой-либо исторической альтернативы.

Поскольку точность вычисленных значений вероятности в данном случае не несёт в себе никакой исторической информации, нам важен только числовой интервал. Интервалам мы будем присваивать лингвистические значения. Предлагается учитывать следующие интервалы значений и соответствующие им наименования:  <0,1 – почти невозможно; 0,1-0,2 – очень маловероятно; 0,2-0,4 – маловероятно; 0,4-0,6 – вполне вероятно; 0,6-0,8 – весьма вероятно; 0,8-0,9 – очень высоковероятно; >0,9 – почти неизбежно.

В случае числовых пограничных значений можно называть оба соседних лингвистических значения. Например, если вычисленная вероятность равна «0,6», то можно считать, что осуществление исторической возможности вполне вероятно или весьма вероятно.

Таблица 1.

При таком подходе к описанию и объяснению исторических ситуаций способ задавать вопрос «могло ли быть иначе?» сливается и отождествляется с ответом на этот вопрос. Так как до конца сформулировав вопрос (заполнив таблицу), мы автоматически получаем ответ. Предлагаемый путь заставит историка «раскрыть все карты» своих неявных, подразумеваемых аргументов и предположений, сделать более точными механизмы исторической верификации и фальсификации.

Понятие «историческая ситуация» на каждом уровне исторической масштабности можно уподобить понятию «испытание» в теории вероятности (например, испытанием может быть подбрасывание монетки). Каждое испытание может закончиться одним, и только одним исходом (элементарным событием), например «монетка упала на орла». Отличие исторической вероятности от чисто математической, в том, что устанавливается не вероятность учитываемых элементарных событий (они уже заведомо произошли в прошлом), а вероятность того, что эти события содержат в себе достаточные условия для реализации интересующей нас исторической возможности.

События «монетка упала на орла» и «монетка не упала на решку» - зависимые события, то есть первое не может произойти без второго. Только независимые события можно учитывать как отдельные события на одном уровне исторической масштабности. Независимыми исторические события – это события, между которыми не было никаких коммуникативно-информационных взаимодействий. Если события зависимы, то они включаются в одно макрособытие. Назначение предлагаемой методики состоит также в стимулировании поиска адекватного объединения «микрособытий» в множество, которому даётся название одного «макрособытия», и наоборот – разделения одного события на комплекс более мелких событий. Зачем это нужно? Нередко, оперируя в своих описаниях и аргументах макрособытиями, историк не оговаривает ясно и чётко о составе этих макрособытий. Употребляя те или иные наименования событий, историк неявно подразумевает, что другие понимают под этим наименованием то же, что и он. Между тем, это чаще всего не так. На первый взгляд данные суждения могут показаться тривиальными. Их отличие от общепринятых и желательных норм в том, что в контексте предлагаемой методики при учете и описании влияния событий требуется исчерпывающая полнота, а не отбор фактов, иначе вычисления не будут иметь смысла.

Следующий этап изучения вероятностной картины исторической ситуации – это установление величины правдоподобности информации о событиях для каждого уровня исторической масштабности. Степень правдоподобия вычисляется по аналогии с формулой классической вероятности как доля абсолютно достоверных событий ко всем учитываемым событиям. Числовые интервалы значений получают аналогичные наименования: <0,1 – совершенно неправдоподобно; 0,1-0,2 – очень неправдоподобно и т.д. Принципы этого метода показаны в Таблице 2.

В такую таблицу может входить только сохранённая в известных исторических источниках информация о прошлом. Если рассматривается не вся сохранившееся о событиях информация, то необходимо установить долю используемой информации по отношению ко всей сохранившейся. Что именно мы будем считать единицей информации, зависит от специфики источниковой базы. Единицей может выступать и отдельный документ или материальный предмет, и отдельное упоминание о событии в источнике, и количество слов, описывающих событие.

При этом не может задействована информация, которая в принципе может быть добыта, из сохранившихся, но пока ещё никому не известных источников. Не может войти сюда также информация, которая была безвозвратно утрачена и невосстановима. Мы никогда не узнаем содержание исчезнувших по разным причинам исторических источников.

По своим объёмам «утраченная история» неизмеримо многократно превышает сохранённую и добываемую информацию о прошлом. Онтологический статус «утраченной истории» - небытие. Мы бессильны перед главными причинами «перетекания» информации в небытие. Во-первых, - это закон сохранения энергии: чтобы сохранить всю информацию о прошлом потребовались бы новые вселенные. Во-вторых, - это закон необратимости времени: мы не сможем попасть в прошлое и вернуть утраченное из небытия. Однако историки несут ответственность за сохранение уже известных исторических источников, а также за поиск и своевременное (до уничтожения) добывание ещё не утраченной истории.

Таблица 2.

 Предложенная методика всего лишь инструмент (точнее, пока лишь схема инструмента), а любой инструмент можно использовать и правильно, и неправильно, и с пользой, и во вред. Этот инструмент, безусловно, может подходить к исследованию не всех исторических ситуаций, и не может дать однозначной интерпретации событий. Разные историки, используя эту методику, могут прийти к разному видению одной и той же исторической ситуации. Достоинством методики является то, что её многомерность может уменьшить субъективизм в итоговом выводе об исторической вероятности. Недостатком предлагаемой методики остаётся неапробированность на конкретно-историческом материале. Эта задача выходит за рамки диссертации. Собственно, идея разработка подобной методики и является одним из её результатов. Важно было поставить задачу создания подобных методов и продемонстрировать их потенциальную продуктивность и эвристичность. Апробирование и корректировка на практике может стать целью последующей работы.

Дальше>>