1.1. Идея альтернативности в советской исторической науке в 1960-е – начале 1980-х гг.
С какого времени начинать отечественную историографию исследований альтернативности исторического развития как особой теоретической и методологической проблемы?
В январе 1964 г. состоялось расширенное заседание секции общественных наук Президиума АН СССР, посвященное вопросам методологии истории. C докладами выступали ведущие академики: П. Н. Федосеев, П. Н. Поспелов. Б. А. Рыбаков, И. И. Минц, В. В. Виноградов и др.[1] Заседание такого уровня впервые посвящалось проблемам развития методологических исследований в исторической науке, подводились итоги и намечались перспективы. Ни в одном из докладов не упоминалось ни понятие альтернативности, ни категория возможности применительно к историческим процессам. Это означает, что в предшествующей период в советской исторической науке проблема альтернативности не была предметом теоретических исследований и не использовалась сознательно в эмпирических исследованиях.
Однако, толчок развитию методологии был дан, и поэтому проблема альтернативности исторического развития, как одна из принципиальных для познания прошлого, неизбежно встала бы перед историками в ближайшее время, что и произошло.
Особую роль в разработке проблемы альтернативности сыграл М. Я. Гефтер. В 1964 году он создал и возглавил сектор методологии истории при Институте истории АН СССР. В значительной степени благодаря именно его инициативе в задачи сектора методологии истории вошла проработка идеи многовариантности исторического развития. М. Я. Гефтер полагал, что без категории "альтернатива развития" современный историк не может придать единство и последовательность историческому мировоззрению.
В советской литературе понятие альтернативы, выбора путей общественного развития первоначально сформировалось в контексте рассмотрения перспектив стран "третьего мира", как обозначение проблемы вариативности политической и социальной эволюции стран Азии, Африки и Латинской Америки. Общеисторический характер проблемы альтернативности был осознан не сразу.
Таким образом, 1964 г. можно принять за отправную точку нашего историографического обзора. Переломным в данном этапе можно считать начало перестройки связанной со сменой приоритетов в государственной идеологии.
Первым методологические аспекты проблемы альтернативности исторического развития рассмотрел А. Я. Гуревич в статье "Общий закон и конкретная закономерность истории". Рассмотрение проблемы альтернативности исторического развития в рамках проблемы соотношения и взаимосвязи социологических и конкретно исторических закономерностей станет традиционным для советских историков, именно таким подходом будет руководствоваться большинство советских авторов, писавших об альтернативности истории.
В своей статье А. Я. Гуревич писал, что “в советской научной литературе совершенно недостаточно разработаны такие существенные категории исторического материализма, как возможность и необходимость, закономерность и случайность в применении к анализу конкретных исторических процессов”.[2] Автор отмечает, что вследствие неизученности содержания категории возможности пока можно лишь попытаться в общей форме наметить некоторые пути ее исследования. Проблему альтернативности А. Я. Гуревич выводит следующим образом: “Если мы исходим из положения, что одним из признаков конкретной исторической закономерности является то, что она выступает как равнодействующая участвующих в движении социальных сил, как своего рода средняя статистическая всех действующих в данный момент одинаково и разно направленных воль …, то не следует ли предположить в каждый такой момент возможность и различных вариантов исторического развития? Те или иные компоненты, взаимодействие которых порождает историческое движение, могут иметь различную силу и направленность, и от изменений этих факторов зависит изменение результативной равнодействующей”.[3]
А. Я. Гуревич наметил подход к проблеме соотношения субъективных и объективных факторов, ставшей в дальнейшем обязательной для исследований альтернативности: “Активность и энергия общественных деятелей, партий, классов приводят к победе и осуществлению одних имеющихся тенденций к подавлению других. Но активность и эффективность действий масс, групп и индивидов определяются бесчисленными и практически непредвиденными обстоятельствами… они накладывают отпечаток на процесс, отключая его "вектор", ускоряя либо замедляя ход, а нередко и существенно меняя характер этого процесса”.[4] В качестве примера приводятся революционные ситуации, в условиях которых возможны разные исходы: либо революционный взрыв, либо расшатывание и изживание революционного накала.
Каков же диапазон подобных "колебаний вектора"? По мнению А. Я. Гуревича, ответ, гласящий, что исторический закон прокладывает себе дорогу через хаос случайностей, может считаться удовлетворительным в социологии, но недостаточен в исторической науке. От историков требуется анализ всех имевших место конкретных явлений и детальное их объяснение.
А. Я. Гуревич считает, что фатальной неизбежности именно данного хода событий никогда нет. В связи с этим А. Я. Гуревич анализирует понятие исторической случайности, которое трудно обойти стороной при рассмотрении проблемы альтернативности. Он пишет: “Если считать историческую необходимость инвариантной или допускающей лишь несущественные "отклонения от нормы" (типа небольшой отсрочки или ускорения того или иного события, выполнения поставленной историей задачи другим героем, вместо действительно фигурировавшего в ней персонажа и т.п.), то в этом случае следовало бы доказать, что так называемые случайности на самом деле взаимно уравновешиваются, вследствие чего не могут иметь существенных последствий. Но как это можно доказать? Вместе с тем, что мешает предположить обратное, а именно суммирование случайностей одного рода, приводящее существенному "отклонению вектора"; что могло породить иной вариант развития…Вполне возможно представить себе, что накопление однородных случайностей в истории привело бы к существенно иному результату”.[5] Автор утверждает, что “из того, что мы именуем случайностями, и складывается конкретная закономерность… историческая закономерность не существует вне случайностей”.[6] Определение исторической случайности дается следующее: “случайность на одном уровне в одной системе развития в то же время есть закономерность на другом уровне исторического процесса, в другой системе отношений”. [7] Примером вторжения случайности, не обусловленной внутренними закономерностями, но заметно изменившей ход исторического развития могут служить колониальные захваты XVI-XIV вв. Они представляли закономерный результат предшествовавшего развития западной Европы по пути капитализма, но в истории народов Америки, Азии, Африки и Австралии эти захваты не вытекали закономерно из их внутреннего развития в предшествующую эпоху.
Методологическую важность изучения альтернативности исторического развития А. Я. Гуревич видит в том, что при понимании закономерности исторического процесса как неотвратимости и однозначности конкретное объяснение истории сделалось бы, по существу, излишним: достаточно было бы постулировать общие законы и в каждом данном событии находить их проявление.[8]
А. Я. Гуревич в этой статье отмечал, что западные критики марксизма (К. Лёвит, И. Гоммес и др.) неправомерно утверждают, что марксизм предполагает жёсткий механизм действия общественных законов. А. Я. Гуревич утверждает, что нельзя “приписывать фатализм революционной философии, развязавшей инициативу широчайших масс народа”.[9]
В сборнике "Философские проблемы исторической науки", вышедшем в 1969 г., А. Я. Гуревич в статье "Об исторической закономерности" развил и дополнил свой взгляд на альтернативность истории.
Во-первых, намечен подход к связи изучения исторических альтернатив с социальной практикой. Автор пишет: “…категория исторической возможности особенно важна в том пункте исторического исследования, где история от изучения прошлого переходит к выводам на будущее”.[10]
Во-вторых, используется категория вероятности, как мера возможности. Перечисляя условия осуществления разных исторических возможностей, автор замечает, что “вероятность осуществления каждого из вариантов неодинакова”, что “историческое развитие – открытая система с неограниченным “набором” вероятностей”.[11]
Рассматривая причины отказа историков от признания альтернативности исторического развития, А. Я. Гуревич указывает на опасность апологетики прошлого и настоящего и ищет истоки такой апологетики в философии Гегеля. Поскольку "переиграть" историю невозможно, нельзя и проверить иные варианты, если они и намечались в прошлом. Ретроспективный взгляд на историю благоприятствует возникновению чувства уверенности в том, что действительно происшедшее в истории было единственно возможным и неотвратимым. Автор замечает, что в утвердившееся в науке в XIX в. убеждение в закономерности прогресса общества с самого начала несло на себе сильный отпечаток влияния гегелевских идей. Уже в первой части формулы Гегеля . "Все действительное разумно, все разумное действительно" бесспорна апологетика современной ему действительности. Еще с большей силою эта апологетика сказывается во второй части формулы: "все разумное действительно". «Не предполагает ли она, что всегда есть лишь одна возможность, которая неизбежно осуществляется?» - спрашивает А. Я. Гуревич. «Это гегелевское положение, - пишет он далее, - исходит из идеалистического представления о законе истории, стоящем над людьми, тогда как на самом деле закономерности истории суть не что иное, как результат каждый раз конкретно складывающихся обстоятельств».[12]
В конце 1960-х начале 70-х годов в советской исторической науке возникает так называемое "новое направление", в которое вошли историки, объединившиеся вокруг сектора методологии истории Института истории АН СССР. Их деятельность подробно рассматривалась в историографии.[13] В "новое направление" входили М. Я. Гефтер, К. Н. Тарновский, И. Ф. Гиндин, А. М. Анфимов, А. Я. Аверх, П. В. Волобуев и др.
Идея альтернативности исторического развития присутствовала в работах большинства приверженцев нового направления. Обобщая результаты своих исследований, выявивших многоукладность, незрелость капиталистических отношений в России перед революцией И. Ф. Гиндин писал: «В итоге исторически краткого существования русского капитализма наша страна стояла перед скрещением ряда альтернативных путей своего развития».[14]
М. Я. Гефтер, писавший в то время ещё в рамках позитивистско-марксистского дискурса, делает ещё более широкие суждения: «Развитие конфликта «средневековье - цивилизация», по мере того как он становился открытым, претворённым в столкновение классов и общественных сил, производит «отбор» вариантов стихийного развития, группируя их вокруг двух полюсов-альтернатив социально-экономической эволюции - социалистического либо капиталистического».[15]
При изучении истории российских революций, по новому осмыслялась проблема соотношения стихийности и сознательности. Со времени выхода "Краткого курса" истории ВКП(б) восторжествовала схема, согласно которой ни о какой стихийности в развитии событий 1917 г. говорить не приходится, ибо большевики были организаторами и вдохновителями не только Октябрьской, но и Февральской революции (что было большой натяжкой). П. В. Волобуев подчеркивал, что стихийные взрывы революционной борьбы свидетельствовали о глубинных корнях движения, его силе и жизненности.[16]
В 1970 г. на Международном историческом конгрессе в Москве П. В. Волобуев выступил в секции "Ленин и история", остановившись, разумеется, со ссылками на Ленина на вопросе о том, что в России в начале XX в. существовала альтернатива: либо победа прусского, либо победа американского пути аграрной эволюции страны. В своих воспоминания П. В. Волобуев пишет: «Присутствовавшие на конгрессе историки из Академии общественных наук и Института марксизма-ленинизма сначала промолчали, а потом задним числом объявили, что Волобуев проповедует буржуазную теорию альтернатив".[17] Эти обвинения – пишет П. В. Волобуев, - "подвигли на то, что я вынужден был в дальнейшем написать книгу "Выбор путей общественного развития: теория и история современности».[18]
Поскольку сторонники "нового направления" не хотели признавать свои "ошибки", то их сначала стали критиковать в печати. Затем, в марте 1973 г. состоялось совещание в отделе науки ЦК, на котором «новое направление» было охарактеризовано как «ревизионистское» и заявлено, что оно представляет собой покушение на теоретические, программные, стратегические и тактические основы ленинизма.[19]
В эти годы проблема альтернативности начала постепенно входить в дискурс советского историописания. Некоторые авторы, не обращаясь к теоретическим аспектам идеи альтернативности развития могли использовать её в конкретно-исторических работах. Так, например, в 1973 г. известный турковед А. Ф. Миллер в статье "Становление Турецкой Республики" предполагает «могло ли новое турецкое государство стать не республикой, а новым султанатом, королевством или монархией» и показывает невозможность реализации такой исторической альтернативы.[20] Статья А. Ф. Миллера впервые была опубликована в 1973 г. в №6 журнала «Народы Азии и Африки» и посвящалась пятидесятилетию Турции.[21] Во время правления Кемаля Ататюрка Турция была в дружественных отношениях с СССР, в послевоенный период СССР не имел конфликтов с Турцией. Если бы автор приводил доводы того, что образование в начале 20-х годов Турецкой республики не предопределено, сомневаться в неизбежности этого события, посвящать значительную часть статьи монархическим и империалистическим силам, - это было бы аналогично тому, как если бы друг именинника сомневался в его законорожденности, перечислял его недостатки и слабости и находил преимущества у его врагов. Очевидно, подобные установки юбилейной статьи повлияли на анализ описанных в ней событий. Эта работа А. Ф. Миллера свидетельствует в какой тесной связи находилась проблема альтернативности исторического развития с официальной советской идеологией.
В советской историографии столкновение ортодоксальных и неортодоксальных установок по отношению к теме альтернативности исторического развития обуславливалась в немалой степени тем, что эта тема была весьма популярной в западной исторической науке. Идею альтернативности часто использовали критики марксистской историографии.
Как пример догматического отвержения идеи альтернативности можно привести рассуждения Е. Б. Черняка, он писал: «В последнее время буржуазная историография усердно пытается атаковать марксистско-ленинское учение об общественно-экономических формациях с помощью идеи альтернативности в общественном развитии и выдать революции XX века – прежде всего три революции в России – за один из возможных «вариантов» социальной трансформации. Идея альтернативности увязывается с теорией «модернизации», являющейся по сути дела опрокинутой в прошлое известной фальшивой теорией конвергенции. Разумеется, было бы нелепостью отрицать существование на определённых этапах альтернативных возможностей исторического развития стран и регионов. Однако эти альтернативные возможности существуют в рамках общих законов исторического развития и нисколько не отменяют действия этих законов, в частности закона социальной революции как формы перехода от одной общественно-экономической формации к другой».[22]
Авторы, изучавшие проблему альтернативности, помимо «щита» из цитат К. Маркса и Ф. Энгельса должны были критиковать ошибочное с точки зрения марксизма понимание альтернативности западными авторами. Иначе исследователь рисковал быть вытеснен из академической науки, как это случилось, например, с М. Я. Гефтером. В целом, если мы проследим изменение отношения советских исследователей к пониманию идеи альтернативности в западной историографии, то можно выделить следующие этапы: 1. Идеологическое противостояние, позиция защиты; 2. Критика методов и логики, позиция изучения; 3. Констатация различий, позиция ознакомления; 4. Отказ от критики, переходная позиция на грани принятия, но ещё в рамках марксизма; 5. Попытка синтеза, позиция сотрудничества.
Первое исследование в советской методологии истории, специально посвященное анализу теоретико-методологических проблем альтернативности проведено Б. Г. Могильницким в 1974 году в статье "Альтернативность исторического развития в ленинской теории народной революции" Проблема альтернативности рассматривается уже как самостоятельная проблема, а не как часть проблемы соотношения социологических и конкретно-исторических закономерностей. Изучение альтернативности исторического развития связывается с современной историку социальной и политической практикой. Упоминание такой связи в дальнейшем станет традиционным в советской исторической науке. Статья заканчивается выводом: «Сделать исторически правильный выбор альтернативы, определить социальные и политические условия его осуществления – такова в настоящее время одна из важнейших социальных функций исторического познания».[23]
Б. Г. Могильницкий исходит из положения, что «исторический процесс инвариантен и альтернативен».[24] Инвариантным является исторический процесс в своей главной тенденции, выражающейся в неодолимости экономического и социального прогресса общества, которая, однако, не реализуется автоматически, по мере достижения обществом определенного уровня развития производительных сил, а пробивает себе дорогу в острой борьбе с тенденциями противоположного порядка. Причем, если во всемирно-историческом плане представляется возможным говорить о поступательном экономическом и социальном прогрессе как законе истории, то это не означает, что в каждых конкретных условиях места и времени обязательно торжествует прогресс. Истории известны многочисленные факты длительного регресса и даже гибели целых цивилизаций.[25]
По Б. Г. Могильницкому, исторический процесс является альтернативным в том смысле, «что в рамках действия объективных исторических законов постоянно идет противоборство разнородных тенденций-альтернатив, каждая из которых имеет свое основание в реальной действительности и, следовательно, определенные возможности реализации».[26] Конечная победа какой-либо одной из этих тенденций-альтернатив не запрограммирована в самом историческом процессе, она всегда выступает как результат сложного взаимодействия объективных и субъективных факторов, их определенной комбинации, складывающейся в ходе деятельности людей. Автор замечает, что «было бы при этом упрощением полагать, что необходимо побеждает тенденция, в наибольшей степени отвечающая назревшим потребностям развития общества, нередко происходит как раз наоборот».[27] Именно поэтому проблема альтернативности в истории имеет не только чисто научное значение, но и играет важную роль в политике.
Связь теоретического и практического аспектов в изучении альтернативности в истории анализируется на основе работ В. И. Ленина. Уверенность В. И. Ленина в победе пролетарской революции в России, полагает автор, не была историческим фатализмом, она предполагала необходимость борьбы за реализацию тех объективных возможностей революционного преобразования страны, которые были заложены в русской действительности. Ибо в той же самой действительности скрывались и противоположные возможности. Ссылаясь на В. И. Ленина, Б. Г. Могильницкий подчеркивает особую важность для появления и изучения альтернативных тенденций переломных, кризисных периодов в историческом процессе, так как именно в революционные периоды «проявляется с наибольшей силой непосредственная роль разных классов в определении форм социальной жизни, создаются основы политической "надстройки", которая долго держится потом на базе обновленных производственных отношений».[28] Вследствие этого природу альтернативности в истории можно лучше всего понять, изучая переломные моменты исторического процесса.
Отталкиваясь от ленинского положения о неизбежности и необходимости перехода России в начале XX века к буржуазному развитию и о разных альтернативах воплощения этой необходимости, Б. Г. Могильницкий пишет: «историческая альтернативность начинается тогда, когда встает вопрос о форме реализации необходимости. Здесь на первый план выступают действия различных социальных сил, борющихся за наиболее выгодный для себя путь утверждения новых экономических отношений, за то, чтобы вложить в форму этих последних определенное социальное содержание, отвечающее интересам соответствующего общественного класса».[29]
Обобщая ленинское отношение к альтернативности исторического развития, автор отмечает, что обнаружение тенденций-альтернатив, определение стоящих за ними социальных сил, способных добиться их полной реализации в исторической действительности, и составляет сущность ленинского метода.
Основной причиной возникновения тенденций-альтернатив он считает «противоречивость реальной действительности, в которой существуют или противоборствуют различные экономические и социальные формы».[30]
В данной статье, был затронут ещё один аспект альтернативности, который в дальнейшем станут рассматривать многие авторы – использование идеи альтернативности в сравнительно-историческом анализе. Б. Г. Могильницкий пишет в заключение своей работы: «…многообразие форм феодализма, различие темпов исторического развития в феодальную эпоху в разных странах и частях света, явления регресса, имевшие в это время место у ряда феодальных обществ, - всё это в конечном результате является следствием борьбы различных тенденций-альтернатив, порождавшихся средневековой действительностью».[31]
Одним из исторических эпизодов, неизменно привлекавшим внимание отечественных историков, было движение декабристов. В советской историографии долгие годы главным официальным авторитетом в этой области была академик М. В. Нечкина. Она не могла обойти вопрос об альтернативности развития событий в истории декабристского движения уже в силу того, что этот вопрос постоянно возникал у всех, кто сталкивался с историей этих событий. В своей книге «День 14 декабря 1825 года» она пишет: «Учащаяся молодёжь нередко задаёт вопрос, могли ли декабристы победить. Историку в подобных случаях запрещено сослагательное наклонение. Если не менять произвольно создавшихся условий их действий (включая сюда, разумеется, и рылеевский вывод,"что Трубецкой и Якубович изменили", сохраняя неожиданность смерти Александра I и вынужденную дату восстания) они и не могли победить»[32]
Однако был историк, не согласный с такой трактовкой - это Н. Я. Эйдельман. Его творчество было особенно нетипичным для сложившейся в 1970-е годы историографической ситуации. Столь же нетипичным стало и осмысление проблемы альтернативности исторического развития в его книгах. А. Г. Тартаковский пишет, что о Н. Я. Эйдельмане, что он с первых же шагов своего творчества восстал против системы недомолвок и "белых пятен" табуированной историографии и официозного литературоведения - запретных тем для него не существовало.[33] Н. Я. Эйдельман почувствовал, что отрицание альтернативности, помимо научно-философского догматизма, таит в себе и нравственный изъян, ибо оборачивается апологией возвысившихся над обществом деспотических режимов и служит оправданию политического конформизма.[34] Особенно неравнодушно автор относился к непререкаемым утверждениям об исторической неизбежности поражения восстания декабристов. В свое время А. И. Герцен проницательно заметил, что "попытка 14 декабря вовсе не была так безумна, как ее представляют" и что "это-то и было с ужасом понято правительством".[35] Отталкиваясь от этой мысли, а также от несколько наивного мнения П. В. Долгорукова о том, что они вполне могли бы победить - "следовало только восстать ночью", Н. Я. Эйдельман еще в 1973 г. высказался со всей определенностью: «Не совсем ясными и доказательными представляются суждения некоторых историков и литераторов о том, что декабристы были обречены на стопроцентный неуспех. Действительно, слабости этого движения, отсутствие массовой основы определяли большую вероятность неудачи, и эта вероятность 14 декабря "сработала". Однако могла ведь осуществиться и меньшая вероятность: кто-то из декабристов (Якубович, например) мог бы, конечно, убить Николая I, восставшие лейб-гренадеры без труда могли бы завладеть дворцом. Об этих возможностях, как вполне реальных, вспоминал позже сам царь. Тогда могла бы образоваться ситуация, при которой власть в Петербурге перешла бы к восставшим <...> В случае хотя бы временного захвата столицы 14 декабря были бы изданы важные декреты - о конституции, крестьянской свободе, что, конечно, имело бы значительное влияние на историю. Этого не случилось, хотя, бывало, осуществлялись куда менее вероятные события, например, "сто дней" Наполеона, которые могли быть пресечены случайной пулей сторонников Бурбонов».[36]
А. Г. Тартаковский замечает, что над возможностью победы декабристов Н. Я. Эйдельман задумался еще за несколько лет до того, занимаясь биографией М. С. Лунина: «если бы участники восстания твердо следовали принятому накануне плану, "тогда, - рассуждал он, - взяли бы власть, сразу издали бы два закона - о конституции и отмене рабства, - а там пусть будут междоусобицы, диктатуры - истории не повернуть, вся по-другому пойдет!»[37] Свое претворение эти мысли, по сути дела восстанавливавшие в своих правах исторический случай как категорию научной историографии, получили развитие в книге "Апостол Сергей" - в рассказе о вероятном развитии событий при успешном исходе восстаний дворянских революционеров.[38]
Н. Я. Эйдельман суммировал все сохранившиеся в мемуарах и следственных материалах показания декабристов об их планах и предположениях о том, что произойдет с ними и в стране при победе восстания черниговского полка. И это дало ему основания выдвинуть гипотезу состояния революционной России, совершавшей необратимые преобразования и в то же время раздираемой внутренними смутами. Выдвигались психологически и исторически тонко обоснованные догадки об образе действий в новой социально-политической ситуации лидеров тайного общества, виднейших генералов, государственных сановников, членов царской фамилии, церковных иерархов и т. Предсказывались также "вычисляемые" из реальных условий русской жизни 20-х годов варианты поведения войск и крестьянских масс. Сюжет основывался на возможном удачном исходе восстания Черниговского полка, двинувшегося затем в столицу. Эпоха плотно входила в гипотетическое повествование, убеждавшее точностью своей фактуры. По мнению А. Г. Тартаковского, это был один из немногих опытов плодотворного применения альтернативного метода в исследовательской практике историка. Но именно это, видимо, и насторожило издательство. В опубликованном в 1975 г. тексте книги глава оказалась сокращенной. Общий ее смысл и даже колорит сохранились, но все же она стала заметно суше, бледнее, к прежнему названию было добавлено слово "фантастический", хотя всем ее содержанием, всей логикой повествования автор подводил к тому, что как раз ничего фантастического в его документально оснащенной гипотезе не было.[39] Всё же стоит заметить, что, заходя в область подробного описания несостоявшейся истории, Н. Я. Эйдельман , так или иначе, вышел за пределы научности в область беллетристики. Характерно, что книга Н. Я. Эйдельман а вышла в художественно-популярной серии «Пламенные революционеры», т.е. в публикации, заведомо не претендующей на научный статус. Это, впрочем, конечно, не значит, что подход Н. Я. Эйдельмана не может в принципе претендовать на научность.
В 1980 году журнал «Знание-Сила» провёл "круглый стол" «История: неизбежное и случайное»,[40] посвящённый обсуждению эссе А. Дж. Тойнби «Если бы Александр не умер тогда ...», опубликованному в № 12 журнала за 1979 год. В этом эссе А. Дж. Тойнби описывает создание глобальной мировой державы в случае если бы Александр Македонский послушался врачей и не злоупотреблял крепким вином.
Проведение такого мероприятия было весьма нетипично для начала 80-х годов. В центральных исторических журналах оно было бы немыслимо, но в научно-популярном журнале, при условии выдержанности в идеологическом плане, "круглый стол", связанный с темой альтернативности истории, всё же состоялся. В нём участвовали профессиональные историки и этнографы.
Участники круглого стола отметили, что эссе Тойнби носит во многом ироническо-юмористический характер, но, тем не менее, оно содержит в себе и некие методологические и идеологические установки, которые стоит проанализировать.
Г. A Фёдоров-Давыдов утверждал, что отвечать на вопрос, «что было бы если бы» приходится в явной или неявной форме, когда историк даёт оценку исследуемому явлению как реакционному или прогрессивному.[41]
В. Т. Логинов из Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, выступая в качестве идеологического прикрытия, обосновал допустимость рассмотрения возможных вариантов хода исторических событий, ссылаясь на В. И. Ленина.[42]
Э. О. Берзин как востоковед делал акцент на конкретно-исторических аспектах. Он доказывал, что центробежные силы в державе Александра Македонского уже не зависели от его воли, и в случае если бы он преждевременно не умер, держава всё равно распалась бы. Учёный замечает, что с Александром остальные реальные лица, события и процессы «играют в поддавки».[43] Э. О. Берзин также критикует Тойнби за то, что тот обходит молчанием экономическую основу своей всемирной империи.[44]
С. А. Арутюнов высказал мнение, что «мы видим в истории своеобразные узловые точки неизбежного, между этими точками, как пучки силовых линий в магнитном поле, идут возможные пути перехода от одной узловой точки к другой. Реализуется - по обстоятельствам нередко случайным - лишь один из возможных путей. Но любой из них привёл бы к исторически неизбежному».[45]
В. Т. Логинов корректирует С. А. Арутюнова и замечает, что под"узловыми точками" следует понимать неизбежную смену одной общественной формации другой.[46]
В историографическом плане важным представляется заключительный вывод С. А. Арутюнова: «Мы все согласились, что альтернативный подход к истории имеет право на существование. Поучиться некоторым приёмам такого подхода имеет смысл у Тойнби, - конечно, не повторяя его ошибок, обращая внимание на действительно главное».[47]
В 1980 г. вышла в свет монография Е. М. Жукова "Очерки методологии истории". В главе "Социологические и исторические законы" выражено понимание альтернативности исторического развития в рамках марксизма.[48] Из всех рассматриваемых здесь советских авторов у Е. М. Жукова наиболее обширные цитаты К. Маркса и Ф. Энгельса.
К категории исторической возможности Е. М. Жуков подходит с точки зрения того, что человек встает постоянно перед выбором в ходе своей деятельности. «Люди могут выбирать как цели, так и определенные средства их достижения. Выбор производится из множества возможностей. Выбор может быть правильным или ошибочным. Если он ошибочен, достижение поставленной цели оказывается невозможным. Это непосредственно влияет на исторический процесс, может быть связано с крупными, иногда трагическими последствиями для той или иной категории людей».[49] Таким образом, Е. М. Жуков обращается к понятию "историческая ошибка" и связывает это понятие с категорией выбора и возможности.
Здесь важно отметить, что в понимании альтернативности Е. М. Жуковым четко выражены основные историографические традиции в советской науке, связанные с данной темой. Кратко эти традиции можно охарактеризовать следующими положениями:
1. Разные альтернативы – это разные проявления одних и тех же общих законов;
2. Всегда существует общая инвариантная тенденция развития общества, а альтернативность означает либо "зигзаги" в рамках этой тенденции, либо ускорение или замедление реализации главенствующей тенденции, либо временное отклонение от тенденции с неизбежным последующим возвращением к ней;
3. Противоборство альтернатив выражается в классовой борьбе, которая вызвана в конечном итоге изменением экономических условий.
Е. М. Жуков напоминает об изобилии "случайностей" в истории. В этом смысле он предлагает говорить не просто об альтернативности, а о множественности тех вариантов, по которым могут развиваться исторические события. Но это не касается как раз общего направления исторического процесса, который всегда, в конечном счете, определяется экономическими потребностями общества: «…поступательное движение человеческого общества никогда не происходит прямолинейно, а сопряжено всякого рода "зигзагами". В этом и только в этом смысле можно говорить об альтернативности в истории».[50]
Выступая против упрощенного понимания детерминизма исторического процесса, автор отмечает, что «указывая лишь общее направление движения общества, законы не определяют всех без исключения сторон его жизни и деятельности».[51]
Е. М. Жуков также связывает изучение разных вариантов исторического развития с социальной и политической практикой современности. Он пишет: «…разработка прогнозов развития – такова одна из важных сфер истории как науки».[52]
Субъективные факторы альтернативности в истории автор считает важным учитывать, чтобы избегать "исторических ошибок", то есть - отключений от главенствующей тенденции. «Совокупность конкретно-исторических условий может либо ускорять, либо замедлять реализацию выражаемой законом главенствующей тенденции или даже временно противостоять ей… отсюда явствует, какое важное значение в истории играют те действительно передовые общественные силы, которые наиболее адекватно отражают потребности своего времени, конкретной исторической эпохи. Их деятельность помогает выявлению общесоциологических и исторических законов, соответствует выражаемой ими тенденции.[53] Здесь следует отметить, что под "передовыми общественными силами" подразумеваются прежде всего революционеры, во всяком случае иных примеров не приводится, (то же самое можно сказать о рассматриваемом ниже труде В. П. Волобуева и скорее всего об общем правиле советского периода вообще).
В любом идеологически ограниченном познании прошлого неизбежно возникают мотивы суда над прошлым. Особенно ярко эта тенденция в историческом познании проявляется, видимо, в периоды кризиса идеологий. Необходимость понимать, а не судить прошлое, часто остаётся лишь декларацией. Вопрос же о возможности вообще избегать оценок в историческом познании – это отдельная методологическая проблема.
Помимо идеологических причин, в "суде над прошлым" играют роль еще и нравственные, общечеловеческие представления. Например, преступления фашистского режима осуждаются всеми здравомыслящими историками, в том числе и Е. М. Жуковым[54].
Кроме идеологических и нравственных мотивов в оценке "правильности" и "ошибочности" альтернатив существует еще один мотив: предпочтение между старым и новым, сохранением традиций и появлением новаций. В этом случае можно придерживаться либо прогрессистских, либо традиционалистских взглядов в оценке альтернатив развития общества и культуры.
В историографическом плане следует отметить, что Е. М. Жуков первым в советский период применил понятие альтернативности к сфере культуры. К сфере культуры Е. М. Жуков подходит, рассуждая о том, как действует механизм альтернативности на разных уровнях социальной реальности: «Альтернативность проявляется преимущественно на "низших этажах" общественного развития, в микропроцессах того или иного социального организма. Чем крупнее исторический масштаб, тем отчетливее выявляется генеральная тенденция».[55] Е. М. Жуков ссылаясь на Г. Штилера (ГДР), замечает, что «число возможностей в историческом процессе возрастает по мере удаления от базиса, где господствуют объективные закономерности. В сфере надстройки важнейшую роль играют субъективные факторы, там поливариантность развития исторического процесса возрастает.[56]
Следуя марксистской традиции, Е. М. Жуков связывает альтернативность в сфере культуры с классовой борьбой. Он пишет: «Столкновение новых и старых социально-классовых сил часто проявляется в достаточно завуалированной форме, в виде противоборства относительно абстрактных политических, философских или религиозных доктрин. При этом очевидно, что классовая борьба предполагает сопротивление со стороны реакционных социальных сил, представляющих исторически уходящие, изжившие себя общественные отношения и порядки, идущему на смену новому – прогрессивному».[57]
Однако, Е. М. Жуков различает области культуры в политико-идеологической надстройке и в духовных традициях эпохи. В последнем случае, по мнению автора, поливариантность развития очень мала, здесь всё подчинено главным тенденциям. Е. М. Жуков считает, что «будучи исключительно тесно связанным с областью социальной психологии, культурное наследие сравнительно медленно поддается воздействию даже самых крупных социальных перемен, как бы сохраняя определенную инерцию, препятствующую быстрой перестройке».[58]
Е. М. Жуков критиковал К. Поппера, который отвергает возможность решения задачи открытия закона движения общества и исходит при этом из того, что экономическое развитие само подвержено воздействию научных и даже религиозных идей. Он противопоставляет этому марксистский подход, заключающийся, по его мнению, в том, объективные экономические условия делают возможным само появление субъективного фактора, активизируют его. В свою очередь, активные действия субъективного фактора ускоряют и облегчают выявление тех возможностей, которые заложены в объективной стороне исторического процесса.[59]
В 1982 году вышла в свет монография А. И. Ракитова «Историческое познание», в которой автор высказал свое мнение по ряду дискуссионных вопросов, касающихся процесса исторического исследования. В заключении работы к числу перспективных исследовательских направлений была отнесена проблема исторического понимания, ориентированная на «реконструкцию не проявившихся в действиях или текстах актов поведения как актов мыслимых, продуманных, но не реализованных теми или иными персонажами».[60] Фактически автором признавалась необходимость реконструкции исторических альтернатив в сознательной и мотивационных сферах деятельности людей, но cамо понятие «историческая альтернатива» в тексте книги отсутствовало.
В 1983 году вышла книга философа А. Д. Сухова «Прогресс и история». Один из её разделов был посвящён альтернативности в истории. А. Д. Сухов признаёт существование не только реакционной или консервативной и прогрессивной тенденций, но и вариации прогрессивного развития. В качестве иллюстрации этого тезиса автор рассматривает политическую историю античного общества. Сначала перед Средиземноморскими обществами встала альтернатива: оставаться ли им полисными или преобразоваться в крупную державу. После неудачных попыток создать такую державу (Афинское Архе и империя Александра Македонского) таким государством стала Римская держава. Затем перед Римом встала альтернатива управляться ли ему традиционными республиканскими учреждениями или перейти к более авторитарной и централизованной форме. После того, как первым неограниченным правителем становиться Юлий Цезарь и после бесперспективной попытки вернуться к республике (покушение Брута и Кассия), перед политической элитой встала альтернатива: установить ли ей монархию в восточном деспотическом варианте или же сохранить внешние признаки республики. После установления принципата Октавиана Августа, победила вторая альтернатива.[61]
Интересно, что в книге упоминается и альтернативность возможного исхода борьбы между Тверью и Москвой за объединение русских земель. Но подробно автор на этой теме не останавливается. Время для постановки под сомнение провиденциальной роли Москвы в русской истории ещё не пришло. В отечественной историографии за весь XX век нет ни одной монографии по Тверскому княжеству, а единственная имеющаяся сейчас переведённая на русский язык монография написана в Германии немецким автором.[62]
М. А. Барг в своей книге «Категории и методы исторической науки» (1984) понятие "историческая альтернатива" не использует, но в главе «Формы проявления собственно исторических законов» он анализирует понятие "тенденция развития" и "вероятность реализации тенденции". Он определяет исторический закон как объективную сущностную связь исторических явлений, наиболее приближенную к реалиям истории. Эта связь проявляется как тенденция, реализация которой носит вероятностный характер. Вывод о вероятностной природе тенденций автор делает исходя из того, что «реализация одних и тех же законов в различных ареалах отличалась крайним разнообразием путей и форм, во множестве случаев этот процесс вообще не доходил до конца и все ограничивалось то слабой, то явственно выраженной тенденцией, для реализации которой не созрели социальные силы».[63]
Рассуждая о вероятностной природе «собственно исторических законов», М. А. Барг подчеркивает, что имеет в виду форму их проявления, но отнюдь не их суть. Утверждается, что любые значительные изменения в обществе «являются выражением абсолютной социологической необходимости».[64] Вероятность реализации требований закона находится в прямой зависимости от степени их приближения к абсолютной стороне исторической необходимости и в идеале – совпадения с ней.
Так же как и Е. М. Жуков, М. А. Барг, считает, что вариативность развития различается на разных уровнях социальной действительности. Он пишет: «Чем дальше стоит данная область общественной жизни от экономического базиса, тем зримее становится роль случайностей в историческом процессе и, следовательно, тем зигзагообразнее выглядит ход истории. Разумеется, характер этой "линии истории" в большей степени зависит от величины (протяженности) обозреваемого отрезка времени… на уровне социологических законов эта линия почти совпадает,… на уровне исторических законов они в лучшем случае идут параллельно».[65] Третьей «линией истории» М. А. Барг считает линию эмпирии истории, в движении ее масса не только "зигзагов" но и "крутых поворотов".
Автором различаются прогнозы на базе социологических и на базе исторических законов. Опираясь на социологические законы, следует выносить суждения по типу: событие возможно – невозможно, назрело – не назрело. Опираясь на собственно исторические законы, следует выносить суждения: событие вероятно в большей степени – маловероятно – невероятно. В последнем случае требуется учет ряда конкретно исторических обстоятельств, которые еще прозреваются, от которых зависит превращение возможностей в действительность. При этом следует определить в каждом случае круг необходимых и достаточных условий для данного события в прошлом.[66] При этом М. А. Барг не дает определений, относительно того, чем отличаются достаточные условия от необходимых,. Причем здесь имелось бы четыре комбинации типов условий: достаточные и необходимые; необходимые, но недостаточные; достаточные, но не необходимые; недостаточные и не необходимые. Более интересной была бы попытка систематизации эмпирических данных, касающихся какой-либо тенденции, по критериям достаточности и необходимости. Действительную правомерность и ценность такого деления условий может показать только конкретно-историческое исследование.
М. А. Барг, пожалуй, первым в советской историографии отдельно остановился на связи категорий «вероятность события», «условия события» и «историческая закономерность». Он подчёркивает, что историческая закономерность сама по себе является категорией исторической. Поскольку условия проявления одной и той же закономерности с течением времени меняются, постольку закономерность, обусловившая специфику этих условий, тоже меняется. Из этого следует, что на одном и том же временном срезе число событий, регулируемых данной закономерностью, будет очень небольшим и нередко сведется лишь только к одному такому событию.[67] Важно, что М. А. Барг проводил анализ корректно с точки зрения математического смысла категории «вероятность»: в логике своих рассуждений автор отталкивается от того, что мы имеем право сравнивать вероятность только событий происходивших при «прочих равных условиях».
В связи с этим М. А. Барг сравнивает применение понятия «вероятность» для естественно-природных и исторических событий: «В природе возможное число "событий", регулируемых данным динамическим законом, в каждый данный момент практически безгранично. Помимо этого, фактор времени никак не влияет на течение этих "событий". В истории же условия, необходимые для реализации этого рода закона, со временем меняются. Так, на данном срезе времени вероятно лишь одно "событие" в данной общности, строго регулируемое данным динамическим законом (к примеру, восстание, реформа, революция и т.п.). Следующее подобного рода "событие" произойдет (если оно произойдет) уже в следующий момент и, следовательно, при изменившихся условиях и в иной форме. Данное заключение останется истинным и в том случае, если допустить возможность одновременных и идентичных по сути событий в ряде регионов, ибо и в этом случае условия, в которых они произойдут, неизбежно окажутся различными, что не может не отразиться на формах. Последние случаи, попадая под действие того же закона, будут им регулироваться с отклонениями в общем и целом, т.е. нестрого».[68]
Подводя итог, М. А. Барг приводит критерии правильности вероятностных прогнозов как для прошлого, так и для будущего развития общества:
1. Анализировать данную ситуацию с точки зрения сущности всемирно-исторической эпохи; 2. Основываться на точном классовом анализе ситуации при условии, что классы и их взаимоотношения остаются прежними; 3. Избегать в прогнозе ответов на вопросы: "где", "как", "в какой момент", "по какому поводу". Наибольшая вероятность связана только с предсказанием общей тенденции.[69]
Второй работой М. А. Барг, где рассматривается проблема альтернативности исторического развития была статья «Категория «развитие» в историческом исследовании (опыт системного анализа)» в журнале «История СССР».[70] В этой работе М. А. Барг подходит к проблеме альтернативности в истории через анализ марксистского понимания категории «историческая неизбежность». «Россия, - отмечает Маркс, - единственная европейская страна, в которой «земледельческая община» сохранилась в национальном масштабе до наших дней». Исторический опыт всех других стран Европы указывал на «неизбежность» замены общинной собственности сначала частной собственностью крестьянского типа, затем - частной собственностью капиталистического типа.
Отсюда теоретики «западничества», как известно, делали вывод о неизбежности повторения Россией пути стран Западной Европы. М. А. Барг, ссылаясь на письма К. Маркса к В. И Засулич, доказывает, что Маркс решительно не соглашался с подобным пониманием исторической неизбежности и допускал альтернативность исторического развития . Конститутивная форма русской общины, писал К. Маркс, «допускает такую альтернативу: либо заключающийся в ней элемент частной собственности одержит верх над элементом коллективным, либо последний одержит верх над первым. Всё зависит от исторической среды, в которой она находится… возможен и тот, и другой исход».[71]
В 1984 году вышла книга И. Д. Ковальченко "Количественные методы в исторических исследованиях", где проблеме альтернативности в истории было уделено не много места, поскольку книга носила в основном методический, ориентированный на математику характер. Автор пока только в общих чертах отразил свой подход к альтернативности в истории. Его подход отличается особенно подробным рассмотрением соотношения объективных и субъективных факторов. Главный вклад И. Д. Ковальченко в развитие темы альтернативности в отечественной историографии заключается в установке на выработку методов исследования альтернативности. Кроме того, И. Д. Ковальченко наверное единственный из советских методологов, который не упоминает о связи проблемы альтернативности с социальной и политической практикой современности.
Конкретным выражением того, что в исторической действительности имела место альтернатива тому или иному реальному исходу, является наличие, с одной стороны, объективной возможности для иного исхода, а с другой – общественных сил, ведущих борьбу за реализацию этой возможности. При этом оба эти компонента тесно взаимосвязаны в любой альтернативе. По мнению И. Д. Ковальченко, объективная потенция без общественных сил, борющихся за ее претворение в реальность, сама по себе не создает альтернативы. Точно так же те или иные субъективные усилия, направленные на борьбу за отличный от действительного исход развития, без наличия объективной возможности такого исхода не приводят к альтернативной ситуации.[72]
В рассматриваемой работе И. Д. Ковальченко критикуется неправомерность и научная несостоятельность искусственного конструирования альтернатив историком, попытки увидеть их там, где их не было. В связи с этим противопоставляется имитационно-альтернативное и имитационно-контрфактическое моделирование. Правомерность последнего отвергается. «Сконструированные исследователем, то есть произвольные исторические ситуации, не только не представляют, - по мнению И. Д. Ковальченко , - познавательной ценности, но и чреваты искажением реального хода исторического развития».[73]
Имитационное моделирование, считает И. Д. Ковальченко , оправдано тем, что для реализации избранного варианта могут быть созданы необходимые условия. «В историческом прошлом условия и обстоятельства развития того или иного процесса или явления "заданы" в самом ходе этого развития и не могут быть изменены. Следовательно, в познавательном плане контрфактическое моделирование может иметь смысл только в том случае, если историческая действительность содержала возможность иного исхода, то есть когда объективно существовала альтернатива реально осуществившемуся варианту развития».[74]
Таким образом, для адекватного исследования возможных вариантов прошлого следует не извлекать факты из прошлого (то есть историк совершает в своей модели условное вмешательство в прошлое), а находить в прошлом факторы осуществления иных вариантов, то есть выявить, какие условные вмешательства совершали субъекты прошлого, чего хотели, и что из своих желаний могли осуществить люди, действовавшие в прошлом.
1.2. Изучение проблемы альтернативности исторического развития в годы перестройки.
В последние годы существования СССР наблюдается всплеск интереса к теме альтернативности истории. Эта тема стала популярной и в исторической науке, и в публицистике. Проводятся разного рода «круглые столы» по этой теме. Такое явление можно частично объяснить ослаблением идеологического контроля со стороны государства и "переписыванием" истории в соответствии с новыми идеологическими запросами. Однако, ведущие историки, занимавшиеся методологией истории, в этот период, некоторые по убеждениям, некоторые по инерции еще редко выходили за рамки марксизма. Решающим фактором особого внимания к проблеме альтернативности истории стало скорее то, что общество тогда находилось на перепутье, а история на переломе, и проблема альтернативности развития стала самой актуальной. Основной причиной было скорее не столько то, что людям разрешили думать и говорить, что в прошлом все могло быть иначе, сколько то, что люди почувствовали, что в будущем все может быть иначе. Именно этой идеей была пронизана одна из первых "неподцензурных" книг того времени – сборник статей "Иного не дано", где своё отношение к происходящим в обществе переменам выразили ведущие учёные, писатели и журналисты. В частности Ю. Н. Афанасьев, в статье "Перестройка и историческое сознание" писал, что "осознание вариативности истории имеет большое значение для самоориентации человека в настоящем".[75]
Е. А .Никифоров, отвечая на вопрос «почему в некоторых исторических ситуациях и на некоторых этапах познавательного процесса возникает потребность в создании альтернативных моделей исторического процесса», выделяет две группы причин. Во-первых, это психологическое состояние членов общества. В больном, переживающем кризис социуме, в условиях крушения идеалов, люди начинают задавать себе вопрос, как они «дошли до жизни такой», можно ли было избежать свершившихся и совершающихся катаклизмов? Другой вопрос - что им делать дальше, что их ждёт, возможны ли варианты?[76] Во-вторых, это циклы переходов и возвратов на новом уровне от детерминистско-динамических моделей описания и объяснения мира к стохастическо-вероятностным (классический пример - спор Н. Бора и А. Эйнштейна). По мнению Е. А .Никифорова, этим циклам подвержено и обществоведческое знание. В пример он приводит эволюцию концептуальной системы Ленина и его взглядов на историческое развитие России. В начале своего творчества Ленин исходил из признания России развитой капиталистической структурой, движение которой линейно и жёстко детерминировано. Факты революции 1905-1907 гг. показали недостаточность концепции социал-демократии. Мощное аграрное движение показало амбивалентность российского общества, соединяющего черты крепостнического и буржуазного строя. Поэтому Ленин переходит с линейных позиций на вероятностные, отрабатывая альтернативные модели перспектив роста России, как социальной структуры («прусский» либо «американский» пути в сельском хозяйстве; «октябристский» либо «демократический» капитализм; революция либо «типа 1789», либо «типа 1848» года). В ходе Первой мировой войны, революции 1917 года и гражданской войны Ленин вновь возвращается к линейной концепции: назревания революционной ситуации в Европе, вступление Росси, по его мнению в стадию «империализма», победа буржуазной революции в ней, казалось бы подтверждали классический вариант марксистской линейной концепции. Между тем, последующие события («задержка» мировой революции; победа «социалистической» революции в отсталой России) вступают в противоречие с классическими представлениями. Поэтому Ленин вновь переходит к вероятностным представлениям, конструируя русскую модель построения социализма в одной стране полагая возможность своих особых моделей для других народов.[77]
Подобные колебания между разными моделями понимания прошлого наблюдаются и в историческом сознании профессионального сообщества российских историков последних двух десятилетийXX века. Если сейчас большинство историков придерживается нелинейного взгляда на историю, то не исключено, что его сменит линейный взгляд. Первые «весточки» такой смены можно увидеть в возникновении проблемы «безальтернативности» выбора во время избрания нынешнего президента России, а затем в обсуждении в прессе «неизбежности» двух сроков правления президента и необходимости продления президентского срока.
Всё же понимание нелинейности истории в отечественной исторической науке, начиная с середины 80-х гг., является доминирующим направлением отечественной исторической мысли. К идее альтернативности в истории и критике жёсткого детерминизма с тех или иных позиций обращается большинство тех, кто затрагивает проблемы методологии истории или проблемы политической и экономической истории России.
В книге "Методы исторического исследования" (1987 г.) в отдельной главе И. Д. Ковальченко более глубоко и подробно, чем в 1984 г., раскрыл свое понимание альтернативности в истории. Основные идеи этой главы были предварительно представлены в статье, опубликованной в журнале "История СССР".[78]
И. Д. Ковальченко подчёркивает, что в качестве исходной "клеточки" общественной жизни следует рассматривать человеческую деятельность.[79] В связи с этим особое внимание автор уделяет диалектике субъективного и объективного в истории. В общественно-историческом развитии нет абсолютных, чистых объективных и субъективных факторов и явлений, поскольку все явления находятся в тесном взаимодействии и взаимопереплетении. В каждом конкретном случае субъективное и объективное относительно. «Тот или иной вид человеческой деятельности в одном отношении может выступать как субъективный фактор, а в другом – как объективный. Субъективные устремления, цели и деятельность любого индивидуума или коллектива объективны по отношению к любому другому индивидууму или коллективу. Даже результаты деятельности отдельного субъекта обретают объективный, независимый от него характер по отношению к его последующей деятельности».[80]
Историческую возможность И. Д. Ковальченко определяет как свойства или тенденции текущей действительности, которые создают предпосылки будущей действительности, являются ее потенциями. Подчеркивается, что возможность не существует вне действительности. «Возможность - это потенциальная, грядущая действительность, а реальная действительность это реализованная, осуществленная возможность».[81] Действительность, полагает он, может содержать одну либо несколько возможностей перехода в иное состояние. В первом случае такой переход будет иметь однозначно-закономерный характер, во втором – случайно-закономерный, вероятностный характер. Роль субъективных факторов в превращении возможности в действительность состоит, во-первых, в выборе той или иной из имеющихся возможностей, во-вторых, в создании условий, необходимых для превращения ее в новую реальность.
И. Д. Ковальченко считает, что, хотя главная задача историка состоит в познании прошлого в его инвариантности, поскольку эта инвариантность часто была результатом реализации одной из поливариантных возможностей, то их изучение позволит более глубоко раскрыть изучаемую действительность. Автор отмечает, что пока еще такой подход не стал характерной чертой всех исторических исследований.[82]
Непременным условием при изучении возможностей является выделение существенных возможностей, а не всех формальных. В связи с этим приводится высказывание В. И. Ленина: «Возможны всякие превращения, даже дурака в умного, но действительным такое превращение является редко. И по одной возможности превращения этого рода дурака, я не перестану считать дураком».[83] Если перефразировать В. И. Ленина, то подход И. Д. Ковальченко к изучению альтернативности в истории заключается не в том, чтобы выяснять "как дурак может превратиться в умного и что из этого выйдет", а в том, чтобы понять, "чем дурак, который может превратиться в умного, отличается от дурака, который не может превратиться в умного".
Автором отмечается, что важным и сложным при оценке возможностей считается определение их временных и пространственных границ, поскольку любая возможность имеет пределы своего существования. Правда при это не приводится критериев точного определения момента или периода начала или конца существования альтернатив.
Автор критикует распространённое в западной историографии мнение о том, что если бы 1-я Мировая война не помешала реализации столыпинской аграрной реформы, то в России укрепился бы капитализм западноевропейского типа, и Октябрьская революция не произошла бы. Несостоятельность этого мнения, по его убеждению, состоит в игнорировании того факта, что все возможности укрепления существовавшего в России буржуазного строя и самодержавного государства на базе преобразований предусмотренных столыпинской реформой, были исчерпаны уже к началу 1-ой Мировой войны. Таким образом, необоснованное «расширительно временное» толкование возможностей укрепления буржуазного строя в России, согласно И. Д. Ковальченко, послужило основой для искажения реального хода исторического развития.[84]
И. Д. Ковальченко упоминает, что некоторые возможности вообще могут оставаться потенциями, не замеченными современниками. Здесь можно дополнить автора, задав вопрос: допустимы ли такие незамеченные возможности считать историческими альтернативами? Ведь, по сути, отсутствовал субъективный фактор их реализации.
В связи с упоминанием незамеченных возможностей И. Д. Ковальченко обращается к проблеме суда над прошлым. Он пишет: «анализируя возможности той или иной исторической действительности, историк не должен становиться на позицию сожаления по поводу того, что какие-то из существовавших возможностей не были замечены современниками или неправильно реализованы, в результате чего исторические события или даже историческое развитие якобы совершились не так, как могли бы совершиться».[85] Подчеркивается, что на историю надо смотреть с точки зрения тех, кто ее творит, не имея возможности наперед непогрешимо учесть шансы. Задача историка состоит прежде всего в выяснении и объяснении того, почему были учтены и реализованы именно данные возможности.
Первым из всех рассматриваемых авторов И. Д. Ковальченко заявил, что надо искать пути и методы для измерения вероятности, с которой та или иная возможность могла превратиться в действительность. Обоснованность постановки такой задачи он видит в том, что историки говорят о вероятностном характере событий, пытаются оценить вероятность реализации тех или иных возможностей, но делают это, не прибегая к измерению.
После анализа категории возможности И. Д. Ковальченко переходит к определению понятия "историческая альтернатива". «Альтернативной является такая историческая ситуация, которая характеризуется борьбой общественных сил за реализацию существенно отличных возможностей общественного развития».[86]
По И. Д. Ковальченко , историческая альтернативность – это феномен, проявляющийся в массовых явлениях общественной жизни, связанных с фундаментальными целями и результатами. «Выбор возможностей и альтернативность результатов той или иной деятельности имеют место в историческом развитии также на уровне узко групповом и индивидуальном. Подобные обыденные альтернативы не следует смешивать с историческими альтернативами, ибо обыденные альтернативы не влияют на содержание и формы, на направление, темпы и результаты функционирования и развития общественных систем».[87] Такой подход чаще всего связан с выявлением так называемых «ведущих тенденций развития» при этом бесчисленные микрособытия лишаются исторического статуса.
Согласно И. Д. Ковальченко одной из объективных предпосылок возникновения альтернативных возможностей является взаимосвязь цели и средств ее достижения. Одна и та же цель в зависимости от конкретно-исторических условий может достигаться разными средствами: реформистские и революционные, легальные и нелегальные, мирные и вооруженные методы деятельности. Характер этих средств является альтернативным, и поэтому результат их может иметь разные формы выражения, разный уровень зрелости и развитости.[88] В объективно-субъективном процессе восприятия историческими субъектами современной им действительности имеется цепь: способ производства – потребности и интересы – мотивы и стимулы – цели и идеалы. Интересы различных классов и слоев общества – это «индикаторы» их выбора.[89]
В качестве примера единства объективных и субъективных факторов в складывании исторических альтернатив приводится борьба революционного народничества в России за переход к социализму, для которого еще не существовало объективных условий, поэтому идеи народников были утопией. И. Д. Ковальченко не соглашается с мнением А. Д. Сухова, что борьба народников представляла альтернативный вариант исторического развития.[90] Возможны и такие альтернативные ситуации, когда ни одна из противоборствующих тенденций развития и стоящие за ними общественные силы не могут взять верх. Если такое противостояние длительно, то ход исторического развития может снять эти альтернативы в результате возникновения новых возможностей. Как пример приводится борьба двух путей буржуазной аграрной эволюции в России, когда борьба "прусского" помещичьего и "американского" фермерского путей развития была снята революцией 1917 года.
И. Д. Ковальченко продолжает критиковать использование контрфактического моделирования в изучение исторической альтернативности. Основной изъян контрфактического моделирования исторического развития, по его мнению, состоит в субъективизме. Контрфактические модели представляют ход истории таким, каким бы его хотел видеть историк.
Можно ли избежать субъективизма в моделировании исторического развития? И. Д. Ковальченко считает, что можно. Для этого, по его мнению, историк должен исходить из реально существовавших в прошлом тенденций развития. Критикуя исследование Р. Фогеля, И. Д. Ковальченко отмечает, что следует не изымать факторы из исторического прошлого, а напротив, находить факторы возможной реализации альтернативного хода истории.[91]
И. Д. Ковальченко строит контрфактическую модель реализации в российском аграрном хозяйстве XIX века буржуазного («американского») типа революции, а не помещечьего («прусского»), реализовавшегося в прошлом. В свих построения автор исходит из следующего: «освободившись от помещичьего гнёта (необходимости платить огромные суммы за покупку и аренду помещичьей земли, выкупных платежей за надельные земли и т. д.), крестьяне могли повысить урожайность своих полей, например, до уровня урожайности в помещичьем хозяйстве …урожайность крестьянский полей могла бы возрасти и в большей степени».[92] В приведённых рассуждения мы видим, что альтернативная история вновь пошла так, как захотелось историку: во-первых, не указаны причины, могущие привести к желаемым изменениям в крестьянском хозяйстве; во-вторых, не учитывались другие части системы событий прежде всего, правящий режим, который вряд ли остался бы безучастным, если бы экономическая власть оказалась у крестьян. И. Д. Ковальченко допускает те же противоречия, за которые критиковал Р.Фогеля. Субъективизм неизбежен в ситуации неполноты данных и невозможности провести реальный эксперимент.
В 1987 г. вышла монография И.А.Желениной «Историческая ситуация: методология анализа», посвящённая рассмотрению исторической ситуации как определённого состояния целостной социальной системы, отличающегося от предыдущего изменившимся соотношением сил. И. А. Желенина различает проблемную ситуацию, которая касается отдельных сторон общественной жизни, и альтернативную или кризисную ситуацию, касающуюся всего общества в целом.[93] Интересным является выделение И. А. Желениной не только вопроса об альтернативности последствий, но и вопроса об альтернативной причине, создающей ту же самую ситуацию. В связи с этим приводится высказывание В. И. Уколовой об историческом событии: «Для свершения исторического события необязательно действие всей совокупности причин, приводящих к его возникновению. Можно различать каузальные связи, в которых причины более или менее жестко определяют следствие, и такие, где следствие может вызываться не только данной непосредственно действующей причиной, но и другими факторами, т.е. появляющимися так называемыми альтернативными причинами, они оказываются практически взаимозаменяемыми».[94]
Здесь стоит заметить, что в методологическом смысле анализ альтернативности причин и анализ альтернативности следствий будут противоположными не по своему предмету (так как каждая причина одновременно является следствие других причин), а по своей направленности во времени (анализ альтернативных последствий направлен в будущее, анализ альтернативных причин - в прошлое).
В 1987 году новосибирский исследователь Т. А. Антипов в работе «Историческое прошлое и пути его познания»[95] косвенно затрагивает проблему альтернативности исторического развития, анализируя проблему исторического выбора через призму дилеммы «история учит» — «история не дает никаких уроков». По мнению Т. А. Антипова, ответ на вопрос - является ли все-таки история «наставницей жизни» - не может быть однозначным, поскольку неоднозначен сам термин «опыт». «Гегель, несомненно, прав, - замечает автор, - говоря, что в своих действиях люди исходят из конкретных условий и интересов дня, а не из исторического опыта... Исторический опыт не содержит рецептов».[96] Автор считает, что история «не учит в том смысле, что не дает шаблонных ответов на вопросы и вызовы современности... История оказывается magistra vitae в другом смысле.... Исторический опыт может оказаться полезным... как обоснование правильности сделанного выбора.... История дает опыт выбора. Выбор, который сделали на основании каких-либо общих ценностей прошлые поколения, служит уроком для выбора, который осуществляют последующие поколения».[97] Резюмируя рассуждения Т. А. Антипова, можно сказать, что история учит не тому «что выбирать», а тому «как выбирать».
Первое обобщающее систематизированное исследование по альтернативности в истории в отечественной исторической науке было проведено П. В. Волобуевым в вышедшей 1987 г. монографии "Выбор путей общественного развития: теория, история, современность". Эта книга вызвала широкий резонанс. Рассматриваемые в ней проблемы оказались очень актуальны происходившим в обществе социальным и политическим процессам. Книге предшествовала статья в журнале «Вопросы философии», где П. В. Волобуев впервые опубликовал свои непривычные для официальной общественной науки того времени мысли о выборе путей развития.[98]
В монографии автор значительное место выделяет выдержкам из программыXXVII съезда КПСС и перспективам развития социализма. Было показано то, какое место занимала проблемы выбора путей общественного развития в творчестве В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. П. Огарева, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и их последователей. Наибольшая ценность исследования П. В. Волобуева заключается в глубоком теоретическом анализе диалектики необходимости, возможности и действительности.
Под выбором пути общественного развития имеется в виду «выбор каждой данной страной принципиально нового направления или типа ее социальной эволюции, а также существенно различных путей в уже определившемся направлении (или вариантов, форм и стадий одного и того же порядка)».[99]
Говоря о практической значимости проблемы, автор апеллирует к политическому руководству: «Верно оценить степень вероятности реализации различных тенденций развития, выявить основную, наиболее реальную возможность - одна из важных и вместе с тем наиболее трудных задач обществознания и политического руководства».[100]
Роль классовой борьбы как субъективного фактора тенденций развития общества автор рассматривает в аспекте диалектики субъективного и объективного. Социальные общности, прежде всего классы, объективизируют субъективное поведение отдельных индивидуумов, придают их действиям повторяемость и общую направленность. Эти общности являются носителями материально обусловленных интересов и общественно значимых целей.[101]
Диалектика возможности и необходимости, по П. В. Волобуеву, заключается в том, что «основой закономерного возникновения и существования возможности является соответствие ее какой-либо необходимости. В этом смысле любая возможность обусловлена и порождена определенной необходимостью, а это значит, что новая необходимость, прежде чем стать действительностью, существует вначале в виде возможности».[102] В развивающейся действительности ввиду ее сложности, противоречивости и многосторонности имеются не одна, а несколько потенциальных возможностей или тенденций развития.
П. В. Волобуев критикует сторонников теории «равновероятных альтернатив». Согласно этой концепции, социализм является не исторической необходимостью, а всего лишь одной из возможностей и в смысле перспектив её осуществления должен быть поставлен «на равных» в один ряд с другими возможностями развития, имеющихся у человечества. П. В. Волобуев полагает, что сторонники данной концепции «отталкиваясь от факта многовариантности мирового развития, подходят к исторически возникшим альтернативам чисто формально, выхолащивая из них как ведущие тенденции развития, так и связь каждой из альтернатив с определённым общественным классом».[103]
Рассматривая понятие вероятности как меры возможности, П. В. Волобуев придерживается следующих положений:
1. Вероятность превращения каждой из возможностей в действительность не является постоянной величиной, в зависимости от обстоятельств она может возрастать или уменьшаться;
2. Вероятность осуществления какой-либо возможности находится в прямой зависимости от степени содержащейся в ней необходимости, поэтому возможности не равновероятны и не равноценны;
3. Из множества возможностей в смысле вероятности реализации история отдает приоритет главным, ведущим тенденциям, неизбежно порождающим новое и ускоряющим весь процесс общественного развития;
4. Осуществиться менее вероятные и не осуществиться более вероятные возможности могут только как частная и кратковременная случайность, противоречащая исторической необходимости;
5. Реализация одной из возможностей исключает, уничтожает вероятность реализации всех других возможностей.
При анализе перечисленных положений у нас могут возникнуть следующие вопросы:
Кто и как определяет степень "новизны" и "прогрессивности" у разных возможностей (то есть вероятность их реализации)? Если это историк, то как он сможет отказаться от своей "партийности" и не объявить осуществление тенденций, которые не укладываются в идеологические или теоретические рамки "частной кратковременной случайностью"? Если это действующие в истории люди, то как определить, что "новее" и "прогрессивнее", если несколько социальных групп стремятся к новому, но разному, и каждая считает свой путь самым прогрессивным? В чем проявляется "доля необходимости" в тенденции? Если только в ее "новизне" и "прогрессивности", то придется возвратиться к предыдущим вопросам.
Говоря о том, что степень вероятности реализации возможности находится в прямой зависимости от объективных условий, П. В. Волобуев, видимо, имеет в виду большее или меньшее количество благоприятствующих и не благоприятствующих осуществлению возможности обстоятельств. Однако, он не говорит об этом определенно, поскольку не берется рассматривать то, как определить силу указанной им зависимости от объективных условий. То же самое можно сказать и о его утверждении о том, что форма, полнота и сроки решения назревших и объективно обусловленных задач зависит от субъективных факторов (активности и сознательности людей). Как определить степень активности и сознательности? По количеству участников, количеству предпринятых ими действий для достижения целей, разветвленности организационных структур и качества связи между ними и т.п.? Принципиальная важность, а потому и уместность всех этих вопросов в том, что без ответа на них, методологические рассуждения о соотношении и связи субъективного и объективного, возможного и необходимого могут остаться схоластическими.
Простым, но очень важным для понимания альтернативности в истории является замечание П. В. Волобуева о том, что «решенные задачи порождают новые проблемы и одновременно новые возможности, тенденции развития».[104] Из этого можно сделать вывод, что реализация одной альтернативы одновременно означает появление новых, не существовавших ранее альтернатив. Исходя из этого, следует выявлять момент (или период) появления какой-либо альтернативной тенденции.
Значение сознательности выбора пути развития связывается с тем, что любая, даже самая благоприятная возможность свои ограниченные временные рамки для реализации, которые могут и не повториться дважды. Нереализованная в этих рамках возможность будет упущена. Как тут не вспомнить полулегендарную фразу Ленина перед штурмом Зимнего Дворца: «Вчера было еще рано, завтра будет уже поздно».
П. В. Волобуев, так же как и Б. Г. Могильницкий, считает, что свобода выбора возможностей, формально осуществимая в любой момент, предполагает наличие объективного условия, которое можно назвать "переломной ситуацией". Переломная ситуация, по определению П. В. Волобуева, - «это такое состояние общества, когда противоборство альтернативных тенденций достигло большой остроты и назрел, стал необходимым выбор такой возможности, которая, превратившись в действительность, позволяет осуществить крутой поворот (перелом) в развитии общества и радикально решить основные задачи, поставленные перед людьми историей».[105]
Различение П. В. Волобуевым переломных ситуаций в классово-антагонистических обществах и в социалистических носит предвзятый, идеологический, характер. Автор утверждает, что в антагонистических обществах переломная ситуация связана с конфликтом и кризисом, а в социалистических – это сознательный управляемый государством и партией переход на новый этап развития.
Степень множественности возможностей, величина их "фактического набора" различается автором на формационном уровне движения общества и в "сфере исторически единичного". Для первого случая П. В. Волобуев говорит о наличии всегда двух взаимоисключающих возможностей: «одна представляет будущую линию развития, другая - исторически уже обреченную, но господствующую в реальной действительности».[106] Подчеркивается, что существуют не только внутренние для страны детерминанты выбора пути, но и внешние, то есть опыт и пример других стран и народов.[107]
Что касается понимания соотношения закономерности и альтернативности, то П. В. Волобуев считает, что законы истории не только не препятствуют, но и включают в себя акт выбора пути как важнейший компонент. Историческая необходимость сравнивается с «широкой колеей, по которой люди своей деятельностью прокладывают маршрут истории».[108] Автор пишет: «Если поставить вопрос , что же определяет в конечном счете выбор пути развития – законы или свободная воля людей, то ответ можно сформулировать однозначно: воля и действия людей, направляемые законами».[109]
П. В. Волобуев выделяет уровни-этапы осуществления выбора пути:
1. Выбор на уровне теории, выяснение идеологами классов предпочтительности разных возможностей;
2. Осознание передовыми представителями класса теоретической концепции, выработанной идеологами, как назревшей общественной потребности. Вырабатываются способы и формы достижения целей;
3. Переход к практическим действиям, к политической борьбе;
4. Революционный перелом, охватывающий все стороны жизни общества.[110]
Данную схему, безусловно, правомерно применять к истории нового времени, что и делает П. В. Волобуев во 2-ой и 3-ей главах своей книги на примере РоссииXIX-XX веков. Однако то, в какой степени она приложима к средневековым и древним обществам, остается открытым вопросом.
В работе различаются реформистский и революционный пути выхода из переломной ситуации. Реформистский путь определятся как «сохранение власти в руках старого господствующего класса посредством проведения частичных изменений в базисе и в политической надстройке с целью их приспособления к новым условиям и предотвращения революции».[111]
Различаются революции "снизу" и "сверху". Революцию "сверху" можно понимать как наиболее радикальный тип реформ, или как понятие на грани революции и реформы.[112] Классическим примером революции сверху П. В. Волобуев считает реформы О. Бисмарка в 60 – нач. 70-х г.г.XIX в., позволившие решить задачи национального объединения Германии и антифеодального социального переворота. Из новейшей истории приводятся примеры революций 60 – нач. 70-х г.г.XX в. в Иране и на Филиппинах.
Важность переломной ситуации в возникновении исторических альтернатив автор видит в том, что она «с особой ясностью раскрывает альтернативность исторического развития, обнаруживает содержание и направленность различных альтернатив».[113] Значение этого в том, что «определенность альтернатив является непременным условием их возможного выбора и решения... переломная ситуация, как фокус различных альтернативных путей развития облегчает борющимся общественным силам такой выбор».[114]
Четкое проявление и неизбежная реализация одной из альтернатив именно в переломные периоды обусловлена, по мнению П. В. Волобуева, тем, что «осознание безвыходности положения, его катастрофичности пробуждает в народных массах отчаянную решимость и удесятеряет их силы в поисках выхода».[115] «Революционный авангард указывает это выход… иначе возможен другой исход: растерянность, панические настроения масс, таяние их энергии, анархические вспышки».[116] Здесь допустимым было бы считать, что приведенный вывод П. В. Волобуева можно отнести не только к народным массам, но и к любому общественному классу, слою или группе, стоящими перед выбором, так как в каждой социальной группе, независимо от ее размеров есть свой "авангард" и свои "массы".
В последующие годы П. В. Волобуев выступал в качестве редактора или участника различных сборников, посвящённых альтернативности истории России в 1917 году.[117] Главная идея, пронизывающая эти сборники заключалась в том, что Октябрьская революция была неизбежной, или, по крайней мере, наиболее предпочтительной альтернативой, по сравнению с меньшевистской и анархистской альтернативами, чьи шансы были очень малы.
В 1988 году состоялось заседание "Круглого стола" «XX век: альтернативы развития», где выступали историки и философы, главным образом представители АН СССР. Материалы "Круглого стола" были опубликованы в журнале «Рабочий класс и современный мир», 1989, №1-2. Почти все участники "Круглого стола" обращались в своих выступлениях к идеям и деятельности М. Я. Гефтера. Именно с этим в большей степени связано то, что выступающие практически не использовали и не упоминали идей марксизма. Сам М. Я. Гефтер не присутствовал на выступлениях, но он ознакомился с магнитофонными записями, и его доклад также опубликован в материалах "Круглого стола".
Открывший заседание И. К. Пантин отмечал, что идеал "классического" исследования, распространяемый на общественное развитие, предполагает, что при любых начальных условиях индивид свободно (то есть по собственному выбору) делает то, что закодировано в историческом законе. Если к этому добавить постулат модели рационального действия, господствующий в социологии, то появляются все основания для классификации действий людей на "нормальные", соответствующие ходу истории, и "отклоняющиеся от нормы", противоречащие истории. Однако, говорит И. К. Пантин, в каких конкретных действиях будет осуществляться закон развития и в каких рамках он будет осознан людьми невозможно однозначно определить. Здесь исследователь наталкивается на "предел", образуемый уникальностью и непредсказуемостью субъектов. Для того, чтобы преодолеть этот предел, историку приходится "протягивать" детерминизм в глубь конкретного поведения личности.[118] Такой "индивидуальный детерминизм" и обуславливает введение момента свободы выбора в историческую деятельность людей.
Е. Г. Плимак, анализируя отечественную послереволюционную историю, утверждает, что «свобода выбора существовала в нашей истории не всегда, само поле альтернатив было предельно сужено – отсталостью страны, ее преобладающим бескультурьем, ее нахождением в сфере враждебных государств, неблагоприятными процессами в руководстве партии».[119] Здесь Е. Г. Плимак выделяет новый аспект в понимании альтернативности: мера альтернативности («поле альтернатив») может быть разной в разные периоды развития одного и того же общества, и зависит от многих социально-психологических факторов.
Е. Г. Плимак считает, что концепции первой пятилетки, сформулированнуюXV съездом РКП(б) (концепция группы Бухарина и противостоящая ей концепция Сталина) нельзя считать равнозначными альтернативными вариантами, из которых партия якобы могла выбирать на переломе 20-30–х годов. Обострение международного положения СССР, сбои НЭПа, трудности с хлебозаготовками предопределили принятие жесткого курса. Сбалансированное развитие становилось утопией в условиях вынужденного индустриального рывка. Сам Бухарин отказался от своих предложений (нормализация рынка, временные закупки хлеба за рубежом, сокращение капиталовложений в металлургию и машиностроение), он протестовал уже только против репрессий, возведенных в систему.
По мнению, Е. Г. Плимака, исторический пункт, в котором открывалась возможность более или менее гармоничного развития на базе НЭПа был пропущен в 1925-27 г.г., когда занятый борьбой за сохранение власти Сталин отмахнулся от доводов оппозиционеров, предрекавших кризис в экономике страны.[120]
Е. Г. Плимак полемизирует с М. Я. Гефтером по поводу утверждения последнего, что в 1917 году у России выбора не было. Е. Г. Плимак считает, что следует брать более широкий период 1917 – 1920 г.г. В этот период противостояли друг другу пролетарская и монархически-буржуазная альтернативы, меньше шансов было у мелкобуржуазных демократов. Автор использует как аргумент возможные случайности ("случись что-либо с Лениным", не будь "Апрельских тезисов" и т.д.) которые могли изменить ход истории и воспрепятствовать выбору нового общественного строя.
В. С. Библер выдвинул тезис, что подлинная внутренняя свобода воли человека связана с культурой. «Культура дает личности возможность сопротивляться – в философии, нравственности, религии, во всех сферах детерминации извне: из экономики или политики, из истории, и изнутри: из генной и прочей наследственности… культура позволяет личности детерминировать свое поведение».[121] В этих суждениях В.С.Библера имеется некоторое противоречие, ведь культура – это также детерминация извне. Религиозные, нравственные, философские установки и убеждения личности восприняты ею извне. Насколько корректным будет утверждение, что выбирая альтернативу в сфере философии или искусства, человек тем самым увеличивает свою свободу воли в сфере экономики? Противоречия можно избежать, если учесть, что в разных сферах общественной жизни могут сосуществовать разные альтернативы.
Все же нельзя не согласиться с общим выводом В. С. Библера о том, что «без духовной, культурной альтернативности не может быть никакой другой альтернативности».[122]
И. М. Клямкин выразил скептический подход к методологической ценности понятия "альтернатива". Если понимать слово "альтернатива" как возможность изменения данного общественного состояния, то это то же самое, что сказать, что история всегда несет в себе возможность развития. И в этом случае понятие "альтернатива" нового смысла не несет, и поэтому – излишнее. Если толковать "альтернативу" как разнонаправленность исторического развития (например, разные типы общин в древнем мире и средневековье или разные способы вхождения разных регионов в индустриальную цивилизацию), то и здесь это понятие не несет ничего, что дополняло бы классические детерминистские схемы. Если же, утверждает далее И. М. Клямкин, в истории намечается новый; непохожий на известные, вариант развития, то это не означает возникновение потребности в дополнительном понятии альтернативности, а лишь показывает трудность перехода от одних детерминистских схем к другим.[123] И. М. Клямкин считает, что свобода воли и выбора никак не связана с альтернативностью. Свобода индивидуального выбора существует всегда, не зависимо от того, существует или нет альтернативность развития. Степень этой свободы тем выше, чем более индивидуальным является характер деятельности, способ самовыражения человека. И она тем меньше, чем ближе он по роду занятий соприкасается с деятельностью и интересами больших масс людей. Поэтому она является максимальной в искусстве и минимальной в политике.[124]
И. М. Клямкин подчеркивает, что неприятие концепции альтернативности не означает, что социальные группы лишаются исторического выбора. Люди обречены выбирать. «Выбирают же они в соответствии со своими объективно обусловленными интересами, которые сталкиваются с другими интересами, тоже объективно обусловленными. Но какой из этих интересов окажется доминирующим, системообразующим на данный момент, в данной точке истории, предсказать невозможно; соотношение исторических сил выявляется только в их деятельности…драматизм истории в том и заключается, что есть выбор желаемого результата и нет альтернативности результатов».[125]
Скептический подход И. М. Клямкина исходит не только из употребления разными авторами понятия "альтернатива" в самых различных смыслах и неопределенности терминологии в рассматриваемом дискурсе, но и из неявного противопоставления понятий "детерминизм" и "альтернативность". На скептицизм И. М. Клямкина можно ответить следующее: если понятие "альтернативность" позволяет нам называть и анализировать особый "тип детерминации" (термин автора), то почему бы и не использовать данное понятие?
Что же касается вывода о безальтернативности результатов, то из него логически следует, что результат выбора не зависит от выбора. Такое положение вызывает большие сомнения, во всяком случае, И. М. Клямкин не уточнят и не аргументирует свою позицию.
Прерывая, рассмотрение материалов"круглого стола" в журнале "Рабочий класс и современный мир", обратимся к другому"круглому столу" под названием «Была ли альтернатива сталинизму», материалы которого опубликованы в книге «Социализм: между прошлым и будущим». ЗдесьИ. М. Клямкина говорит о том, что реализация сталинской административно-командной системы была неизбежна. Неизбежность ее была обусловлена реализацией в России модели-типа страны "второго эшелона" развития капитализма, когда индустриализация осуществляется со значительным опозданием и оказывается на капиталистической основе невозможна вообще.[126] Поэтому он считает, что «вопрос нужно ставить не о том, могли или не могли события развиваться в прошлом иначе, а о том, почему они развивались именно так, а не иначе, какие причины не дали возможности пойти по цивилизованному пути, какие силы и факторы этому противостояли и как эти силы и факторы выглядят сейчас».[127] Аргументы оппонентов И. М. Клямкина, защищающих альтернативность истории 20-х годов, состоят в тезисе: если альтернативы сталинизму не было тогда, в 1929 году, то им неоткуда взяться и сегодня.[128] И. М. Клямкин справедливо заметил, что от такой аргументации скорее веет политической выгодой, чем научной ценностью.[129] Выходом может послужить мнение Г. Г. Водолазова, утверждавшего, что слабость и ошибочность позиции И. М. Клямкина в том, что причинность в ней отождествляется с неизбежностью и необходимостью.[130]
А. С. Сенявский называет категорию альтернативности "аккумулятором новых идей" и "продуктивным методологическим инструментарием", однако он при этом напоминает, что она «это всего лишь абстракция, вырванная из живой ткани исторического процесса, как категория она имеет право на существование лишь в системе взаимосвязанных понятий, то есть теории, и сама по себе ничего не объясняет».[131] В этом пункте А. С. Сенявский расходится в понимании альтернативности с такими авторами как Б. Г. Могильницкий и И. Д. Ковальченко, которые доказали, что альтернативность содержится в объективных связях действительности, что это не просто абстракция.
А. С. Сенявский также обращается к актуальной в то время теме сталинизма. Он считает, что суть научной проблемы – в определении причин и момента, когда поворот к сталинизму стал необратим. По его мнению, таким моментом стал 1918 год, когда раскол возглавлявших революцию левореволюционных сил привел к деформации демократической политической системы, едва успевшей зародиться. Вынесение политики за пределы общества в узкий круг профессиональных революционеров неизбежно, по словам А. С. Сенявского, вело к свертыванию внутрипартийной демократии и узурпации власти управленческим аппаратом. На фоне депротеларизации партии, когда новые кадры были бы обязаны своим продвижением "сильной власти", а не своим революционным заслугам, оттеснение профессиональных революционеров было бы неизбежно, становление военно-бюрократической диктатуры было лишь вопросом времени и тактикой честолюбивых политических вождей.[132] С определенного момента «сталинизм не мог не появиться, хотя бы олицетворялся и иными именами».[133]
Возможно излишне пространное рассмотрение здесь взглядов историков на альтернативность истории 20-30-х годов имеет целью проиллюстрировать следующие тенденции в историографии проблемы альтернативности: задавая вопрос "могло ли быть иначе", исследователи часто отвечают на вопрос "почему иначе быть не могло". А. С. Сенявский, например, подчеркивает, что "не опираясь на категорию альтернативности, невозможно понять, почему произошло именно так, а не иначе".[134] Факторов препятствовавших осуществлению нереализованной альтернативности приводится всегда гораздо больше, чем факторов, благоприятствующих, либо последних вовсе не приводится. Выявление неизбежного – это лишь первый этап в исследовании альтернативности. Если затем не выявлять содержание возможностей альтернативного хода событий, то неправомерной и неуместной станет сама начальная постановка вопроса: "могло ли быть иначе?"
Г. Г. Водолазов, выступая на "Круглом столе", высказал мнение, что всю историю надо описывать как историю завязывания и развязывания узлов альтернатив, а не как лишь развитие причинно-следственных связей.[135] Он не соглашается с точкой зрения, что сталинизму не было альтернативы и что при всех "издержках" сталинизм обеспечил решение вставших перед страной проблем. Он считает, что сталинизм ничего не решил и предоставлял «псевдоответ на вызов времени, псевдорешение, которое впоследствии завело страну в тупик».[136] Г. Г. Водолазов утверждает, что кризисная ситуация, с которой мы столкнулись в середине 80-х годов, - следствие выбора, сделанного в конце 20-х годов. Эта идея очень показательна в двух отношениях: в историографическом плане она объясняет, почему во 2-ой половине 80-х годов анализ альтернативности в советской исторической науке часто сопряжен с критикой сталинизма; в методологическом плане она иллюстрирует распространенный способ рассуждения об альтернативности, когда актуальные проблемы современности напрямую связываются историком с волнующим его периодом прошлого (и подчас далекого прошлого), и при этом упускаются промежуточные периоды и опосредующие связи. Так, в период между 30-ми и 80-ми годами было множество других альтернативных ситуаций, миновать которые вряд ли было правомерно в поисках истоков современности.
Г. Г. Водолазов ставит вопрос о том, была ли альтернатива командно-административной системе. Он считает, что первая – неудачная – попытка создания такой системы была сделана Троцким в 1923 году. То, что провалилось в 1923 году, удалось в 1929 году Причины этого автор видит в противоборстве двух тенденций в российском революционном движении. Первая – демократическая – идет от Радищева, через Добролюбова и Чернышевского к Ленину, объединяя передовые слои общества, приверженные идее самодеятельности народных масс. Второй поток - это идеологи типа Нечаева и Ткачева, это группы, выброшенные на дно жизни. Их выносит волной революционный протест против эксплуатации, однако их угнетенность превращается в авторитаризм. "Ленинская гвардия" – представительница первой тенденции – ослабляла себя спорами и не выстояла в борьбе с представителями новой волны типа Жданова, Кагановича и др.
Бухаринские идеи Г. Г. Водолазов не считает составляющими завершенной альтернативы в развитии советского общества».[137] Тогда еще «не было сил для принятия и реализации ленинской демократической альтернативы». «Ныне – отмечает автор – такие силы созрели».[138]
Подоплёка данной "пролонгации" ясна: в 80-е годы почти как лозунг распространялась идея о том, что "перестройка – исполнение заветов Ленина". Дело здесь не в прямом социальном заказе, а в том, что потребность в поиске и понимании альтернатив истории становится актуальной и широко обсуждается в период борьбы разных идеологий в одном обществе (во всяком случае, это относится к России). Вспомним, насколько актуальной в спорах славянофилов и западников вXIX веке была идея альтернативности реформ ПетраI. Актуальность идеи альтернативности сохраняется до тех пор, пока "новое" ищет свои корни в прошлом, а "старое" пытается оправдаться. Когда идеологические бури затихают, к идее альтернативности в сообществе историков всерьез уже не обращаются. Она частично забывается, частично переходит в область исторических анекдотов.
Г. Г. Дилигенский критикует И. М. Клямкина, который безальтернативность истории 20-х-30-х годов объясняет доминировавшим в то время "общинным типом личности"; для представителей данного типа сталинская административная система "оказалась значительно более приемлемой, чем НЭП". Г. Г. Дилигенский считает неправомерным "примитивным методом" применять к развитым обществам изобретенную культурантропологами концепцию "базовой личности". «Даже дореформенное крепостное русское крестьянство было далеко от психологической монолитности».[139] Автор сожалеет, что альтернативность потенций индивидуальной психологии остается вне поля зрения историка". «Слишком часто, касаясь сферы общественного сознания, он проявляет легковесный психологический дилетантизм, облегчающий ему конструирование жестких схем».[140] Г. Г. Дилигенский считает непригодным для выявления потенциальных альтернатив "статистический" подход, который учитывает только численно преобладающее. «Во многих …исторических ситуациях действия меньшинства оказываются гораздо более "судьбоносными", чем инертность большинства».[141]
О. Р. Квирквелия отмечает, что усиление интереса к альтернативам привело к существенному размыванию этого понятия, и призывает его к стандартизации. «Сегодня, - говорит О. Р. Квирквелия, - под альтернативой понимается все, что угодно: и развилка на пути исторического процесса, и способность мышления к оценке вариантов, действительных и воображаемых, и потенциальная возможность выбора, и некая противостоящая победившей сила. В то же время указывается, что альтернативы могут быть использованные и неиспользованные, что они могут качественно изменяться, что может наличествовать или отсутствовать возможность их реализации».[142] Опасение терминологической путаницы здесь, конечно, правомерно. Однако стоит заметить, что перечисленные О. Р. Квирквелия определения и тезисы не противоречат друг другу. Они вполне могут выводиться одно из другого и взаимодополняться. Это только разные аспекты одного и того же явления. Здесь уместно вспомнить восточную мудрость, которую приводит один из участников "Круглого стола": чтобы разгадать мир, надо глядеть на него разными глазами.
О. Р. Квирквелия затрагивает проблему критериев выбора. Он считает, что выдвигаемая в качестве такого критерия «максимизация человеческого блага при минимизации человеческих издержек» – это весьма размытый параметр. Однако иных критериев О. Р. Квирквелия не предлагает.
Нам представляется, что при установлении критериев выбора между альтернативами в прошлом, следует учитывать, что разные субъекты выбора по-разному понимают "благо" и его "максимизацию" и его "издержки".
О. Р. Квирквелия утверждает, что альтернативность – категория прежде всего нравственная. Если учесть, что внутри каждой точки исторического процесса невозможно определить, какая тенденция побеждает, то это приобретает особую гражданскую значимость.[143] На взгляд О. Р. Квирквелия, череда выбора "не тех" альтернатив в нашей стране в советское время объясняется сакрализацией этой процедуры: 1. Цель выбора выносится за пределы допустимого в обозримый срок, из чего проистекает несопоставимость целей и средств. 2. Цель определяется полисемантичными понятиями, что дает возможность манипулировать ими. 3. Реальное право выбора и принятия решений принадлежит группе "посвященных" и их лидеру. 4. Возможность реализации выбора опирается на ритуальное действие – в наших условиях это "борьба", "Битва" ("битва за урожай" и т.п.). Объект борьбы вынесен за пределы реального и тем самым может быть легко персонифицирован в любом человеке – не отсюда ли параллель "инквизиция – сталинизм?"[144] Выход из создавшегося положения О. Р. Квирквелия видит в десакрализации понятий. Он призывает «стремиться не к "светлому будущему"», а к «гарантированному настоящему».[145] Отметим, что во фразе «не тех альтернатив» проявился очень важный эффект взаимодействия идеи альтернативности и мотива суда над прошлым в историческом познании – историки сами становятся субъектами выбора исторических альтернатив
В 1988 журнал «Вопросы философии» провёл «круглый стол» «Философия и историческая наука». Всего выступило 19 человек, из них почти половина касались проблемы альтернативности исторического развития.
А. Я. Гуревич и П. В. Волобуев, выступавшие на «круглом столе» по вопросу альтернативности в целом лишь повторили свои прежние взгляды на эту тему.
А. Ф. Зотов в своём выступлении утверждал, что для понимания исторических закономерностей требуется обретения чувства личной историчности, которое не может быть «односторонним», и, поэтому предполагает и ощущение исторической гордости, и чувства исторической вины.[146]
Истоки альтернативности в истории А. Ф. Зотов видит в том, что в отличие от природных объектов человек живёт сразу и в настоящем, и в прошлом, и в будущем: его "моментальное существование" "не застывает" в реке времени подобно насекомому в капле янтаря. «Человек "живёт временем", и духовное "прохождение" сквозь моменты времени и предопределяет существование у человека бытийственных альтернатив, которых нет для природного существа».[147] В этих рассуждениях А. Ф. Зотов, скорее всего, опирается на идеи А. Бергсона о непрерывном потоке сознания со взаимопроникновением прошлого, настоящего и будущего, что обуславливает невозможность повторения в этом потоке.
В. Ж. Келле выдвинул тезис о том, что идея о необходимости учиться у истории, как раз и ориентирует теорию на альтернативность исторического развития. Если бы история шла фаталистически и прямолинейно, то есть не было альтернативных возможностей, которые были плохо использованы или вообще не использованы, то тогда нам учиться у истории нечему. Способы видения альтернатив показывают как нужно учитывать опыт прошлого.[148]
Л. А. Маркова говорила о необходимости преодоления дискретности событий в исторических реконструкциях, к отражению взаимодействий и пересечения событий. «Историческое событие предстаёт перед нами не просто в своей бытийности, но прежде всего в разнообразных возможностях своего бытия. И эти возможности продолжают реализовываться в зависимости от того, с какими эпизодами событие вступает в контакт».[149]
Я. Г. Шемякин выступил против телеологического понимания исторической закономерности. Он назвал духовную ральность такого понимания истории «гипнозом свершившегося».[150] Я. Г. Шемякин также коснулся вопроса об истоках и причинах альтернативности в истории. «Если социальное противоречие – это наиболее глубокий исток феномена альтернативности в истории, - считает Я. Г. Шемякин, - то множественность действующих в обществе законов, находящая своё отражение в столкновении и взаимодействии различных детерминаций, представляет собой непосредственную основу данного феномена».[151] Автор также требовал признать онтологический статус исторической возможности, то есть признания бытия в возможности как особой сферы реальности.[152]
В кон. 80-х нач. 90-х годов несколько статей по проблеме альтернативности исторического развития публикует Б. Г. Могильницкий.
В 1989 г. в своей книге «Введение в методологию истории», являющейся учебным пособием для студентов вузов, автор развил и дополнил свой взгляд на альтернативность истории, представленный им в 1974 г. Особенностью этой книги является то, что впервые тема альтернативности в истории была включена в обязательную тему учебной программы по методологии истории.
Б. Г. Могильницкий утверждает, что историк не может заниматься догадками типа "что было бы, если бы". Однако, рассматривая то, что было, он не должен упускать из виду, что могло происходить и по иному. «Подход к прошлому, основывающийся на убеждении, что все происходило так, как должно было происходить создает , создает питательную почву для его апологетики».[153]
Автор касается вопроса о влиянии случайностей на ход исторического процесса, он считает, что случайности не определяют его содержания в сколько–нибудь значительных исторических рамках. Случайность может служить причиной какого-либо события, в то время как его общие причины коренятся в необходимых (объективных) условиях исторического процесса.[154] Б. Г. Могильницкий не согласен с мнением А. Я. Гуревича, что закономерность складывается из случайностей: «такая позиция ведет к отрицанию принципиального различия между случайностью и закономерностью … тем самым исчезает объективная основа исторического процесса, складывающегося из совокупности этих конкретных закономерностей».[155]
Объективные условия жизни общества образуют границы действия случайности в истории, но в пределах этих границ случайности "корректируют" историческую необходимость. Многовариантность исторического процесса обусловлена и присутствием в нем случайности, и многообразием деятельности человека. «В каждый данный момент в реальной исторической действительности имеются объективные возможности реализации различных вариантов общественного развития, обуславливающие ту пестроту красок исторического процесса, с которой имеет дело историческая наука».[156]
Б. Г. Могильницкий отмечает преувеличение роли случайности в истории характерное для современной западной историографии. Причём, если просветители выдвигали роль случая как рациональный аргумент в борьбе с провиденциалзмом христианской философии, то современные апологеты исторического случая исходят из принципиально иных позиций. Именно невозможность рациональными средствами объяснить «загадку истории» побуждает западных учёных обращаться к случайности как главному фактору исторического процесса, подчёркивая значимость конкретного и особенного. Так, Л. Стоун прямо связывает это с тем, что ему приходится иметь дело с «таким странным, непредсказуемым и иррациональным созданием, как человек».[157]
Подчеркивается, что нередко побежденная альтернатива не исчезает бесследно, но накладывает отпечаток на победившую тенденцию общественного развития. Например, разновидности феодализма, восприняли в разной степени элементы предшествующих общественных отношений, прежде всего общинную организацию, причем не в виде "пережитка", а в качестве необходимого структурного элемента нового общественного строя.[158]
Б. Г. Могильницкий считает, что ответ на вопросы о причинах победы той или иной альтернативы нельзя искать в какой-либо одной сфере (в развитии производительных сил общества, демографических, национальных, религиозных и др. факторов). Этот тезис доказывается на примере политической картины Латинской Америки, где примерно одинаковый уровень производительных сил породил многообразие политических и социальных форм, которые в свою очередь не сводятся к национальным, демографическим, религиозным различиям. Следовательно, нужно искать причины и иного порядка, прежде всего, это субъективные факторы, деятельность масс, партий, классов и личностей.
В 1989 году вышла статья Б. Г. Могильницкого «Альтернативность в истории советского общества». В начале статьи автор задает вопрос: «несет ли социализм как общественная система ответственность за преступления сталинизма, является ли режим личной власти неизбежным спутником переходного от капитализма к социализму периода?»[159] По мнению Б. Г. Могильницкого, исторический опыт позволяет полагать, что имеется некоторая закономерность, характеризующаяся становление каждой формации. Речь идет о её ранней фазе, которая еще не обнаруживает заложенные в данной формации возможности, извращая сами коренные формационные признаки, но вместе с тем является исторически необходимой в процессе ее развития. «С неменьшим основанием можно говорить о "грубом капитализма", "грубом феодализме" и т.д.».[160] «Однако, - считает Б. Г. Могильницкий, - даже на этой стадии развитие формации не является безальтернативным».[161]
Констатируя существование двух альтернативных тенденций (демократической и деспотичной) в отечественной истории 20-х годов, Б. Г. Могильницкий ищет ответ на вопрос: «Почему была избрана не лучшая из возможностей?»[162] Выделяются объективные и субъективные факторы победы альтернативы, заключавшейся в культе личности Сталина. Объективные факторы разделяются на внутренние (хлебозаготовительный кризис, отсутствие средств для ускоренной индустриализации, рост бюрократизма) и внешние (спад революционной волны, усиление антисоветской истерии на Западе, поражение Китайской революции). Рассматривая причины установление сталинского режима, Б. Г. Могильницкий не ограничивается каким-то одним субъективным фактором в общественном сознании или в личностях лидеров. Он рассматривает комплекс факторов с разной длительностью и масштабом влияния.
Вслед за Гегелем Б. Г. Могильницкий пишет, что история является движением из "царства необходимости" к "царству свободы". Если жизнь человека в первобытном мире почти целиком детерминирована природными условиями и для свободного выбора остается мало места, то по мере развития производительных сил общества, усложнения социальной структуры, роста духовной культуры рамки альтернативности неуклонно возрастают. Возрастает роль творческой инициативы человека в истории.[163] В этих и последующих положениях своей работы Б. Г. Могильницкий рассматривает новый аспект альтернативности в истории – мера альтернативности в различных исторических эпохах и периодах.
Б. Г. Могильницкий считает, что можно говорить о возрастающей альтернативности истории как ее важнейшем законе. Мера социального, экономического и духовного прогресса непосредственно связана с широтой диапазона имеющихся в нем тенденций-альтернатив дальнейшего развития.[164] Примером могут служить древневосточные общества, характеризующиеся выраженными чертами застоя. Достаточно сравнить их с бурно развивавшимися политическими формами, чтобы убедиться в историческом превосходстве многообразия над единообразием. Так называемые окаменевшие цивилизации несут на себе печать износа механизма альтернативности и являют собой пример неполной реализации исторической необходимости.[165]
Б. Г. Могильницкий делает вывод: «чтобы не повторилось ошибок, нужно выработать эффективный механизм сознательного выбора альтернатив».[166] Выдвигая столь заманчивую задачу, Б. Г. Могильницкий не раскрывает, что конкретно должен представлять собой механизм сознательного выбора альтернатив. Между тем подобный "механизм" можно понимать двояко: либо как особую духовную ситуацию, возникающую при определённой степени зрелости гражданского сознания, либо как некую управляемую систему, общественный институт. Во втором случае возникает сомнение: кто сможет отслеживать и регулировать массовые и стихийные умонастроения, судьбы и действия всех потенциальных лидеров и последствия их воздействий на различные группы населения, предусмотреть все влияющие на желаемую альтернативу факторы? Не приведет ли попытка создания подобного механизма на научной основе всего лишь к более организованной манипуляции общественным мнением с помощью средств массовой информации со стороны тех, кто знает, "что нужно выбрать народу". Большинству современников можно внушить, что выбор был наилучший, но мы вряд ли сможем предугадать "верным" или "ошибочным" сочтут наш выбор потомки, да и мнения потомков могут разделиться.
В 1990 году вышла статья Б. Г. Могильницкого «Историческая альтернативность: методологический аспект», являвшаяся своеобразным кратким подведением итогов изучения идеи альтернативности в советской методологии истории.
Автор отмечает, что в области творческого осмысления природы исторического процесса догматические извращения марксизма оказались наиболее значительными. С победой сталинизма в марксистском обществоведении утвердились представления, отождествлявшие характер развития в природе и обществе.[167]
Исключалась сама возможность постановки вопроса об историческом действии как результате свободного выбора человека. Категория альтернативности общественного развития была надолго изгнана из методологического инструментария советской исторической науки, объявлена несовместимой с марксистским пониманием природы исторического процесса.[168] Канонизированная в "Кратком курсе" жесткая детерминистская схема общественного развития утверждала его однолинейность, практически отождествляя такие понятия, как "историческая закономерность", "историческая необходимость" и "историческая неизбежность".[169]
Б. Г. Могильницкий определяет историческую альтернативу как «объективно существующую тенденцию общественного развития, которая коренится в материальных условиях жизни общества, содержащих возможность определенного исторического действия».[170] Автор подчеркивает, что историческая альтернатива – не просто умозрительное понятие, не некая "умственная конструкция", создаваемая историками в познавательных целях, а объективная категория, отражающая реальные связи, существующие в исторической действительности, имманентно присущее обществу состояние. «…Коль скоро история не "происходит", а "делается", фундаментальное значение приобретает вопрос, как это совершается в реальной жизни».[171]
Автор считает неправомерным противопоставление категорий "историческая альтернативность" и "социальный детерминизм". Ведь детерминирована сама многовариантность общественного развития.[172] Делается вывод, что вариации экономических условий еще не обуславливают всецело вариативность развития общества. В одно и то же историческое время на базе одинаковых экономических отношений возникают существенно различные политические структуры, например, почти одновременная победа фашизма в Италии и Германии, и Народного фронта во Франции.[173]
По определению Б. Г. Могильницкого, «альтернативность в истории является формой существования исторической необходимости, так как последняя может выразить себя не иначе как в многообразии социальной действительности, которая всегда выступает результатом деятельности человека».[174] Для историка категория альтернативности важна тем, что позволяет демифологизировать понятие исторической необходимости, раскрыть механизм ее действия в конкретной социальной действительности.[175]
Б. Г. Могильницкий находит аналогию критических точек развития общества, стоящего перед выбором пути, с концепцией А. Дж. Тойнби «вызов-ответ». Исход альтернативной ситуации зависит от того, насколько адекватный «ответ» сумеет дать общество на внутренний или внешний «вызов» истории, насколько «ответ» будет адекватен всей совокупности обстоятельств, обусловивших данный вызов.[176]
В прошлом история знает немного значительных примеров такого воздействия, которое предполагало бы трезвый учет противоборствующих альтернатив и, соответственно, выбор оптимального ответа на вызов времени. «При всей полярной противоположности застоя общества и революции, - пишет Б. Г. Могильницкий, - их объединяет нечто общее: оба они являются следствием недееспособности или отсутствия в обществе эффективного функционирующего механизма социального выбора, способного своевременно находить адекватное решение назревших проблем».[177] Однако, Б. Г. Могильницкий замечает, что при всем значении институтов социального выбора, сами по себе они еще не в состоянии обеспечить эффективное действие механизма альтернативности. Достаточно вспомнить историю Веймарской республики. Самая демократическая в то время конституция, направленные в ее защиту правовые институты, многопартийная система – все это не смогло предотвратить захват нацистами власти в стране.
Б. Г. Могильницкий считает, научно несостоятельными абстрактные рассуждения на тему, какая альтернатива «лучше» – революция или реформа, и осуждение революционного насилия вообще. По его мнению, революционное решение отражало уровень развития цивилизации, являясь, всякий раз, закономерным результатом многих факторов.[178]
Анализируя Октябрьскую социалистическую революцию с точки зрения правильного функционирования механизма альтернативности, автор отмечает тот факт, что «идеологи грядущей революции практически недооценили потенциальные возможности капиталистического мира, его способность к саморегулированию и обновлению».[179] Данная идея повторяется в конце 80-х годов у многих авторов, по вполне понятным причинам – кризис социалистической системы. Увязывая эту идею с альтернативностью исторического развития, Б. Г. Могильницкий замечает, что в 20-30-е годы мировая капиталистическая система выработала адекватный ответ на грозящий ей вызов. Этот ответ не только привел к стабилизации, но и открыл возможность дальнейшего поступательного развития капитализма. В глобальном плане выделяются два альтернативных варианта выхода из кризиса конца 20-х годов: либерально-реформистский путь, наиболее полно выраженный в "новом курсе" Ф. Д. Рузвельта, и тоталитарно-террористический, воплотившийся в фашистских диктатурах. Кульминационным пунктом в борьбе этих альтернатив стала вторая мировая война. В общеформационном плане восторжествовала либерально-реформистская альтернатива, именно она стала генеральной линией развития послевоенного капитализма.[180] В заключении делается вывод, что реформистский путь превращается в главный путь социального прогресса.
Одной из последних обобщающих работ по методологии истории в советский период, в которой рассматривается проблема альтернативности в истории, стала вышедшая в 1991г. книга В. В. Иванова "Методологические основы исторического познания" (Казань). Автор придерживается всех традиционных для темы альтернативности марксистских установок. Однако, его критика направлена уже не против "буржуазных", западных авторов, а против моды на идею альтернативности истории у советских авторов.
Отмечается, что если отрицание альтернативности ведет к упрощению и схематизации истории, то её гиперболизация «имеет следствием "переписывание", модернизацию истории … стало, например, модным писать об упущенных возможностях России в 1917 году».[181] Автор считает, что оценка социализма не должна сводиться к "негативу" и к "констатации проб и ошибок". Он пишет: «…Как было отмечено в печати ныне криком кричат: "была совершена ошибка". По некоторым очевидным итогам, на сегодня – да. Но по некоторым и очевидным итогам, замечу, всего лишь на сегодня! и еще следует учесть, что кричащие и рыдающие слишком азартны в своих выводах. Азартность же в оценке исторических событий, когда историю творит непредсказуемость сочетающихся обстоятельств … никак не может нам гарантировать верных оценок, исчерпывающего понимания».[182]
Новым в изучении проблемы альтернативности явилось у В. В. Иванова использование категории исторического времени и идеи повторяемости в истории в связи с альтернативностью исторического развития. «Историческое время необратимо в конечных длительностях и в конечной ритмике. Нельзя вернуть историческое прошлое, потому что всякие новые состояния и события столь разнообразны … что надеяться на точное повторение ситуации, имевшей место в прошлом, бессмысленно. Вместе с тем историческому времени присущи, как пережиток примитивных форм движения, также некоторые черты обратимости. Они особенно четко выступают в древних социальных системах как "повторение" одного и того же, то есть в форме кругового движения истории целых эпох. Эта обратимость, конечно, сугубо относительна, так как всякий новый круг не точное повторение прежнего. Все это лишний раз свидетельствует о том, что исторические альтернативы механически не реализуются и не повторяются».[183]
Весьма показательным признаком, того, что к 1991 году в официальной, поддерживаемой ещё функционирующей КПСС идеологии произошёл перелом в понимании проблемы альтернативности исторического развития является выход брошюр с рекомендациями лекторам, пропагандистам и преподавателям, целиком посвящённых теме альтернативности. Например В. В. Фортунатов в такой брошюре в истории большевистской партии прослеживает борьбу двух тенденций: «реалистической», идущей от Ленина, и утопической, утвердившейся в политике Сталина, Хрущёва и Брежнева.[184] Подобные же тенденции автор прослеживает и в развитии капитализма: либо «новый порядок» Гитлера, либо «новый курс» Рузвельта.[185]
1.3. Место и роль идей К. Маркса и Ф. Энгельса в понимании проблемы альтернативности исторического развития в советской методологии истории: опыт дискурсивного анализа.
Для полного понимания изменения взглядов на проблему альтернативности исторического развития в советской методологии истории необходимо рассмотреть те идеи К. Маркса и Ф. Энгельса, которые цитируют, анализируют и используют как аргументы авторы, изучавшие проблему альтернативности. Сравнивая работы этих авторов, можно заметить традиционный, стандартный для темы альтернативности набор высказываний классиков марксизма.
Стандартность рассматриваемого ниже набора цитат обусловлена тем, что подобное цитирование служило своеобразным “щитом” от нападок ортодоксально, догматически настроенных идеологов при исследовании новой темы. Опасность идеи альтернативности для официальной идеологии заключалась в том, что мог быть поставлен под сомнение постулат о неизбежности Октябрьской революции. Выбирались те высказывания и идеи классиков, которыми можно было теоретически обосновать правомерность изучения проблемы альтернативности, избежать обвинений в нелояльности. Таким образом, для авторов, изучавших альтернативность исторического развития, постепенно сформировался оптимальный набор выдержек из классиков марксизма. Они стали своеобразным семантическим фондом.
Однако марксизм, был в данном случае не просто ширмой, но и эвристичным источником продуктивных теоретических идей, которые можно было противопоставить официальной профанированной версии марксизма. К концу советского периода эти эвристические возможности марксистской методологии исчерпались, из неё выжали почти всё.
Для нашего исследования представляется рациональным приводить отдельную выдержку из К. Маркса или Ф. Энгельса, а затем рассмотреть, где, и в связи с чем используют её советские авторы. Отдельное и подробное рассмотрение использования методологами идей классиков марксизма важно по трём причинам: во-первых, это позволит рассмотреть контекст, в который включались данные идеи; во-вторых, идеи марксизма являлись в советский период структурообразующими конструктами для исследуемой здесь дискурсивной практики (по определению М. Фуко, дискурсивная практика - это совокупность текстов, содержащих определённый набор идей и тем, подчинённых единой концептуальной и риторической модели); в-третьих, приводимые положения К. Маркса и Ф. Энгельса имеют непреходящее теоретическое значение для понимания альтернативности исторического развития независимо от политических убеждений их авторов. Одним словом, только вскользь, кратко упомянуть о роли марксизма в данном случае было бы недостаточно.
Б. Г. Могильницкий характеризуя 60-80 годы как период гуманизации исторической науки, отказа от вульгарного социологизаторства догматического марксизма, возвращения к раннему Марксу, акцентировавшему человеческое содержание истории, заметил: “не случайно, известное марксистское положение о том, что “история – не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека”, превратилась в своеобразный историографический штамп, непременно присутствовавший едва ли не в каждой работе, где рассматривается природа исторического действия”.[186]
Данное замечание в равной степени относится и к авторам, изучавшим проблему альтернативности исторического развития. Обычно упомянутое высказывание К. Маркса и Ф. Энгельса из “Святого семейства” приводилось в более полном виде:
“История не делает ничего, она “не обладает никаким необъятным богатством”, она не сражается ни в каких битвах! Не “история”, а именно человек, действительный, живой человек – вот кто делает всё это, всем обладает и за всё борется. “История” не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История – не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека”. [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 102.]
Это высказывание А. Я. Гуревич приводит в контексте проблемы соотношения альтернативности и закономерности, отмечая отличие законов эволюции природы от законов развития общества. Он пишет: “…закономерности истории не могут существовать вне людей – творцов и участников исторического процесса… исторический закон осуществляется через людей и людьми … он имеет как бы индивидуальную окраску, пройдя через людей, их поступки, психику, мысли, идей и чувства”.[187]
Е. М. Жуков, приводя рассматриваемую цитату, отмечает, что “законы общественного развития пробивают себе дорогу и побеждают, нередко с неодинаковой степенью полноты, быстрее или медленнее, в те или иные исторические сроки в зависимости от активности подлинных творцов истории – народных масс”.[188]
И. Д. Ковальченко именно с этой цитаты К. Маркса и Ф. Энгельса начинает анализ альтернативности в истории.
Б. Г. Могильницкий также дважды использует рассматриваемую цитату в связи с альтернативностью в истории. Отталкиваясь от данного высказывания классиков, Б. Г. Могильницкий отмечает важность для истории типа случайности, связанного с деятельностью человека и неотделимого от него. “Из истории известно множество примеров, когда та или иная историческая личность не просто накладывала свой отпечаток на ход событий, но и существенным образом его изменяла, причём в таком направлении, которое никак не вытекало из объективных обстоятельств”.[189] Приводится пример с радикальным изменением хода Семилетней войны в 1761 г. из-за смерти императрицы Елизаветы Петровны и воцарения , поклонника прусского короля Фридриха II. Петр III немедленно заключил мир с ним и вернул все занятые территории.
Можно считать, что все рассматриваемые ниже высказывания К. Маркса и Ф. Энгельса, являются “историографическими штампами” для темы альтернативности исторического развития, в том числе и следующее высказывание К. Маркса из письма к Л. Кугельману:
“Творить мировую историю было бы, конечно, очень удобно, если бы борьба предпринималась только под условием непогрешимо благоприятных шансов. С другой стороны, история носила бы очень мистический характер, если бы случайности не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение или замедление в сильной степени зависят от этих “случайностей”, среди которых фигурирует также и такой “случай” как характер людей, стоящих вначале во главе движения”. [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 33. С. 175.]
П. В. Волобуев приписывает эти идеи Г. В. Плеханову, который, несомненно, заимствовал их у К. Маркса. Г. В. Плеханов утверждал, что появление тех или иных исторических деятелей случайно, но если эти деятели выражают назревшие потребности развития данного общества, то их индивидуальные, а потому неповторимые качества накладывают заметный отпечаток на ход истории.[190]
Б. Г. Могильницкий в статье “Альтернативность в истории советского общества приводит рассматриваемое высказывание К. Маркса в связи с упоминание тех отрицательных черт характера Сталина, о которых писал В. И. Ленин в “Письме к съезду”. Б. Г. Могильницкий отмечает как быстро оправдались опасения В. И. Ленина, вследствие того, что его предупреждения были игнорированы.[191] В “Письме к съезду” отмечалось важность такой “случайной” мелочи как черты характера тогдашних политических лидеров: “Взаимоотношения Сталина и Троцкого – это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение”.[192]
В другой работе того же года Б. Г. Могильницкий, приводя рассматриваемое высказывание К. Маркса, делает вывод, что “случайное в истории является таким же законным предметом исследования, как и необходимое”.[193] В связи с этим выводом даётся типология случайностей: 1) Загадочные явления не поддающиеся удовлетворительному рациональному объяснению (например, стихийные бедствия); 2) Пересечение различных не связанных друг с другом каузальных цепей; 3) Характер и индивидуальные особенности исторических деятелей.[194]
Е. М. Жуков связывает рассматриваемые идеи К. Маркса с проблемой роли личности в истории.[195] Там же Е. М. Жуков приводит высказывание Ф. Энгельса из письма к В. Боргиусу. Данные рассуждения Ф. Энгельса и их влияние на развитие идеи альтернативности в советской историографии стоит проанализировать особо, поэтому ниже выдержка приведена целиком без сокращений.
“Люди сами делают свою историю, но до сих пор они делали ее, не руководствуясь общей волей, по единому общему плану, и даже не в рамках определенным образом ограниченного, данного общества. Их стремления перекрещиваются, и во всех таких обществах господствует поэтому необходимость, дополнением и формой проявления которой является случайность. Необходимость, пробивающаяся здесь сквозь все случайности, — опять-таки в конечном счете экономическая. Здесь мы подходим к вопросу о так называемых великих людях. То обстоятельство, что такой и именно вот этот великий человек появляется в определенное время в данной стране, конечно, есть чистая случайность Но если этого человека устранить, то появляется спрос на его замену, и такая замена находится более или менее удачная, но с течением времени находится. Что Наполеон, именно этот корсиканец, был тем военным диктатором, который стал необходим Французской республике, истощенной войной, — это было случайностью. Но если бы Наполеона не было, то роль его выполнил бы другой. Это доказывается тем, что всегда, когда такой человек был нужен, он находился. Цезарь, Август, Кромвель и т. д. …Точно так же обстоит дело со всеми другими случайностями и кажущимися случайностями в истории. Чем дальше удаляется от экономической та область, которую мы исследуем, чем больше она приближается к чисто абстрактно-идеологической, тем больше будем мы находить в ее развитии случайностей, тем более зигзагообразной является ее кривая. Если Вы начертите среднюю ось кривой, то найдете, что чем длиннее изучаемый период, чем шире изучаемая область, тем более приближается эта ось к оси экономического развития, тем более параллельно ей она идет”. [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 39. С. 175-176.]
Изложенные в данных рассуждениях идеи стали одним из основных истоков очень распространённых в советской исторической представлений о роли личности в истории. Суть этих представлений в том, что, если бы не было (или не стало) какой-либо исторической личности, то вместо неё обязательно появится очень похожая другая личность, которая станет действовать похоже, и в общем ходе истории ничего не изменится.
Так Е. М. Жуков, подражая примеру Ф. Энгельса с Наполеоном, пишет о Гитлере: “Если бы не было Гитлера, то, возможно, нашёлся бы другой ставленник агрессивного империализма, который попытался бы проводить в жизнь человеконенавистническую программу порабощения народов”.[196]
В. В. Иванов, анализируя социально-психологические и политические предпосылки сталинского тоталитаризма, замечает: “… на авансцену вышел Сталин как наиболее подготовленная бюрократическим аппаратом и обстоятельствами личность. Конечно, на этой роли мог оказаться кто-то другой. Но едва ли это привело бы охарактеризованное выше общество к гуманизации”.[197]
Насколько правомерны подобные представления в методологическом отношении? Безусловно, к некоторым историческим ситуациям и историческим личностям можно применить такой подход, но универсальным он вряд ли является. Неповторимые судьба и характер каждой личности – такой же результат всего предшествующего исторического развития, как и любое другое значительное историческое событие (а судьба выдающейся личности – это значительное историческое событие). Если “общественная потребность” привела однажды к формированию и деятельности данной личности, это не означает автоматически, что в случае её “устранения” или “исчезновения”, “общественная потребность” породит или найдёт похожую личность, которая начнёт действовать похоже на того, кого она “заменяет”. Более того, сама “общественная потребность” вряд ли останется неизменной без взаимодействия с ней определённого исторического деятеля. Даже самые незначительные черты характера лидера (не важно в какой сфере он является лидером) могут значительно повлиять на общественное мнение. Не будем забывать, что человек не только “исполнитель ролей”, но и “соавтор” в жизненной драме, названной Историей. Популярность концепции “заменяемости” исторических персонажей объясняется тем, что она очень хорошо соответствовала лозунгу советской эпохи о том, что “у нас незаменимых нет” и подавлению индивидуальности в пользу коллективизма по принципу “единица - это ноль”.
Очень распространённым по упоминанию в связи с темой альтернативности в истории является следующее высказывание Ф. Энгельса в письме Й. Блоху:
"История делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль, причём каждая из этих воль становится тем, что она есть опять-таки благодаря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограмов сил, и из этого перекрещивания выходит одна равнодействующая – историческое событие. Этот результат можно рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и безвольно. Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечёт физическая конституция и внешние, в конечном счёте экономические обстоятельства (или его собственные, личные, или общесоциальные), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействующую, – из этого всё не следует заключать, что эти воли равны нулю. Наоборот, каждая воля участвует в равнодействующей и постольку включена в неё". [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 395-396.]
А. Я. Гуревич использует данные идеи Ф. Энгельса для объяснения того, в чём обнаруживается историческая закономерность.[198]
М. А. Барг приводит эти идеи, чтобы обосновать следующее выдвинутое им положение: “…полем перекрещивающихся составляющих социальной системы может стать каждая из сфер социальности. Из этого следует, что собственно историческая закономерность в рамках каждой из сфер представляет системность, в отличие от “автономных” закономерностей присущих каждой из них в отдельности. Иными словами, собственно историческая закономерность – это принцип движения конкретно исторических форм социальности, рассматриваемых не обособленно одна от другой, а во взаимосвязи и взаимодействии.”[199]
В связи с этим положением М. А. Барга применительно к альтернативности в истории возникает следующая проблема: Если в разных сферах общественной жизни (“формах социальности”) могут существовать собственные альтернативы развития событий в данных сферах, то следует ли определять альтернативы развития всего общества в целом, исходя из перебора комбинаций реализации альтернатив разных сферах социальной жизни, или же следует выделять некие “усреднённые”? в первом случае встаёт вопрос о методах перебора комбинаций альтернатив, во втором – о механизмах “усреднения” событий.
Е. М. Жуков использует рассматриваемые идеи Ф. Энгельса, говоря о динамизме исторического процесса.[200] И. Д. Ковальченко, использует их как аргумент в пользу того, что историческое развитие имеет необходимо-закономерный характер.[201] П. В. Волобуев приводит данные рассуждения Ф. Энгельса при объяснении того, что историческое развитие предстаёт как процесс реализации противополжных возможностей потому, что основой его “является борьба классов, а результирующая борьбы классов представляет собой равнодействующую различных социальных сил и тенденций”.[202]
Практически совпадает по смыслу с указанными идеями Ф. Энгельса следующее высказывание К. Маркса из “Капитала”:
“Общественные законы осуществляются весьма запутанным и приблизительным образом, лишь как господствующая тенденция, как некоторая никогда твёрдо не устанавливающаяся средняя постоянных колебаний”. [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Часть I. С. 176.]
П. В. Волобуев приводит это высказывание вместе с предыдущим высказыванием Ф. Энгельса и отмечает, что ту же мысль развивал и В. И. Ленин, который писал: “…закономерность не может проявляться иначе как в средней, общественной, массовой закономерности при взаимопогашении индивидуальных уклонений в ту или другую сторону.” (Ленин В. И. ПСС, Т. 26, С. 68). Здесь следует заметить, что высказанная А. Я. Гуревичем мысль о том, что “случайные отклонения” могут не только взаимогаситься, но и взаимоуисиливаться, не получила поддержки в советской методологии истории, хотя данная идея вполне логична и интересна.
И. Д. Ковальченко приводит рассматриваемое положение К. Маркса как аргумент в пользу того, что вероятностные законы истории присущи функционированию и развитию массовых случайных явлений.[203]
В. В. Иванов приводит высказывание К. Маркса как обоснование того, что историческую альтернативность нельзя рассматривать как обоснование случайности направления социального развития, её следует рассматривать как тенденции, обусловленные закономерностями.[204]
Часто цитировались в связи с проблемой альтернативности и другие высказывания. В частности следующее:
“История развития общества в одном пункте существенно отличается от истории развития природы. В природе (поскольку мы оставляем в стороне обратное влияние на нее человека) действуют одна на другую лишь слепые, бессознательные силы, во взаимодействии которых и проявляются общие законы. Здесь нигде нет сознательной, желаемой цели: ни в бесчисленных кажущихся случайностях, видимых на поверхности, ни в окончательных результатах, подтверждающих наличие закономерности внутри этих случайностей. Наоборот, в истории общества действуют люди, одаренные сознанием, поступающие обдуманно или под влиянием страсти, стремящиеся к определенным целям. Здесь ничто не делается без сознательного намерения, без желаемой цели. Но как ни важно это различие для исторического исследования, — особенно отдельных эпох и событий,— оно нисколько не изменяет того факта, что ход истории подчиняется внутренним общим законам. В самом деле, и в этой области на поверхности явлений, несмотря на сознательно желаемые цели каждого отдельною человека, царствует, в общем и целом, по-видимому, случай. Желаемое совершается лишь в редких случаях, по большей же части цели, поставленные людьми перед собой, приходят во взаимные столкновения и противоречия или оказываются недостижимыми частью по самому своему существу, частью по недостатку средств, для их осуществления. Столкновения бесчисленных отдельных стремлений и отдельных действий приводят в области истории к состоянию, совершенно аналогичному тому, которое, господствует в лишенной сознания природе. Действия имеют известную желаемую цель, но результаты, на деле вытекающие из этих действий, вовсе нежелательны. А если вначале они, по-видимому, и соответствуют желаемой цели, то в конце концов они ведут совсем не к тем последствиям, которые были желательны”. [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 306.]
А. Я. Гуревич связывает данные идеи с задачей различения объективного хода исторического процесса, результата деятельности людей и преломления этого результата в их сознании. Приводят эту выдержку также Е. М. Жуков[205] и И. Д. Ковальченко[206]. П. В. Волобуев идею несовпадения целей и результатов деятельности связывает со стихийностью исторического процесса. При этом он считает, что “стихийность одна из форм саморегулирования системы, а значит, и форма реализации объективной необходимости в условиях неосознанности и неуправляемости процесса”.[207]
Приведённые рассуждения Ф. Энгельса перекликаются с идеями Гегеля о “коварстве духа” (Мировой дух исполняет свою волю руками людей, используя их волю) и об “иронии истории” (превращение осуществляемых намерений в свою противоположность). Диалектический материализм опирается на гегелевский диалектику, поэтому советские методологи, критикуя Гегеля за приписывание истории фаталистической предрешённости, неизбежно возвращались и рассуждали в рамках логики, восходящей всё к тому же Гегелю, но уже посредством марксистской дискурсивной практики. Поэтому понятия "ведущая закономерность", "общие законы" или "главная тенденция" есть ни что иное, как обезличенный “Мировой Дух” Гегеля. Конечно, результаты и планы, как правило, не совпадали полностью и всегда, это, собственно, общеизвестная банальность. Тем не менее, реализация любой альтернативы будет, так или иначе, исполнением чьих-то желаний. Просто ни одна социальная группа не сможет бесконечно долгое время пребывать в оптимально желаемом состоянии. Во-первых, появляются новые факторы, которых не было при зарождении и достижении целей, во-вторых, само понимание изначальных целей может измениться в изменившихся условиях. Всё дело в том, насколько широкие хронологические рамки брать для определения основных этапов альтернатив, и насколько подробно представлять желаемый результат.
Нижеследующие рассуждения К. Маркса обычно приводились, когда альтернативность связывалась со сравнительно-историческим анализом.
К. Маркс писал: “…один и тот же экономический базис один и тот же со стороны основных условий благодаря бесконечно разнообразным эмпирическим обстоятельствам, естественным условиям, расовым отношениям, действующим извне историческим влияниям и т д — может обнаруживать в своем проявлении бесконечные вариации и градации.” [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.25, Ч. II, С. 354.]
Б. Г. Могильницкий считает, что эти “бесконечные вариации и градации” предопределяют многообразие, присущее любой общественно-экономической формации, и именно это многообразие, как воплощение исторической закономерности, составляет предмет исторической науки.[208]
Это высказывание К. Маркса приводят также М. А. Барг[209] и И. Д. Ковальченко[210]. П. В. Волобуев замечает, что “зигзаги истории” имеют свои пределы. Он пишет: “Законы истории, утверждая необратимость исторического процесса, “запрещают” возврат к уже пройденным ступеням общественного развития; здесь нет свободы выбора: он снят в ходе совершенствования социального организма”.[211]
Многие авторы в связи с идей альтернативности приводили также другое известное высказывание К. Маркса из “Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта”:
“Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются на лицо, даны им и перешли от прошлого. Традиции всех мертвых поколении тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории. Так, Лютер переодевался апостолом Павлом, революция 1789—1814 гг. драпировалась поочередно то в костюм Римской республики, то в костюм Римской империи, а революция 1848 г. не нашла ничего лучшего, как пародировать то 1789 год,- то революционные традиции 1793—1795 годов. Так, новичок, изучивший иностранный язык, всегда переводит его мысленно на свой родной язык; дух же нового языка он до тех пор себе не усвоил и до тех пор не владеет им свободно, пока он не может обойтись без мысленного перевода, пока он в новом языке не забывает родной”. [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 119.]
А. Я. Гуревич, развивая эти идеи, пишет: “Каждое новое поколение застаёт в готовом виде до и помимо него сложившиеся производительные силы, производственные отношения, формы общественного строя, идеологии, культуры. Люди творят историю, исходя из наличных условий, преобразуя их в своей деятельности, но в своей деятельности они неизбежно связаны данной им реальностью”.[212]
Положение о зависимости деятельности людей от условий перешедших из прошлого, принципиально для понимания роли объективных факторов в появлении, реализации и исчезновении альтернатив развития общества. И. Д. Ковальченко, приводя рассматриваемые идеи К. Маркса, говорит о том, что каждое поколение может действовать исходя только из имеющихся у него материальных и духовных ресурсов.[213] П. В. Волобуев, цитируя К. Маркса, утверждает, что “в прямой зависимости от объективных условий находится вероятность реализации возможности в каждой фазе развития”.[214] В. В. Иванов отмечает, что приведённое высказывание К. Маркса не означает, что люди всегда являются заложниками прошлого. “Оно в философском аспекте означает следующее: то, что было результатом свободной деятельности людей одного поколения, становится объективной необходимостью для последующих поколений”.[215]
Очень важными для понимания идеи альтернативности исторического развития советскими методологами являются рассуждения Ф. Энгельса из “Анти Дюринга”:
“Гегель первый правильно представил соотношение свободы и необходимости. Для него есть познание необходимости “Слепа необходимость, лишь поскольку она не понята”. Не в воображаемой независимости от законов природы заключается свобода, а в познании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять законы природы действовать для определенных целей. Это относится как к законам внешней природы, так и к законам, управляющим телесным и духовным бытием самого человека, — два класса законов, которые мы можем отделять один от другого самое большее в нашем представлении, но отнюдь не в действительности Свобода воли означает, следовательно, не что иное, как способность принимать решения со знанием дела. Таким образом, чем свободнее суждение человека по отношению к определенному вопросу, с тем большей необходимостью будет определяться содержание этого суждения; тогда как неуверенность, имеющая в своей основе незнание и выбирающая как будто произвольно между многими различными и противоречащими друг другу возможными решениями, тем самым доказывает свою несвободу, свою подчиненность тому предмету, который она как раз и должна была бы подчинить себе.” [Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 116.]
Из рассматриваемых авторов данную выдержку из Ф. Энгельса приводят Е. М. Жуков[216] и П. В. Волобуев[217] .Эти идеи в значительной степени повлияли на то, что в советской методологии истории свободу воли всегда подчиняли необходимости, субъективное предопределялось объективным. Такой подход принципиален для диалектического метода, при котором тезис и антитезис обязательно подлежат синтезу, синтез же означает чаще всего ничто иное, как подчинение и выведение одной противоположности из другой. Заметим, что “экспроприированное” марксистами крылатое словцо Гегеля “познанная необходимость” имело не-материалистический смысл: под необходимостью он разумел не природную, а логическую необходимость. Тем не менее идея о подчинении свободы необходимости была главной для всего дискурса, связанного в советской историографии с темой альтернативности в истории. Эта идея позволяла толковать альтернативность только весьма в ограниченных пределах непреложности общеисторических законов, провозглашённых в официальной идеологии. Только в таком виде идея альтернативности и могла функционировать, не становясь маргинальной.
Дискурс обычно интерпретируется как семиотический процесс, проявляющийся в определённых специфических правилах организации речевой деятельности (письменной или устной). В контексте дискурсивного анализа можно увидеть, что языковые конструкции, метафорические выражения и структуры значений в вышерассмотренных цитатах Маркса и Энгельса так или иначе направлялись советскими методологами на явное или неявное обоснование идеи подчинения свободы воли исторической необходимости. В подтверждение можно привести такие конструкции: "исторический закон имеет индивидуальную окраску", "подлинные творцы истории - массы", "случайности только замедляют или ускоряют ход событий, но не изменяют его по существу", "если бы данного исторического деятеля не было, его роль выполнил бы другой", "альтернативы - это только зигзаги в рамках одной главенствующей тенденции", "отдельная воля может влиять на историю только как равнодействующая от столкновения множества всех воль" и т. д.
В 1989 году В. М. Вильчек издал книгу (2-е издание в 1993 г.), в которой предпринял попытку ревизии марксистской доктрины истории человечества. Свобода рассматривалась автором не как осознанная необходимость, а как осознанная возможность.[218] Книга В. М. Вильчека, и, в частности, переосмысление в ней категории “свобода” - симптоматичны. Это признак качественного изменения рассматриваемой нами дискурсивной практики.
М. Фуко в статье 1968 г. “Ответ на вопрос” намечает три класса трансформаций дискурсивных практик[219], которые вполне допустимо применить и к трансформации места и роли идей К. Маркса и Ф. Энгельса в понимании проблемы альтернативности исторического развития в советской методологии истории. Первый тип трансформаций дискурсивных практик - деривации (или внутридискурсивные зависимости), представляющие собой изменения, получаемые путём дедукции или импликации, обобщения, ограничения, исключения или включения понятий. В марксистско-позитивистской дискурсивной практике изучения исторических альтернатив данный тип трансформации наблюдается в период начала 60-х - середины 80-х гг. Второй тип - мутации (междискурсивные зависимости): смещение границ поля исследуемых объектов, роли и позиции говорящего субъекта, изменение стилистической функции языка, установление новых форм информативной социальной циркуляции. Этот тип трансформации наблюдается в отношении к теме альтернативности в конце 80-х начале 90-х гг. Третий тип - редистрибуции (перераспределение, или внедискурсивные зависимости): опрокидывание иерархического порядка, смена руководящих ролей, смещение функции дискурса. Такая трансформации марксистско-позитивистских дискурсивных практик происходит в постсоветский период 90-х гг. и по сей день.
Продемонстрируем признаки перехода дискурсивной практики в рассмотрения темы альтернативности в истории от мутации к редистрибуции на примере фрагмента из книги И. А. Гобозова “Введение в философию истории”.[220] В двух параграфах книги затрагиваются проблема выбора путей исторического развития[221] и проблема соотношения случайности и необходимости в истории.[222] Автор цитирует Н. А. Бердяева, П. А. Кропоткина, Ж.-П. Сартра, Р. Арона. И. А. Гобозов обращает внимание на то, что альтернативность истории признавал ещё В. О. Ключевской, когда писал о возможных путях организации отношений между крестьянами и землевладельцами при царствовании Екатерины II.[223] Из К. Маркса и Ф. Энгельса в указанных параграфах всего одна цитата. Однако автор сохраняет концептуальные и теоретические установки марксизма: прежде всего, решающая роль объективных условий в исторической ситуации, понимание альтернативности только как “зигзагов” внутри “ведущей тенденции”, “заменяемость” исторических деятелей (упоминается дежурный пример с Наполеоном). Хотя автор признаёт предпочтительность реформ перед революциями, он не отказывается от постулирования неизбежности и необходимости революций.
В целом, после распада СССР, краха КПСС и коммунистической идеологии утратила свою прежнюю роль и марксистская методология в исторической науке. В 90-х годах развитие темы альтернативности и исторического развития происходит, также как и разработка большинства других проблем истории, в рамках поиска новых методологических оснований исторического познания. Здесь можно отметить обращение к концепциям зарубежных социологов, использование идей постмодернистской философии, повышение внимания к культуре, привлечение теорий естествознания (прежде всего, теории систем и синергетики). В этот период можно отметить утрату серьезного интереса к теме альтернативности в истории со стороны сообщества профессиональных историков, и в то же время рост интереса к этой теме у философов, культурологов и представителей физико-математических наук.
В контексте проведённого дискурсивного анализа отметим, что возможна редистрибуция дискурсивной практики в форме параллельного господствующему дискурсу ответвления в творчестве отдельных авторов. Речь в данном случае идёт о М. Я. Гефтере. Его понимание альтернативности в истории следует рассмотреть отдельно.
1.4. Проблема альтернативности исторического развития в работах М. Я. Гефтера.
М. Я. Гефтер – первый советский историк, который в изучении проблемы альтернативности истории решился выйти за рамки марксистской методологии. Главная идея М. Я. Гефтера в понимании альтернативности – это отведение центральной роли сознательному выбору человеком своих жизненных путей.
Сообществу отечественных историков конца 80-х - 90-х годов, ещё только предстоял прорыв за пределы "истматовского" дискурса, в котором воспитывалось несколько поколений советских исследователей. Снятие идеологических ограничений само по себе такого преодоления не гарантирует. Вспомним в связи с этим, что язык статей М. Я. Гефтера разительно отличается от академического изложения обилием метафор, полунамеков, риторических вопросов, переформулировками старинных тем, мастерским сочетанием диалогической, лирически-экспрессивной и побудительной техники повествования. Иной язык – иной образ мышления. Для стиля М. Я. Гефтера характерна прихотливость прихода и ухода от "темы" в охоте на тень вопроса - поначалу неясного не только собеседнику, но самому автору.
Специфика философии М. Я. Гефтера в особом стиле ритме рассуждений. Ритм жил в его подменах тезиса - умерщвлении одного вопроса другим; в объяснении истории как “опасной, незаконченной, незаграждённой от нас, но непременно фактической, жесточайше конечной и неустранимой”. Несомненно, что русская культура уже несет в себе "измерение Гефтера" и игнорировать это впредь невозможно. Это "измерение" не логика, не "система идей". Это “искусство возобновления идей, измеренных и обремененных прошлым”.[224]
Одним из первых доступных научной общественности размышлений М. Я. Гефтера на тему альтернативности стало написанное в 1978 году открытое письмо американскому историку Стивену Коэну, явившееся ответом на его книгу о Бухарине.[225] В этом письме М. Я. Гефтер подчеркивает, что “в не меньшей мере актуальна вся коллизия ищущей мысли – ее взлеты и ее спуски, ее победы и ее трагедии”. “Можно ли объяснить финал лишь действием обстоятельств, находящихся за пределами мысли и оказавшихся сильнее серого вещества? Именно здесь путь движения к альтернативе”.[226]
Исторический выбор М. Я. Гефтер понимает не просто как “выбор между двумя "есть" – двумя наличными возможностями, и даже не только выбор между двумя "будет", двумя "может быть"; здесь нечто среднее и совсем иное; здесь выбор между известным и неизвестным: неизвестным в принципе, то есть еще недоступным сознанию”.[227]
Отношение М. Я. Гефтера к связи исследований исторических альтернатив и суда историка над прошлым принципиально отличалось от взглядов на эту проблему других советских методологов. М. Я. Гефтер считал, что, отклоняя "суд истории" как нечто, предполагающее, что кто-то имеет право выступать в роли прокурора, мы лишаем себя и "претензии на адвокатуру задним числом". Представляется, что суть взгляда М. Я. Гефтера в следующем: если мы не будем осуждать и защищать события прошлого, то как мы сможем сопереживать людям, действовавшим в прошлом, как мы сможем постичь дух эпохи, ведь люди прошлого относились к происходящему отнюдь не непредвзято. М. Я. Гефтер пишет: “Не в оценках суть, а в понимании. Но в понимании трагедии, а не простого зигзага, "временного отклонения" в сторону. Самое сложное – измерить масштаб необратимости происшедшего”.[228]
Таким образом, в понимании М. Я. Гефтера, "суд над историей", разбор ошибок и заблуждений людей прошлого может не только сформировать более адекватный образ прошлого, но и измерить необратимость (или обратимость) происходивших событий.
М. Я. Гефтер полемизирует со Стивином Коэном о том, явилось ли диссидентское движение в СССР исторической альтернативой, носители которой могли поставить все советское общество перед выбором путей развития. На тезис Коэна о том, что "ересь сегодня гонимого может стать мудростью завтрашнего реформатора", М. Я. Гефтер замечает: “чтобы стать такой мудростью, ересь должна быть действительно ересью, а не подделкой под нее, и для этого нужно, чтобы завтра явился человек, способный не на паллиативы, а на преобразования, объем и характер которых – открытый вопрос”.[229] Не сомневаясь в нравственных качествах известных диссидентов, М. Я. Гефтер ставит под сомнение их интеллектуальный потенциал, “их реализм и способность противостоять искусам - рассчитывая потеснить "свою" силу посредством чужой и становясь "заложниками" чужой”.[230]
Наиболее широко известной статьей М. Я. Гефтера, посвященной альтернативности, стала опубликованная в 1987 году статья "Сталин умер вчера" (беседа с журналистом Г. Павловским). В начале статьи М. Я. Гефтер отмечает, что значение исследований альтернативности истории для историка заключается в том, что он “ становится способным мыслить не одними лишь заданными, "заказанными" иллюстрациями и аналогиями и даже не только упущенными в прошлом возможностями … перед ним открывается самое глубинное и самое сокрытое – невозможность…”.[231]
На вопрос о том, явился ли Сталин неизбежной фигурой нашей истории, и пошло бы развитие страны другим путем, если бы у власти стоял не Сталин, М. Я. Гефтер ответил следующее: “Представьте себе на миг: мы вычеркнем его из списка вождей в 1924 году. Что ж, другой, занявший его место, был бы таким же? Понятно, что нет…Сталин не был неизбежен изначально, но его неизбежность нарастала из года в год. Он строил и весьма искусно, свою нужность. И, утверждая ее, придавал всему свершившемуся такие черты, которые делали именно его все более необходимым”.[232]
М. Я. Гефтер считает, что в 1917 году у России выбора не было. “Свершившееся тогда – единственное, что противостояло неизмеримо большей кровавой перетасовке, развалу без смысла. Выбор – позже. Не исторического пути, а уже внутри "пути". Больше, чем варианты, иное, чем ступеньки, сами ведущие вверх от первой развилки …”.[233]
Особое внимание М. Я. Гефтер уделяет выбору путей развития, связанных с ведением и отменой НЭПа. По его мнению, Ленин медлил и опоздал с НЭПом, потому что догадывался, что если начать отступление от "антирынка", то первым шагом не ограничиться. Готовность к выбору “пришла протестующим, бунтующим мужиком, которого поддержали рабочие обеих столиц”. “И тогда наступила полоса выбора – уже не между продразверсткой и продналогом. Выбор между "коммунизмом на базе нищеты" и цивилизаторской работы с азов”.[234] М. Я. Гефтер определяет ленинский выход как "самотермидоризацию" – превращение революции в реформу.[235] По словам автора, "разорванная целостность мысли" Ленина открывала новую эпоху.[236]
Впрочем, М. Я. Гефтер отнюдь не постулирует решающую роль отдельной личности в истории, более того, он пишет, что “один из самых опасных мифов на свете – о единственном авторе у единственной истории” “коллективный ли это автор, либо единоличный – разница мифологем существенная, но все же не коренная. Признание соавторства – верная примета реалистического мышления, нравственного, политического здоровья, а подчас и мужества”.[237]
М. Я. Гефтер замечает, что историки еще недостаточно вдумались в судьбу "предальтернативных лет", когда можно выявить "сужение поля выбора". Он задает риторический вопрос: “Что говорят нам такие даты как 1923-й год, 1928-й и 1934-й?”[238] Здесь автор касается нового аспекта в вопросе этапов исторических альтернатив. Предальтернативные годы играют важную роль в становлении вариантов развития, и упускать это из виду было бы неправильным.
В проблеме соотношения влияний субъективных и объективных факторов реализации альтернативы, М. Я. Гефтер отводит решающую роль первым. Объективная основа альтернативы отнюдь не является ее движущей силой. Увеличение и уменьшение объективных предпосылок осуществления альтернативы зависит от отношения человека к этим предпосылкам в ситуации выбора. М. Я. Гефтер пишет: “неспособность совершить выбор – проблема. Ибо в лапы ее попадают и умные, и совестливые, и не лишенные воли. Каждая из предальтернатив, не доросших до самой себя, не исчезает. Неосуществленный выбор включается в следующую попытку, сужая и отягощая ее. А если учесть, что речь идет об одном – двух поколениях, то отягощение приобретает индивидуальные черты. И несостоявшаяся развилка – это биографии, это человеческие судьбы”.[239]
С такой точки зрения М. Я. Гефтер рассматривает судьбу Троцкого, который не был внутренне готов продолжить замыслы Ленина и на вершине славы превратился в "лишнего человека"; и судьбу Бухарина, для которого сохранить единство партии даже ценой собственной капитуляции стало важнее, чем отстоять от Сталина НЭП.
Как одну из “несостоявшихся развилок” автор рассматривает XVII съезд. Современники называли этот съезд съездом победителей, теперь его с основанием называют съездом приговоренных к смерти. М. Я. Гефтер считает, что это был еще и "съезд самоубийц" в смысле упустивших выбор. Выбор был в очеловечивании, в антифашистской демократизации сталинского результата (успехов коллективизации и индустриализации), вводимого в строгие конституционные рамки. “Или еще дальше: в осознании того, что главный выбор уже "по ту сторону" несовместимости капитализма и социализма. Не дошедшие до этого могли ли поднять руку на победившего Сталина, Сталина-кумира?”.[240] “Не сделавшие выбора отдали его в руки Сталина. "И тому надо было решить: остаться ли в лидерах начавшейся нормализации, стать хозяином новой гласности? Либо верх взяли и не могли не взять верх страх утерять нужность (без "чрезвычайного" удержится ли абсолют необходимости?”[241]
Сладость личного триумфа была для Сталина и сигналом бедствия, который он не услышал. "Нет соперников – нет оппонентов. Нет возражений – нет "обратной связи". Все отныне замкнуто в нем самом … лишенный выбора – не свободен, но и лишающий других выбора теряет его…”[242]
Здесь важно отметить, что из логики рассуждений М. Я. Гефтера следует, что “несостоявшаяся развилка” не есть историческая альтернатива, так как автор отождествляет альтернативу и выбор, то отказ от выбора означает отсутствие альтернативности. Поэтому, в частности, из рассуждений М. Я. Гефтера о XVII съезде вовсе не следует, что он считал этот Съезд исторической альтернативой. Другое дело, что с точки зрения альтернативности можно рассмотреть любые события, хотя бы и для того, чтобы проверить наличие альтернативности в какой-либо исторической ситуации.
В 1988 году состоялся уже упоминавшийся "Круглый стол" “XX век: альтернативы развития”. В своем первом выступлении на "Круглом столе" М. Я. Гефтер напоминает свое определение альтернативности как выбора между неизвестными путями. Первоосновы выбора, как феномена присущего только человеку, М. Я. Гефтер призывает искать в первобытности. Перед тем, как сделать предположения об истоках способности к выбору, автор замечает, что последним выбором человеческой истории будет, по-видимому, вопрос о том быть ли самому виду homo.[243]
М. Я. Гефтер допускает, что в первооснове способности к выбору лежит качественно новая разновидность "метода" проб и ошибок, свойственного, так или иначе, всему живому. Человек лишь по-другому пробует, по-другому ошибается. Однако, по мнению М. Я. Гефтера, важнее то, что среди самих людей “кто-то не так пробует, не так ошибается как другие”. “Чаще? Или сверх всех различий? Вероятно, и то, и другое, и еще третье, уже не количественное. Иное отношение к ним, и это, пожалуй, самое важное. Из ошибок растет нечто новое, выходящее за рамки генетической памяти. Небезопасное нечто! Можно выдвинуться, можно потонуть. Тут где-то возникает вина без вины, расплата, ответственность…”[244] Здесь и далее мы увидим, что М. Я. Гефтер даже изначальные сущностные истоки альтернативности связывает с категорией нравственности.
За подтверждением и разъяснением сказанного о роли нравственности М. Я. Гефтер обращается к эллинам, образующим собою грань между человеком, живущем в космомире, и человеком, вступающим в историю. По его мнению, у истоков смысла понятия альтернативы были конкретные авторы. Это личности “чьё слово-поступок сохранилось, поскольку подвигло к мысли и к действию других, вначале десятки или сотни, в конечном счете - миллионы людей”.[245]
Одним из таких "авторов" в европейской истории М. Я. Гефтер называет Сократа – лояльного гражданина Афин, который своим "познай себя" переиначил облик полисного человека, который своей цикутой наложил нравственное вето на способ полиса поддерживать равновесие изгнанием. М. Я. Гефтер задает риторический вопрос: “Быть ли без Сократа не только философии Платона, но и если прочертить пунктир через века – эллинизму?”[246]
Таким образом, глубинные, сущностные причины возникновения исторических альтернатив М. Я. Гефтер видит в поступках тех, кто показал, что можно действовать вопреки старым традициям, вопреки сложившимся обстоятельствам. Причём, в данном случае, М. Я. Гефтер рассматривает роль личности как особого феномена, а не просто роль выдающейся личности в истории. В борьбе за свою индивидуальность личность способна вырваться за имеющийся круг альтернатив действия, сохраняя тем самым в обществе саму потенцию подобных поступков.
Если эллинизм стал альтернативой полису, теряющему себя превращением в средиземноморский мир, то альтернативой эллинизму явился “разрыв с миром, "бунт" против этноса и против секты, внезапная заявка на всечеловечность... Голгофа, казнь, предназначенная рабам, наложившая нравственное вето на рабство, на неравенство вообще”.[247] Без этого рубежа, если провести пунктир через века, не было бы того, европейского средневековья, а затем и новой истории, которые мы имели.
М. Я. Гефтер подчеркивает, что альтернативность, - это не обновление терминологии "смена формации" или "переходы от …к". “Альтернативе противопоказано само понятие "переход", эта прагматизированная предуказанность мирового процесса”.[248] “Конечно, если появился капитализм, - пишет М. Я. Гефтер , то откуда же ему было взяться, как не из феодализма?”[249] Однако исследования показывают, что феодализм исчерпал себя к XIV - XV вв., и что утраченные социальные фрагменты небезуспешно возмещал абсолютизм. Капитализм “до известной степени возник из себя”. Он был “гигантской экстраполяцией европейского замаха на всечеловеческое развития”.[250]
Полемизируя с Е. Г. Плимаком, выступавшим на "круглом столе", М. Я. Гефтер отвечает, что помещичье–буржуазная монархическая контрреволюция не может считаться альтернативой большевизму, потому что противоборство и альтернативность – это не синонимы. “Непредрешенность итога в борьбе старого с новым не всегда порождает "запредельное", "иное", способное войти в повседневность и укорениться в ней”.[251]
М. Я. Гефтер понимает альтернативность исторического развития не столько как выбор, сколько как творчество. Здесь его идеи очень созвучны с философией Анри Бергсона. Бергсон впервые в истории философии показал, что свободу нельзя мыслить в пространственно-рассудочных схемах. Cвобода неразрывно связана с творческой активностью, поэтому свобода есть не столько выбор между существующими тенденциями, сколько творчество новых путей и возможностей. Понимание свободы только как выбора между двумя или более возможностями чрезвычайно ограничивает свободу. Сама предпосылка об априорном наличии “готовых” путей, между которыми нужно выбирать, превращает свободу в принуждение выбора именно из данных вариантов, то есть в несвободу. В свой работе "Время и свобода воли" Бергсон говорит, что нет готового пути (линии), нет даже готовых путей, между которыми нам приходится выбирать. На самом деле существует временной поток душевной жизни, творчески вырастающий, как снежный ком в своём падении. Иначе говоря, свобода существует лишь в чистом времени, и она неизбежно застывает в необходимости, по мере её вхождения в пространство.[252] Итак, свобода, по Бергсону, (и историческая альтернатива, по Гефтеру) есть всегда выход из круга данностей, есть прорыв к новому, есть внесение новизны в бытие.
При понимании свободы воли как творчества, на первый план выступает духовный мир личности, находящейся на распутье и в том числе проблема ответственности личности перед историей. Поэтому, напоминая свою идею о том, что Ленин "шел, но не дошел, к альтернативе самому Октябрю, к многоукладности", М. Я. Гефтер вновь особо выделяет нравственный аспект в понимании альтернативности.
“Ответственность легко спутать с виной. От путаницы этой происходят не только размолвки, но и приступы взаимного отторжения. Вот отчего это странное слово – "альтернатива" – подобно у нас острию ножа. Нужному и опасному”.[253]
Одним выступлений М. Я. Гефтера на тему альтернативности в советский период было данное в 1989 году интервью швейцарскому радио. Это интервью опубликовано в сборнике "Из тех и этих лет". В этом выступлении М. Я. Гефтер говорит о раздвоенности историка: “…сколько бы присяг быть объективным и беспристрастным мы не давали, самое большее, чего историк может достигнуть, - это держать под контролем свои привязанности и антипатии, выступая в качестве оппонента к самому себе”.[254] По мнению учёного, диалог с собой, так же как и диалог живущих с жившими, входит в призвание историка.
Продолжая рассуждать о роли историка, М. Я. Гефтер говорит, что “между переписыванием и пересотворением прошлого нынешний историк в двойном и мучительном качестве: посол ушедших и современник живущих”.[255] По мнению М. Я. Гефтера, историк пребывает не только в согласии с фактами, но и в споре с ними. В пример приводится открытие новгородских берестяных грамот. Заново увиденная жизнь средневековой Руси не перекрыла имперско-сталинскую версию будто бы заданного превращения Руси в безбрежную Евразию, провиденциальной миссии "Москвы". “Чтобы распознать новгородскую альтернативу, нужно и иное поле зрения, но прежде всего должно освободиться от преклонения перед Результатом, этим идолом, сооруженным прикладным "истматом"”[256] .
“Для меня альтернатива – понятие центральное, – подчеркивает М. Я. Гефтер, – фокус, в котором скрещиваются детерминизм и свобода… в том числе свобода ответственности. Вот почему я могу сказать, что к альтернативе я шел как историк и пришел к этому как человек…”[257]
В одной из своих последних статей – "История - позади? Историк - человек лишний?" - М. Я. Гефтер использует сослагательное наклонение для оценки смысла Второй Мировой войны и "холодной войны".
Автор делает неожиданный и парадоксальный вывод - Вторая Мировой война была необходима для сохранения Западной цивилизации. "Сказавши, … что вся мифология, питавшая нацистский рейх, обретала его на тотальное поражение, мы отвлечемся от страшных фактов, от тайны поистине грандиозных успехов Гитлера. То, что они были производными от размычки противостоящих сил, от запоздавшего соединения их, и что каждый виток этого запоздания в геометрической прогрессии увеличивал шансы блицкрига, вполне доказуемо, но не разъясняет до конца близость катастрофы, превосходящую военное поражение Европы. Что-то сокрушилось в основании цивилизации, считавшейся высшей в Мире и притязавшей на Мир. Могла ли выжить она, не воскреснув? Могла ли воскреснуть, не дойдя до края самопотери? Гитлер явился душеприказчиком этой самопотери".[258] Вторая мировая война вплотную подвела к краю пропасти, но она же отвратила от пропасти и придала ей новый смысл. "Неповторение смотрелось в будущее как проект Мира, не соглашающийся ограничиться карами и геополитическими залогами".[259]
М. Я. Гефтер задаёт вопрос: если бы не было атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки, пошли бы дела человеческие иначе? По его мнению, если допустить предположение, что пошли бы иначе, "ближние не исключённые следствия" были бы скорее негативными. "Сталин ведь был ещё жив, и ничто не предвещало ни ограничения его власти, ни смягчения натуры, ни отрезвления намерений. Ялта в его аранжировке с неумолимостью, заложенной в природе "системы", вышедшей из войны триумфатором, означала бы в любом случае ярость нивелировки по домашнему образцу, жестокость вытаптывания различий в строе и образе жизни…"[260]
Автор предполагает, что “и без Бомбы "холодная война" вломилась бы в человеческий обиход, застряв в нём неизвлекаемой занозой”.[261] Решающим фактором этого он считает то, что ментальность "холодной войны" возникла ещё ранее её самой. Эта ментальность определяла собою и вещную сторону "холодной войны", а та, в свою очередь, вербовала соответствующие её убойной силе геополитические аргументы и творила один за другим сценарии невозможного действия.[262]
М. Я. Гефтер считает, что людям нежелательно было осознавать действительные геополитические цели гонки вооружений. Для доказательства своего тезиса он использует аргументы в сослагательном наклонении: "Уверься люди, предназначенные убивать, дабы не быть убитыми, что в мыслях и в расчётах всего лишь паритет и не дальше, что вся бешеная гонка термоядерных вооружений лишь прелюдия к взаимному согласованию очередных "потолков", что всё это - кукольная комедия, хотя и разоряющая народы и поганящая землю, - не свихнулись ли бы умом совершив нечто, не запрограммированное никем? Спасала, как ни чудовищно, инерция привычных стимулов и ответных реакций".[263]
М. Я. Гефтер - человек, которого постигла непростая участь. Обретая себя, он становился все менее понятным, оказывался производителем заметок, фрагментов, обрывков. Многими годами прорывался он к слову, коим удалось бы передать, то к чему пришел в мучительных спорах с собой, что извлек из опыта собственного "погубленного" поколения. Это поколение также являлось носителем несбывшихся исторических альтернатив.
Наука, подобно политике, делится на “партию вопросов” и “партию ответов”. “Партия вопросов” всегда в меньшинстве, так как задавать новые вопросы всегда сложнее, чем давать на них старые ответы. М. Я. Гефтер принадлежал к “партии вопросов”. Поиск альтернатив выбора, их утрата и обретение - это всегда сохранение и переживание незавершённости истории. М. Я. Гефтер провоцировал на вопрошание, чтобы читатель или слушатель мог ощутить эту незавершённость так же, как ощущали её те, кто вопрошал, оказавшись перед выбором в историческом прошлом, и так же, как должен ощущать её каждый историк, не претендующий на окончательное понимание всех смыслов и законов истории.
1.5. Математические подходы к изучению альтернативности исторического развития в советской историографии.
Ещё одним "дискурсивным ответвлением" от марксистской историографии было использование математических методов, которые позволяли советским учёным частично освободиться от идеологических ограничений и выйти на иной уровень историописания.
Одной из первых сфер исследований общественной жизни, где математика использовалась для изучения исторических альтернатив были военные конфликты. Ещё во времена Первой мировой войны полковник английской армии Ланчестер создал уравнения для моделирования конфликтов с огневыми средствами, дистанция которых не выходила за пределы сражения.[264] В дальнейшем появились модификации этих уравнений, которые использовались в том числе историками. Например, американский исследователь Дейчман в 60-х годах использовал уравнения Ланчестера в изучений партизанской борьбы в Греции, Филиппинах, Индонезии, Кубе, Алжире, Вьетнаме и ряде других стран. В частности он доказал, что для полного подавления партизанского движения необходимо превосходство сил регулярной армии в 8 раз. Исходя из этого положения, Дейчман в частности решал дебатируемый в американской военно-исторической литературе вопрос об исходе военных действий в случае отправки президентом Джонсоном дополнительных 206000 подкреплений, затребованных американским командующим: превосходство сил в этом случае оказывается равным 6.7 , что все равно недостаточно для окончательной победы.[265]
Среди исследований, в которых использованы уравнения Ланчестера имеются и в отечественные разработки. В конце 60-х годов группа под руководством Н. Н. Моисеева занималась моделированием морских сражений, в частности Синопского боя[266] Достоинством моделей, базирующихся на уравнения Ланчестера, является возможность заполнения переменных в формулах точными числовыми значениями конкретно-исторического содержания: численность войск, потери, огневая мощь, занимаемая площадь и т.д.
В более поздних работах, использовавших модели Ланчестера, предпринимались попытки учитывать психологические факторы вооружённой войны, зависящие от соотношения и динамики потерь в сражающихся армиях, качества снабжения и других факторов.[267]
Среди самостоятельных, а не заимствованных отечественных разработок следует отметить два исследования, проведённых в начале 80-х годов. Эти исследования иногда упоминаются, но, к сожалению, так и остались не востребованными, хотя, они достойны считаться лучшими образцами использования методов математики в эмпирическом исследовании исторических альтернатив.
Первое исследование проведено В. Б. Луковым и В. М. Сергеевым в 1983 году.[268] В работе предложен способ построения модели восприятия ситуации и принятия решения историческим деятелем. Тематический контент-анализ мемуаров Бисмарка позволил автором выявить смысловую структура текста. Этот смысловая структура интерпретируется авторами как система взаимосвязанных возможностей действия. Картина ситуации, существующая в сознании личности, воссоздаётся авторами, во-первых, из информации, имеющейся у исторического деятеля о реально произошедших событиях, во-вторых, из иерархии целей и мотивов деятеля (в данном случае Бисмарка в период 1866-1876 гг.). Картина ситуации, существовавшая в сознании Бисмарка (точнее отражение этой картины в мемуарах) схематически представлена в виде направленного графа, визуализирующего взаимовлияния различных мотивов, целей и событий. Вершины графа обозначают цели исторического деятеля и элементы исторической среды (события и явления). Рёбра графа обозначают направления (причины или следствия) и характер (положительный или отрицательный) возможного влияния одних вершин на другие. Эти направления и характер рёбер графа выводятся из видения историческим деятелем выигрыша и ущерба, который может принести его интересам актуализация той или иной возможности. На следующем этапе полученный граф анализируется методами дискретной математики: оценка частотности влияния фактора, оценка длины пути между вершинами графа, вес каждой вершины (количество подходящих или исходящих из неё рёбер). Методика оценки вероятности актуализации той или иной исторической возможности заключалась в следующем: вершины графа, связанные согласно тексту мемуаров, с анализируемой исторической возможностью, рассматриваются как влияющие возможности; если эти влияющие возможности уже актуализованы, то необходимо сравнить сколько из них положительно влияют, а сколько отрицательно - актуализация результата зависит от того, что перевешивает. В частотном анализе влияющих факторов авторы учитывали психологические аспекты оценки ситуации (человек в среднем может одновременно сравнивать не более 7 факторов), и поэтому по частотности сравнивались только факторы, объединённые своим местом в смысловой структуре текста.[269]
В конкретно историческом плане авторы рассматривали возможности войны Германии с Россией и возможности расчленения Баварии, но построенная модель сама по себе позволяет изучать любые альтернативы связанные с деятельностью Бисмарка в обозначенный исторический период. Авторы модели подчёркивают, что она может углубить знания о специфических законах развития исторических ситуаций.[270]
Второе исследование проведено группой историков и математиков под руководством академика Н. Н. Моисеева.[271] Оно представляло собой имитационное моделирование процессов экономической динамики греческих полисов (производство, распределение, обмен, потребление: всего несколько десятков признаков для разных слоёв населения в раздичных полисах) и влиянию на эти процессы Пелопонесской войны V века. до нашей эры. Авторы рассматривали исторические возможности разного состава военных союзов, шансы побед и поражений в военных кампаниях в разные периоды Пелопонесской войны (например, могли ли Афины продолжать войну без дани с союзников, могли ли Афины избежать поражения в Сицилийской экспедиции и др.). Важным методическим приёмом моделирования являлось использование так называемых сценариев. Сценарий - это система условий, предположений, ограничивающих количество возможных альтернатив. Он отражает представления историка о содержательном характере неформализуемых особенностей исторических событий. Интуиция и опыт историка сокращали множество изучаемых вариантов в разумных пределах.[272] Достигается такое сокращение с помощью установки рамок для спектров значений переменных в алгоритме вычисления. Пример подобного сценария: предполагается, что от нашествия врага в одинаковой степени страдают все земледельческие слои населения, причём площади разрушения прямо пропорциональны площадям земель им принадлежащим.[273]
Математическая суть модели заключалась в том, что неизвестные коэффициенты интегральных уравнений подбирались так, чтобы воспроизводимая на ЭВМ модельная экономическая динамика в определённом смысле соответствовала, не противоречила всей другой информации об изучаемом периоде истории.[274]
Общим достоинством двух рассмотренных нами исследований является принципиальная установка авторов на выработку специфического математического аппарата для изучения каждого конкретного фрагмента исторического прошлого в соответствии со спецификой источниковой базы.
Ю. П. Бокарёв в монографии, посвящённой промышленности и мелкому крестьянскому хозяйству в СССР в 20-е годы оспаривает сложившееся в историографии мнение, что политика “военного коммунизма” вводилась как временная мера, вынуждаемая потребностью защиты от контрреволюции и экономически неоправданная и не имевшая практического успеха.[275]
В качестве исходной посылки анализа экономического потенциала “военного коммунизма” автор приводит мнение В. И. Ленина: “Если бы 1920 год дал нам очень хороший урожай, или по крайней мере только хороший... мы могли бы нашу промышленную программу выполнить большей частью, тогда бы у нас был бы известный фонд обмена городских промышленных продуктов на земледельческие. У нас получилось обратное”.[276]
Ю. П. Бокарёв предполагает, что в случае хорошего урожая был бы выполнен план продразвёрстки, не произошёл бы топливный кризис и командно-административная система сохранилась бы и в 1921 г. Автор признаёт наличие такого сильного фактора как недовольство крестьян и средних городских слоёв жёсткой политикой большевиков. Тем не менее, по его мнению, в случае сохранения этой политики в 1921 г., власть могла и не осознать необходимость крутой ломки сложившейся системы.[277] Исходя из этого допущения он строит контрфактическую модель возможного развития безденежной экономики в 20-х гг. Для такой альтернативы НЭПу существовали и субъективные факторы. На уничтожение денег в 1919-20 гг. настаивали Н. И. Бухарин, Ю. Ларин, Ф. Ф. Сырамолотов. Требование отмены денег содержалось в резолюции III съезда ВСНХ, вызвавшей дискуссию в печати.[278]
Математической основой модели Ю. П. Бокарёва послужила факторизация матрицы коэффициентов корреляции между основными производственными и финансовыми показателями; устранение влияния на факторные нагрузки фактора денежного обращения;[279] построение модели зависимости между денежной массой и производством[280] и модели натурального обмена между городом и деревней[281] на основе дифференциальных уравнений.
Анализ контрфактической модели позволил Ю. П. Бокарёву сделать вывод о том, что в случае функционирования безденежной экономики в начале 20-х гг. наблюдался бы пиковый рост сельского хозяйства, в середине 20-х гг. пиковый рост промышленности, а к концу 20-х гг. экономика стабилизировалась бы в застойном состоянии.[282] Наблюдалась бы нехватка продуктов питания, не было бы стимулов для расширения внешней торговли, произошёл бы разрыв связей с мировым хозяйством. У страны не было бы возможности добиться тех экономических успехов, которые она достигла в 20-е гг. Делается вывод, что противники отмены денежных отношений, в частности В. И. Ленин были правы.
Ю. П. Бокарёв сознательно оставляет за скобками возможные социально-психологические средства и последствия отмены денег, поскольку эти факторы невозможно было ввести в применяемую математическую модель. Модель не выходит за пределы макроэкономических тенденций в область конкретной событийной истории. Такой подход вполне приемлем для оценки экономической интуиции советской власти. Но построенную модель вряд ли стоит рассматривать как ответ на вопрос “что могло бы быть, если бы в 20-е годы отменили деньги”, так как многие составляющие целостной исторической ситуации не были учтены. Более подробно проблема адекватности математического контрфактического моделирования истории будет рассмотрена во 2-й главе диссертационного исследования.
1.6. Значение советского периода в развитии идеи альтернативности исторического развития.
Значение советского периода в развитии идеи альтернативности исторического развития состоит в постановке основных проблем связанных с данной темой и выработке путей их решения на методологической платформе марксизма. Можно выделить следующие темы и проблемы, которые были рассмотрены отечественными исследователями в связи с идеей альтернативности исторического развития:
1. Оценка методологического значения проблемы альтернативности, обращение для её изучения к творческому наследию К. Маркса и Ф. Энгельса;
2. Диалектика возможного, необходимого и действительного в системе исторических событий;
3. Определение понятия “историческая альтернатива”;
4. Условия, причины и признаки возникновения исторических альтернатив;
5. Роль выбора и свободы воли в исторических процессах;
6. Связь с альтернативностью понятия “случайность”;
7. Связь с альтернативностью понятия “вероятность”;
8. Применение идеи альтернативности в сравнительно-историческом анализе;
9. Объективные и субъективные факторы развития исторических альтернатив;
10. Этапы развития исторических альтернатив;
11. Соотношение и взаимосвязь альтернативности и закономерности;
12. Альтернативность в разных сферах социальной жизни;
13. Изменение альтернативности в разных эпохах и периодах исторического развития;
14. Связь альтернативности с повторяемостью в истории;
15. Типы альтернатив в альтернативной ситуации;
16. Роль исследователя как субъекта выбора исторических альтернатив;
17. Альтернативность развития как результат творческой активности личности;
18. Связь изучения альтернативности с современной социальной практикой и прогнозированием;
19. Связь альтернативности с понятием “историческая ошибка” и “судом” над прошлым;
20. Связь альтернативности с категорией нравственности;
В постсоветский период используется большая часть выработанных в советский период подходов к изучению альтернативности в истории, но уже в модернизированной и идеологически непредвзятой форме. К примеру, историки в 90-е годы также признают роль “субъективного фактора” в реализации альтернатив, хотя при этом могут называть сам термин “субъективный фактор” - “марксистским жаргоном”.[283] Другой пример: если в советской историографии одной из функций изучения исторических альтернатив провозглашался анализ соотношения конкретно-исторических и социологических закономерностей, то в современной историографии это соотношение могут называть уже сопряжённостью истории событий с историей структур.[284]
Главный недостаток в развитии идеи альтернативности в советский период – это, прежде всего, ограниченность методологической базы, но, даже несмотря на это, теоретические наработки этого периода после определенной дискурсивной коррекции были интегрированы в современную историческую науку.