1.7. Идея альтернативности исторического развития 
в отечественной исторической науке в 1992-2001 гг.

      В историографическом раскрытии идеи альтернативности в постсоветский период мы не будем строго придерживаться хронологической последовательности. В рассматриваемый период в изучении альтернативности исторического развития уже не наблюдается такого единства дискурса, какой имел место в советский период. Поэтому работы авторов, которые касались теоретических аспектов альтернативности, будут группироваться по схожести методологических установок.

 

1.7.1. Осмысление альтернативности исторического развития России

 В постсоветский период у отечественных историков уже отпала потребность доказывать, что альтернативность в историческом развитии есть, как это было в советской науке. Это позволило осмыслить с позиций альтернативности всю отечественную истории с древнейших времён до новейшего времени. В обобщённом виде можно выделить следующие исторические альтернативы российской истории, изучаемые в отечественной историографии:

1.   Выбор государственной религии – перенять иудаизм от хазар, ислам от волжских булгар или христианство от Византии или христианство от католической церкви.[1]

2.   Возможность централизации русских земель под руководством Литовского Княжества.[2]

3.   "Вызов" Востока (нашествие) монголов и "вызов" Запада (экспансия рыцарских орденов). Выбор Востока или Запада в качестве объекта взаимодействия.

4.   Жёсткая централизация под руководством Москвы и лишение церкви относительной самостоятельности или сохранение Новгородской феодальной республики.[3]

5.   Опричнина Ивана IV или реформы Избранной Рады.[4]

6.   Реформы Бориса Годунова или смута.[5]

7.   Самозванство и реформы Лжедмитрия I или попытки боярства ограничить власть царя и продолжение смуты.

8.   Выбор между претендентами на российский престол : представители родовитых бояр, в первую очередь князья В. П. Голицын и Ф. И. Мстиславский; полководцы -освободители Москвы Д. Пожарский и Д. Трубецкой; принцы - польский Владислав и шведский Филипп - Карл; "ворёнок Ивашка" - сын Марины Мнишек и Лжедмитрия II; Михаил Романов.

9.   Реформы Петра I или традиционализм и усиление отсталости от Европы.[6]

10. Успех заговора Верховников в 1730 г. и развитие либерализма или дальнейшее развитие абсолютизма при императрице Анне Иоановне.[7]

11. Возврат завоеваний в Пруссии Петром III или более выгодная и активная политика в Европе.

12. Отказ от генерального сражения с Наполеоном в 1812 г. и изначальная ориентация на изматывание противника или бессмысленные потери. Возможность победы Наполеона.[8]

13. Реформы Сперанского или реформы Аракчеева

14. Победа дворянских тайных обществ и декабристов в начале XIX в. и развитие по умеренному буржуазному пути или усиление самодержавия.[9]

15. Либерализация государственного строя и реформы графа Лорис-Меликова, или противостояние радикалов революционеров и радикалов монархистов, и контрреформы Александра III.[10]

16. Последовательное проведение реформ Витте и Столыпина. Реализация либерально-демократической программы, предложенной кадетами в I Государственной Думе или провоцирование усиления революционного движения.[11]

17. Либо демократизация под руководством революционного правительства кадетов и меньшевиков, либо победа заговора генерала Л.Г.Корнилова и диктатура военных, либо захват государственной власти большевиками и гражданская война.[12]

18. Социально-экономические проекты эсеров в начале 20-х годов как альтернатива советским реформам.[13]

19. Продолжение политики "военного коммунизма" или НЭП.[14]

20. Центробежные и центростремительные тенденции в национальных движениях первых лет советской власти.[15]

21. Ориентация на самоопределение наций и равноправную федерацию или на командно-административную национально-государственную политику при образовании СССР.

22. Конкуренция концепции "переходного периода" Н. И. Бухарина и концепции "перманентной революции" Л. Троцкого.[16]

23. Дискуссии экономистов о развитии экономики в 20-х годах. Конкуренция концепций Н.И.Бухарина и концепций Е.А.Преображенского.[17]

24. Продолжение НЭПа или коллективизация, индустриализация и культ личности Сталина. Реформы Н.И.Бухарина как альтернатива культу личности Сталина.[18]

25. Разные проекты первого пятилетнего плана, борьба компетентных специалистов и некомпетентных волюнтаристов.[19]

26. Успешные переговоры СССР с западными державами о союзе против Гитлера или договор о ненападении с Германией.[20]

27. Более дальновидная подготовка СССР к войне с Германией (отвод основных сил в укреп-районы на старой границе СССР, стратегия танковых, а не кавалерийских контрударов, отказ от репрессий высшего офицерского состава) или огромные потери в 1941 г. Возможность превентивного удара по Германии.[21]

28. Реформы Хрущёва и Косыгина или неосталинизм Брежнева.[22]

29. "Перестройка" и "новое мышление", переход к рыночной экономике или усиление экономического кризиса и продолжение "Холодной войны".[23]

30. Сохранение СССР или создание СНГ.

 Этот список, конечно, далеко не исчерпывающий ни в историографическом плане (представлены альтернативы, вызывающие наиболее пристальное внимание историков), ни в конкретно-историческом плане (альтернативных ситуаций во много раз больше, но не все они сыграли столь же важную роль, как перечисленные). Некоторые работы посвящены изучению только какой-либо отдельной исторической ситуации. Другие авторы проводят обзорные анализ всей российской истории через призму альтернативности развития. Стали появляться исследования, посвящённые региональным аспектам, той или иной альтернативной исторической ситуации.[24]

 Показателем того, что осмысление проблемы альтернативности вышло на новый уровень, служит то, что тема альтернативности Российской истории стала включаться в школьные учебники и в методические указания школьным учителям.[25]

 

1.7.2. Культурологические подходы.

К значительным работам, где рассматривается тема альтернативности, следует отнести, прежде всего, труды Ю. М. Лотмана - основателя всемирно известной школы семиотики.

В книге "Культура и взрыв" Ю. М. Лотман выдвигает идею принципиальной непредсказуемости развития культуры (а значит и всего общества) в моменты создания нового. Ю. М. Лотман различает взрывные моменты, когда события погружаются в пучок возможностей, и периоды, когда события предопределены уже реализованными в процессе взрыва возможностями. Так, величайшие научные идеи в определенном смысле сродни искусству: техническая реализация новых идей развивается по законам постепенной динамики. Поэтому научные идеи могут быть несвоевременными. Технике свойственно то, что практические потребности выступают как мощные стимуляторы прогресса. Поэтому новое в технике - реализация ожидаемого, новое в науке и искусстве - осуществление неожиданного.[26] Периоды научных открытий и технических изобретений можно рассматривать как два этапа интеллектуальной активности. Открытия имеют характер интеллектуальных взрывов, так как они, по мнению Ю. М. Лотмана, не вычитываются из прошедшего, и последствия их нельзя однозначно предсказать. Но в тот момент, когда взрыв исчерпал свою внутреннюю энергию, он сменяется цепью причин и следствий. Логическое развертывание отбирает от взрыва те идеи, для которых время уже наступило, то, что может быть использовано. Остальное до времени предается забвению.[27]

Автор замечает, что такая модель, конечно, условна. Последовательная цепь взрывов и постепенных развитий в реальности никогда не существуют изолированно. Она погружена в пучки синхронных с ней процессов, и эти боковые влияния, постоянно вмешиваясь, могут нарушить четкую картину чередований взрывов и постепенностей.[28]

 Культура как сложное целое составляется из пластов разной скорости развития, любой ее синхронный срез обнаруживает одновременное присутствие различных ее стадий. Динамика процессов в сфере языка и политики, нравственности и моды демонстрирует различные скорости движения. Постепенные и взрывные процессы в синхронно работающей структуре обеспечивают взаимодействие новаторства и преемственности. В самооценке современников эти тенденции переживаются как враждебные, но на самом деле, считает Ю. М. Лотман, это две стороны единого механизма. Агрессивность одной из них не заглушает, а стимулирует развитие противоположной.[29] Так, например, агрессивность направления Карамзин - Жуковский в начале XIX века стимулировала развитие направления Шишков - Катенин - Грибоедов. Победное шествие "антиромантизма" Бальзака - Флобера синхронно сочеталась с расцветом романтизма Гюго.[30]

Ю. М. Лотман пишет, что "неизвестность будущего позволяет приписывать значительность всему".[31] В то же время, он отмечает, что неопределенность будущего имеет свои, хотя и размытые, границы. Из него исключается то, что в пределах данной системы заведомо войти в него не может. Будущее предстает как пространство возможных состояний. Настоящее содержит в себе потенциально все возможности будущих путей развития. Выбор одного из них, по словам Ю. М. Лотмана, не определяется ни законами причинности, ни вероятностью: в момент взрыва эти механизмы полностью отключаются. Выбор будущего реализуется как случайность.[32]

Доминирующим элементом, который возникает в итоге взрыва и определяет будущее движение, может стать любой элемент из системы или даже элемент из другой системы, случайно втянутый взрывом в переплетение возможностей будущего. Однако на следующем этапе он уже создает предсказуемую цепочку событий. "Гибель солдата от случайно пересекшегося с ним осколка снаряда обрывает целую цепь потенциально возможных будущих событий и одновременно создает новую цепочку".[33]

Ю. М. Лотман особо и не один раз подчеркивает, что отказываясь от момента непредсказуемости в историческом процессе, мы делаем его полностью избыточным. "С позиции носителя разума, занимающего по отношению к процессу внешнюю точку зрения (таким может быть Бог, Гегель или любой философ, овладевший "единственно научным методом"), движение это лишено информативности".[34]

Момент исчерпывания взрыва - это еще и место самопознания. Включаются те механизмы истории, которые должны ей самой объяснить, что произошло.[35] Произошедшее получает новое бытие, отражаясь в представлениях наблюдателя. При этом, подчёркивает учёный, происходит коренная трансформация события: то, что произошло случайно, предстает как единственно возможное. С точки зрения наблюдателя выбор был фиктивным, "объективно" он был предопределен всем причинно-следственным движением предшествующих событий. Такого рода подмена легко осуществляется в тех сферах истории, где господствует постепенность и взрывные события играют минимальную роль, где действие развивается наиболее замедленно, или отдельная личность играет меньшую роль. Поэтому, например, закономерно, что история техники, как правило, воспринимается эпохой как анонимная.[36]

События переносятся в память историка уже трансформированными. "Если допускается разговор о взрыве, - пишет Ю. М. Лотман, - то само понятие меняет свое содержание: в него вкладывается представление об энергии и скорости события, преодолении им сопротивления противостоящий сил, но решительно исключается идея непредсказуемости результатов выбора одной из многих возможностей".[37] Творческая активность историка проявляется в том, что из обилия сохраненных памятью факторов он констатирует преемственную линию, с наибольшей надежностью ведущую к заключительному пункту. Эта точка "приобретает под пером историка почти мистический характер. В ней видят торжество божественных или исторических предназначений, носительницу смысла всего предшествующего процесса. В историю вводится объективно совершенно чуждое ей понятие цели".[38]

Ю. М. Лотман прослеживает эволюцию идеи соотношения случайности и свободы воли в истории человеческого духа. Человек архаичных эпох склонен изгонять из мира случайность. Последняя представляется ему результатом некоторой, неизвестной ему более таинственной, но и более мощной закономерности. Отсюда и вся обширная практика гаданий, в ходе которых случайность возводится в степень предсказания.[39] При рассмотрении эпохи античности автор приводит эпизод 23-ей песни "Илиады", когда Аякс случайно поскользнулся в свежем бычьем навозе и упал в него лицом. Это дало возможность Одиссею обогнать соперника и получить награду. В связи с этим эпизодом Ю. М. Лотман пишет, что Гомер достигает синтеза идеи божественной власти и непредсказуемости событий. "Боги постоянно находятся в борьбе, и если исход борьбы людей объясняется волей богов, то исход борьбы богов остается непредсказуем".[40] Такой же характер имеет столкновение судьбы и человеческой воли - конфликт, по-разному решавшийся, но всегда волновавший греческих авторов. Средневековую эпоху Ю. М. Лотман не затрагивает (впрочем, и так ясно, что речь шла бы о христианских догмах), а сразу переходит к критике гегелевских идей.

"Путь как отдельного человека, так и человечества, усеян нереализованными возможностями, потерянными дорогами… Размышление об этих потерянных дорогах гегельянская традиция третирует как романтизм и зачисляет по ведомству пустых мечтаний".[41] В полемике с ней Ю. М. Лотман указывает, что каждое событие может включаться и в предсказуемый ряд, и в обстоятельства взрыва, и поэтому должно рассматривать с двух точек зрения. Если развить эту мысль Ю. М. Лотмана, то можно добавить, что одно и то же событие может послужить условием альтернативности для одного ряда событий, и одновременно условием неизбежности для другого ряда событий.

Ю. М. Лотман приводит следующий пример: творчество Пушкина оказало воздействие на превращение художественного произведения в товар ("не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать"). Решающую роль здесь сыграл "Евгений Онегин". Однако, если бы Пушкин не написал свой роман в стихах или даже если бы Пушкин вообще не родился на свет, процесс этот все равно неизбежно произошел бы. Но если посмотреть на другую историческую связь и предположить, что Пушкин был бы вырван из литературы в свой самый ранний период, то вся цепь событий, ведущих к Гоголю, Достоевскому, Толстому, Блоку и к укреплению той роли русской литературы, которую она играла в гражданских судьбах русской интеллигенции и, следовательно, вообще в судьбах России, оказалась бы совсем не той, какая нам известна.[42]

Ю. М. Лотман анализирует альтернативность исторического развития также с позиции компаративистики. Разные, но типологически сходные исторические движения, например, движения романтизма в разных европейских странах или же различные формы антифеодальных революций могут в момент взрыва избирать разные дороги. Сопоставление их как бы демонстрирует, что произошло бы в той или другой стране, если бы результаты взрыва у нее были иными. Потерянное в одном историко-национальном пространстве может, может быть реализовано в другом, и сопоставление их придает размышлениям о том, что было, если бы исторический выбор произошел иначе, более обоснованный характер.[43] Сопоставление разных реализаций типологически одного события может рассматриваться как форма изучения "потерянных дорог". С этой точки зрения можно истолковать, например, провалившийся путч в Москве в 1991 году и события в Югославии, или историю Ренессанса, Реформации, Контрреформации как различные вариации некоей единой исторической модели.

 Ю. М. Лотман напоминает читателю широкоизвестное остроумное высказывание А. Шлегеля, что историк - это пророк, предсказывающий назад. Переносясь в прошлое умственным взглядом и глядя из прошлого в будущее, он уже знает результаты процесса. Однако эти результаты как бы еще не совершились и преподносятся читателю как предсказания. В связи с этим Ю. М. Лотман пишет, что «пережитый взрыв приобретает черты неизбежного предназначения». Появляется психологическая потребность «переделать прошлое, внести в него исправления, причём пережить этот скоррегированный процесс как истинную реальность». Таким образом, заключает Ю. М. Лотман, речь идёт о трансформации памяти.[44] Эти мотивы автор считает основой для раскрытия мотивов написания мемуаров. Они важны при установлении исторических альтернатив в том отношении, что проследить акт выбора более или менее достоверно можно только на основе свидетельств самих участников событий.

 Ю. М. Лотман приводит пример мемуаров декабриста Д. И. Завалишина. Это был талантливый человек, но патологический лгун. Он был сослан в Сибирь больше из-за наговоров на себя и хвастовства. В вершине своей фантазии - мемуарах - он вспоминает не свою неудачную и трагическую судьбу, а воображаемую жизнь, полную успехов, где он, Завалишин - лидер декабристов.[45] Ложь дает некую степень свободы, возвышающей человека над реальностью. Поэтому, зная о связи лжи со свободой, следует учитывать, что процесс выбора и объяснение выбора часто связаны с самообманом выбиравшего.

Процесс нового переживания перспектив событий после их ретроспективной трансформации в памяти Ю. М. Лотман называет основой механизма искусства. Искусство привносит свободу в те сферы, которые в реальности ею не располагают. Безальтернативное получает альтернативу. Отсюда возрастание этических оценок в искусстве. Искусство, благодаря большой свободе, оказалось вне морали. Оно делает возможным не только запрещенное, но и невозможное. Поэтому по отношению к реальности выступает как область свободы. Но само ощущение этой свободы подразумевает наблюдателя, который бросает взгляд на искусство из реальности.[46] Эти выводы Ю. М. Лотмана могут касаться альтернативности истории с точки зрения соотношения художественной фантазии и логического анализа в изучении исторических альтернатив. В контрфактическом моделировании истории или критике "исторических ошибок" наличествует доля искусства со всеми присущими ему свойствами (этические оценки и наделение невозможного возможностью). Автор художественного произведения отличается от автора научной работы полной и безграничной властью над своим произведением, над действующими в нем лицами и ходом событий. Общее между научным и художественным отражением прошлого состоит в переносе в синхронное пространство памяти того, что было организовано движением по оси времени. Последовательность сменяется одновременно, и это придает событиям новый смысл.[47]

Ю. М. Лотман сравнивает так называемые бинарные и тернарные структуры культуры. Тернарные структуры сохраняют определенные ценности предшествующего периода, перемещая их из периферии в центр системы. Идеалом бинарных систем является полное уничтожение всего уже существующего как запятнанного неисправивыми пороками. «Тернарная система стремится приспособить идеал к реальности, бинарная - осуществить на практике неосуществимый идеал. В бинарных системах взрыв охватывает всю толщу бытия. Беспощадность этого эксперимента проявляется не сразу. Первоначально он привлекает наиболее максималистские слои общества поэзией мгновенного построения "новой земли и нового неба", своим радикализмом. Цена, которую приходится платить за утопии, обнаруживается лишь на следующем этапе».[48] Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах - их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества. В бинарных структурах моменты взрыва могут разрывать цепь непрерывных последовательностей, что неизбежно ведет к глубоким кризисам, но и коренным обновлениям. Так, эпоха реформ в России последней трети XIX века была сорвана одновременным переходом как правительства, так и демократов к методам террора, Желание остановить историю столкнулось со стремлением принудить ее к прыжку. Таким образам, если мы спроецируем на историческое развитие бинарные и тернарные структуры культуры, выявленные Ю. М. Лотманом, то эти структуры будут выступать как семиотические метафоры революции и эволюции.

В заключении книги "Культура и взрыв" Ю. М. Лотман делает вывод, что процессы протекающие на территории бывшего СССР можно описать как переключение с бинарной системы на тернарную.[49]

В 90-е годы у отечественных исследователей появляются возможность и потребность непредвзято воспринять опыт зарубежных коллег, обращавшихся к проблеме альтернативности. В частности их внимание привлекла книга германского антиковеда А. Деманда "Несостоявшаяся история".

В сборнике "Одиссей" за 1997 год вышло эссе М. Ю. Парамоновой о книге известного германского антиковеда А. Деманда "Несостоявшаяся история".[50] Книга А. Деманда, пожалуй самая развёрнутое и глубокое исследование по проблеме альтернативности в истории в современной мировой историографии. Поэтому весьма  интересным и актуальным было сравнение идеи А. Деманда с идеями Ю. М. Лотмана.

М. Ю. Парамонова рассматрела книгу А. Деманда в контексте противостояния историографических концепций реализма и постмодернизма.

А. Деманд определяет потенциальную историческую возможность как "иную игру по тем же самым правилам", а историю как совокупность "пути однонаправленной последовательности событий и ландшафта, по которому он проходит."[51]

А. Деманд утверждает, что исторические альтернативы могут быть сконструированы путём рационального рассуждения, основанного на "контроле реальности над воображением".[52] По его мнению, относительности истинности суждений и реконструкций в сфере состоявшейся реальной истории вполне адекватна гипотетичность аргументов и спорность конструируемых моделей несостоявшейся истории.[53].

А. Деманд считает важным внутренним мотивам такого запрета на обсуждение исторических возможностей страх перед разрушением культурной и исторической идентичности. В парадигме, которую А. Деманд обозначает как "теологию истории", только состоявшуюся историю исследователь может воспринимать как "свою" историю. Предположение иного хода событий лишает историка оснований для рассуждений, а современность теряет свою исторически обусловленную идентичность.

А. Деманд формализует значимость субъективного действия, признаёт в ряду его последствий лишь структурно или генетически обусловленные результаты. Это в частности, отражено в предлагаемом им анализе альтернативы поведения Ганнибала после победы при Каннах. Автор полагает, что если быв 216 году до н. э. Ганнибал принял решение о походе на Рим, весьма вероятно, что "Вечный город" был бы взят. Однако, по мнению А. Деманда, гипотетическая империя в главе с Карфагеном не могла быть долговечной. Поход Ганнибала относится ко времени, когда превосходство Рима стало уже неизбежным. По мнению М. Ю. Парамоновой в реконструкции А. Деманда не остаётся пространства для парадоксальных, с его точки зрения, путей развития истории античного средиземноморья.

Во-вторых, моделирование не осуществившихся альтернатив важно при изучение исторической каузальности. Здесь существенным представляется изменение А. Демандом акцентов в вопросе об исторических возможностях. Он отмечает, что вопрос "Что произошло бы, если бы…?", может быть заменён вопросом "Что должно было бы произойти, что не…?".

Рассмотрение возможных альтернатив тому или иному реальному феномену может послужить источником корректировки оценочного, негативного или одобрительного, отношения к нему. А. Деманд демонстрирует приемлемость этого утверждения на примере моделирования альтернатив победе германцев в сражении в Тевтобургском лесу с точки зрения их желательности в перспективе развития европейской истории и культуры.

А. Деманд утверждает, что просчёт альтернативных ситуаций невозможен в сфере "антропологических констант", т. е. в длительных и эпохальных процессах. К этим процессам относятся устойчивые формы социальной жизни и вообще все длительные течения (от нескольких столетий до нескольких тысячелетий) в любой из сфер социальной жизни. Эти течения лишены альтернативности развития – они предстают не столько как результат, сколько как условие истории.[54]

А. Деманд выстраивает концепцию "уравновешивающего течения истории" (Fliessgleichgewicht der Geschichte). Смысл этой метафоры раскрывается в метафоре "исправление историей собственных ошибок".[55] В заключении книги автор иронично признаётся в своём модернизированном гегельянстве.

Сравнивая подходы Ю. М. Лотмана и А. Деманда, М. Ю. Парамонова отмечает, что в модели Ю. М. Лотмана творческое, субъективное, осмысленное и ценностно детерминированное поведение людей представлено центральным элементом исторического процесса. Сферу культуры Ю. М. Лотман рассматривает в качестве динамического ядра истории. У Деманда основой исторического динамизма оказывается движение длительных тенденций, подчиняющих себе неожиданности, выбирающиеся из ряда длительной обусловленности. Социальная система не знает стремительных внутренних переломов, но способна на последовательную смену тенденций, механизм которой скрыт от человеческой логики. Мысль Ю. М. Лотмана разворачивается в противоположном направлении. Механизм исторической динамики соотносится им с состоянием кризиса, или – точнее – культурного взрыва. В точке взрыва происходит парадоксальный и непредсказуемый, с точки зрения системной обусловленности, выбор.

 

1.7.3. Историософские подходы.

М. С. Тартаковский в одной из первых книг посвящённых историософии в постсоветское время писал об отсутствии терминологической и статусной определённости понятия историософия. "Мудрость истории" – не более, чем метафора.[56]

Эта неопределённость, на наш взгляд, обусловлена тем, что историософия занимает ту область, где очень сложно провести границу между теорией истории, философией, социологией и публицистикой. Это область поиска исторических закономерностей и оценки значений и смыслов исторических событий и исторического познания. В этой области проблема альтернативности исторического развития занимает весьма влиятельное место.

М. С. Тартаковский в своей книге "Историософия. Мировая история как эксперимент и загадка" в качестве пути поиска общего смысла истории использует поиск ответа на вопрос - почему китайцы не открыли Америку. Точнее, - могли ли они стать морской державой подобно Европе. Для такой альтернативы были предпосылки. Запад на 11 столетий отставал от Китая в использовании парусов, на 10 – в принципах морского конструирования, на 11 – в изобретении магнитного компаса, на 2 – в применении его в мореплавании. Ещё в начале XV века китайский флотоводец Чжэн Хэ (предположительно арабского происхождения) совершил плавание в Индию и Африку на нескольких десятках многопалубных кораблей.[57] Причину нереализации указанной альтернативы М. С. Тартаковский видит в консервативной установке Китая на самоизоляцию и самодостаточность, которая достигла апогея при династии Мин, когда был введён запрет на морские корабли и мореходство. Проблема мореходства в Китае, рассмотренная в ракурсе альтернативности исторического развития, позволила автору выйти на более широкие проблемы, такие как взаимодействие традиций и новаций, коллективизма и индивидуализма, Запада и Востока.

Историософской по своему жанру является статья Г. С. Померанца "История в сослагательном наклонении", хотя сам термин "историософия" в ней не упоминается. Автор осмысливал соотношение неизбежности и альтернативности в истории России начала ХХ века через призму воспоминаний и высказываний русских поэтов и писателей: М. Волошина, Б. Пастернака, В. Ходасевича, О. Мандельштама и других. Главными движущими силами истории автор считает "светлые и тёмные духи" – так метафорично он называет человеческие помыслы и страсти. Рассуждая о проблеме свободы воли и ответственности за исторический выбор, Г. С. Померанц пишет что в истории "нет ни виновности, ни невиновности: есть совиновность".[58]

Одно из направлений общественной мысли, где альтернативность истории рассматривалась с точки зрения историософского подхода - это так называемый неоизоляционизм. Один из активных представителей этого направления В. Л. Цымбурский в своих работах "Остров Россия. Перспективы российской геополитики" и "Остров Россия. Циклы похищения Европы (Большое примечание к "Острову Россия")"[59] предполагает, что Россия XVII века могла бы прийти к границам России конца ХХ века иными путями. Логика контрфактической модели, предложенной автором, такова: отвоевав выход в Балтику и Азов, приняв под свою руку племена Кавказа, сохраняя мягкий сюзеренитет над Левобережной Украиной, Россия переходит на Западе к обороне, торговле и сосредоточивается на освоении Сибири и Дальнего Востока. В сегодняшнем строении России В. Л. Цымбурский находит признаки давней альтернативы великоимперскому развитию. Он сравнивает альтернативную неимперскую Россию с "островом" русского этноса внутри континента с иноэтническими вкраплениями, с размытыми, но неприступными границами. По мнению В. Л. Цымбурского все геополитические притязания России-Острова после Петра I оказываются так или иначе причастны к идее "похищения Европы". Ибо, доказывает он, имперская Россия предпринимает широкие акции на востоке, когда ей заблокирован путь на запад, а объектом восточной экспансии всегда оказываются регионы, судьба которых должна в данный момент задеть нервы Запада.

Роспуск СССР В. Л. Цымбурский интерпретирует как выход России из больших континентальных игр. Он считает абсурдными планы, "отряхнув империю", вписаться в управляющие структуры мирового цивилизованного сообщества. Свою идею возрождённой альтернативы России без имперских притязаний В. Л. Цымбурский использует для конструирования благотворного (с точки зрения неоизоляционистов) мифа "острова", где русские смогут в ХХI веке обновиться и окрепнуть, чтобы позднее возвращаться в мир континента лишь тогда, когда им это будет необходимо - и в таких формах, в каких это будет удобно для них самих. Перспективность изоляционисткой позиции России автор обосновывает тем, что пока Средняя Азия нас хранит от Юга, восточный крен с опорой на Сибирь мог бы вывести Россию из ареала столкновения ислама с либерализмом, ставя ее вообще вне распри "имущего" и "неимущего" миров.

В 1994 году вышла монография С. А. Экштута "В Поиске исторической альтернативы (Александр I. Его сподвижники. Декабристы.)", которая была написана на основе диссертационного исследования.[60] Хотя исследование было проведено по специальности «социальная философия», в нём превалирует конкретно-исторический материал. Это была первая в отечественной историографии докторская диссертация,  посвящённая альтернативности в истории.

Стилистика повествования и исследовательские установки С. А. Экштута, а также посвящение некоторых его статей памяти Н. Я. Эйдельмана, позволяют считать исследования С. А. Экштутом проблемы альтернативности в истории продолжением направления, заданного Н. Я. Эйдельманом.

Использование в качестве методологической основы исследования концепции «диалогической встречи двух культур» М. М. Бахтина позволило автору создать у читателя ощущение сопричастности событиям исторического прошлого. Само понятие «альтернатива» автор определяет следующим образом: «Любая альтернатива, по определению, предполагает необходимость выбора одной из двух (или нескольких) возможностей. Процесс поиска и выбора всегда представляет собой попеременное рассмотрение взаимоисключающих возможностей [лат. alternatus - попеременный] но лишь в предельном случае осуществляется выбор одного из двух альтернативных решений, направлений, вариантов».[61]

Главной причиной в возникновении исторических альтернатив С. А. Экштут считает историческую случайность. В конкретно историческом плане автор рассматривает те случайные происшествия в истории России, которые значительно повлияли на общественное сознание изучаемого времени и на поступки главных участников событий, связанных с движением декабристов. Случай невероятен, пишет С. А. Экштут: в него трудно поверить, его нелегко вычислить и сложно представить; он отличается своей необычностью и исключительностью.[62] Современники энциклопедистов усвоили идею вариативности судьбы, подготовив последующие поколения к мысли о необходимости использовать любой счатливый случай, появившийся в революционную эпоху.[63]

С. А. Экштут отмечает, что в стиле мышления эпохи конца 18 – начала 19 веков утвердилась идея о фундаментальном значении случайности в истории: несколько поколений нетерпеливо станут ждать счастливой случайности для того, чтобы резко изменить свою судьбу в резко меняющемся мире; будут верить в то, что такая случайность обязательно настанет. Нужно только научиться её своевременно распознавать и максимально использовать. Особенно мощным катализатором для подобного рода ценностных ориентиров, стало, по мнению С. А. Экштута, молниеносное превращение Наполеона из лейтенанта в императора.[64]

С. А. Экштута связывает проблему исторической альтернативности с нравственностью. Он пишет: «Потенциальная возможность перерождения будущей революции в военную диктатуру очень беспокоила членов тайных обществ и рождала в их среде многочисленные споры. Надо было найти эффективное средство, которое бы позволило избежать этой опасности и свело к нулю вероятность успешной реализации честолюбивых замыслов любого претендента на роль российского Бонапарта. Итак, философия альтернативности низводит субъектов исторического процесса в состояние нравственности, которая в свою очередь, задаётся соотношением того, что может произойти естественно, само собой, и того, что нужно сделать, что держится не причинами, а волей».[65]

Раскрывая политический контекст эпохи, автор прослеживает поиск исторической альтернатив европейской истории начиная с Французской революции, когда наиболее дальновидные монархи Европы пытались противопоставить идеям революции феодальную утопию, то есть безуспешно пробовали бороться с революцией не пушками, а идеями.

С. А. Экштут видит для России «Пушкинской эпохи» начала XIX века три альтернативы: 1. Бунт и его перерождение в военный деспотизм. Роль «российского Наполеона» могли сыграть, по мнению автора, декабрист П. И. Пестель или генерал А. П. Ермолов. 2. Реформы «по манию царя». 3. «Бескровная» революция по примеру Испанской революции 1820-23 гг.

Факторами, препятствовавшими осуществлению первой альтернативы было неустранимое противоречие в тайных организациях между практическими путями свержения самодержавия и кодексом дворянской чести: поступки, которые грозили «замарать», а не украсить страницы истории, безоговорочно отвергались. В связи с этим С. А. Экштут рассматривает несколько упущенных возможностей: предложение М. Ф. Орлова создать типографию для печатанья фальшивых ассигнаций, предложение А. А. Бестужева захватить деньги, положенные в губернском правлении, для отхода в Новгородские военные поселения в случае поражения, предложение А. И. Якубовича в день восстания разбить кабак, чтобы напоить солдат.[66] Препятствующими факторами, по мнению С. А. Экштута, также были отчуждение и непонимание товарищами по тайному обществу более опытного и рационального военного разведчика П. И. Пестеля,[67] и отказ генерала Ермолова развязывать междуусобную смуту и проливать кровь соотечественников.[68]

Фактором, препятствующим осуществлению второй альтернативы была нерешительность Александра I. Препятствием, сделавшим невозможным реализацию третьей альтернативы, стало целенаправленное очищение Александром I армии от лиц, скомпрометировавших себя политической неблагонадёжностью.[69]

Выделяемые альтернативы подробно анализируются главным образом на основе воспоминаний, мемуаров и переписки современников изучающихся событий. Отвечая на вопрос, «почему сорвалось выступление членов тайного общества на Сенатской площади», автор не только ищет связи и объяснения в самих событиях, развернувшихся 14 декабря и непосредственно предшествовавших им, но пытается реконструировать логику поступков главных участников событий.

Проблема альтернативности в истории С. А. Экштутом рассматривается также в масштабах отдельной человеческой личности. Автор показывает, как исторический выбор преломлялся через индивидуальные судьбы, и как индивидуальная судьба могла бы стать воплощением возможного исторического выбора. В таком ракурсе сравниваются несколько судеб. Судьба генерала Киселёва, который ратовал за то, что спустя шесть десятилетий получит наименование «теория малых дел». Судьба генерала Ермолова, поплатившегося опалой за слишком большую популярность и независимость, неприемлемые для самодержавия. Судьба генерала Воронцова, способного ради тщеславия и карьеры поступиться своими убеждениями. Судьба генерала Клейнмихеля - своего рода воплощение и исполнителя реализовавшейся после поражения декабристов альтернативы усиления полицейских методов управления. Отставка Клейнмихеля после поражения в Крымской войне рассматривается как возникновение новой альтернативной ситуации, ведущей к реформам 60-х годов. Судьба генерала Закревского, как возможность сохранения честности и независимости носителем осуществившейся военно-бюрократической альтернативы, в отличии от цинизма, интриганства и казнокрадства, воплотившихся в Клейнмихеле.

Таким образом, С. А. Экштут видит многовариантность не только на этапе выбора исторического пути, но и в содержании уже реализовавшейся исторической альтернативы. Такой подход стал следствием введения в исторический анализ категории судьбы.

Новым в подходе С. А. Экштута к проблеме альтернативности в истории стало то, что в осмыслении ответственности личности за исторический выбор автор опирается на философскую идею «не-алиби в бытии», принадлежащую М. М. Бахтину: «То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Единственность наличного бытия - нудительное обязательство. Это факт моего не-алиби в бытии... всякий находится на единственном и неповторимом месте, всякое бытие единственно... Это признание единственности моего участия в бытии есть действительная основа моей жизни и поступка»[70]. В контексте этих идей сравниваются судьбы Пестеля и Александра I, между которыми С. А. Экштута находит много общего, наблюдает своеобразную «перекличку судеб». Исторический выбор, перед которым оказались эти деятели, раскрывает смысл их судеб. Деятельность Пестеля налагала на него нравственную ответственность до конца реализовать своё единственное место в истории. Он вынес своё бремя «не-алиби в бытии», с твёрдостью совершил свой жизненный подвиг: рассказал потомкам о движении декабристов.[71] Александр I, в отличие от Пестеля, всю свою жизнь настойчиво уклонялся от ответственных поступков и поплатился за это. Он так и не сумел реализовать свою единственность в бытии в поступках, достойных как его способностей, так и той власти, которая была у него в руках.[72]

На примере рассмотренной работы С. А. Экштута, мы видим, что в исследовании альтернативности исторического развития можно вполне продуктивно сместить акценты с теоретических на эмпирические стороны проблемы, при этом совмещая и приёмы увлекательного повествования, и принципы строгой научности.

Следующая работа С. А. Экштута, где использована идея альтернативности исторического развития - статья  «"Раздробим монумент Аракчееву": Опыт контрфактического моделирования исторического прошлого», опубликованная в 1996 году в журнале "Вопросы философии" а затем в дополненном виде вошедшая в книгу «На службе российскому левиафану».[73], В этой работе автор сознательно допускает выходы за пределы научности в область беллетристики в рамках провозглашённой им концепции так называемого «исторического маньеризма». Сюжет контрфактической модели основан на том, что во время восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года поручик Панов с отрядом лейб-гренадёров прорвался в Зимней дворец и арестовал Аракчеева, а затем в случайной стычке с этим отрядом был убит престолонаследник Николай. В действительной истории Панов не решился подходить к сапёрному батальону, охранявшему Зимний дворец, а затем встретившись с кавалергардами, сопровождавшими Николая, отбился от них и присоединился к товарищам на Сенатской площади. В контрфактической модели декабристы побеждают, учреждают временное правительство, правление которого приводит к смуте, а затем к военной диктатуре.

В рассматриваемой модели упущено отсутствие такого фактора, как желание самого Панова самостоятельно арестовывать Аракчеева. По показаниям самого Панова, он думал, что Зимний дворец уже занят восставшими, а когда понял, что это не так, то повернул на Сенатскую площадь.[74] Впрочем в порядке гипотезы можно допустить, как это предполагает С. А. Экштут, что решение войти в Зимний могло неожиданно и спонтанно возникнуть у Панова.

В качестве способа наиболее адекватного описания несостоявшихся, но возможных событий (если мы примем что для контрфатического моделирования вообще применимо понятие адекватности) С. А. Экштут использует информацию из источников о действительно произошедших событиях, имеющих схожие характеристики и признаки с возможными моделируемыми исследователем событиями. Так например восстания в Новгородских военных поселениях в контрфактической модели описаны по данным о реальных восстаниях в военных поселениях.[75] Правда, сомнительным представляется, что в случае победы декабристов, какие-либо исторические личности (например, А. С. Пушкин) сделали бы точно такие же записи в дневнике, как они сделали в действительном прошлом. С. А. Экштут это допускает.[76] Такой методический приём, если понимать его буквально, противоречит здравому смыслу, но тем не менее он может допускаться с целью уменьшения доли художественного вымысла в контрфактической модели и увеличения доли её научности. Он позволяет чётко отделить, какие события были возможны исходя из реальных исторических источников, а какие явились только средством оживления повествования с целью создать целостный образ. Роль этого приёма позволяет называть такое историописание документально-художественным контрфактическим моделированием.

В методологическом плане можно отметить, что в рассмотренной модели не использован метод экстраполяции (рассмотрение дальнейшее развитие тех тенденций, истоки которых видны в состоявшемся потоке исторических событий), там где он был бы очень уместен. Проще всего использовать этот метод в исследованиях по экономической истории, но им же можно воспользоваться и при моделировании событий политической истории. Например, в реальной истории декабристского движения хорошо прослеживаются разногласия между более радикальным Южным обществом и более умеренным Северным. В контрфактической модели победы декабристов было бы вполне уместным показать влияние разногласий между победителями на дальнейшее развитие России, рассматривая идеологические разногласия между членами тайных обществ как зародыш будущих столкновений политических группировок.

Что касается одновариантности предложенной модели (а одновариантны, как правило, большинство известных моделей несостоявшейся истории), то её вряд ли стоит принимать за упущение, как это нередко делается в отношении тех исследователей, кто осмелился переступить грань свершившегося прошлого. Конечно, сравнительный анализ нескольких возможных, но не реализовавшихся, вариантов исторических событий может быть очень продуктивным. Однако ждать от исследователя обязательного построения нескольких контрфактических моделей для одной и той же исторической ситуации было бы нерационально, так как даже одновариантная хорошо продуманная и оригинальная модель ценна сама по себе.

В статье С. А. Экштута «Сослагательное наклонение в истории: воплощение несбывшегося. Опыт историософского осмысления»[77] и переработанном варианте этой статьи в альманахе Одиссей[78] смысл альтернативности в истории раскрыт как развитие специфического феномена исторического сознания. Автор выделяет пять уровней рассмотрения проблемы поиска исторической альтернативы.

Первый уровень: Поиск исторической альтернативы ведётся в реальном пространстве и времени (здесь и теперь). Онтологический статус такому поиску придают различные социальные утопии, проекты государственных преобразований, планы на ближайшее и отдалённое будущее, споры о целях и средствах. В качестве социального пространства поиска на этом уровне, по мнению С. А. Экштута, как правило, выступает столица, где «шумят витии», в провинции же царит «вековая тишина». Впрочем автор признаёт и исключения из этого правила. По этому поводу он приводит строки поэта Давида Самойлова: «в провинции любых времён есть свой уездный Сен-Симон».[79]

Второй уровень: Поиск завершён, событие совершилось и приобрело статус исторического факта. Для одних победившая альтернатива предстаёт в качестве единственно возможного пути, для других - как досадная случайность. На этом этапе ещё живы люди, имевшие непосредственное отношение к выбору исторического пути и хранящие память о былом в его незавершённости. Некоторые из них до конца жизни ощущают выключенность из настоящего времени. Они лелеят тоску по «золотому веку» своего прошлого и страдают от «непрекращающихся мыслей о том, что в какой-то момент времени их судьба могла сложиться по-другому, если бы река времени повернула в иное русло».[80]

Третий уровень: историки получают доступ к документам, открывают скрытые механизмы принятия решений, осознают сам факт наличия в прошлом поиска исторических альтернатив и начинают его изучать. «Оставшиеся в живых непосредственные участники исторических событий, - отмечает С. А. Экштута, - весьма болезненно реагируют на предпринимаемые историками попытки демифологизации, ибо многие мифы стали неотъемлемой частью их биографии».[81]

Четвёртый уровень: Историки встают перед проблемой: «как воплотить в тексте научного сочинения несбывшееся?».[82] Историк остраняется от результата истории и сознательно продлевает в своём повествовании ощущение протекания процесса.[83] Пытается дать видение процесса, а не его узнавание.[84]

Пятый уровень: историк решается на создание контрфактической модели исторического прошлого, которая становится объектом неизбежной полемики и фактом историографии.[85]

В центре внимания одной последних книг С. А. Экштута "Надин, или роман великосветской дамы глазами тайной политической полиции"[86] личные отношения Надежды Сергеевны Акинфьевой с князем А.М. Горчаков, более четверти века стоявшим со главе российской внешней политики. Описание взаимодействия политических и любовных коллизий переполнено рассуждениями в сослагательном наклонении. В частности,  автор предполагает, что если бы весной 1867 года Горчаков не был до того поглощен личными переживаниями , (он узнал о существовании августейшего соперника, уже решившегося на брак с Акинфьевой), то возможно он смог бы правильно оценить опрометчивость состоявшейся тогда продажи Аляски. Можно спорить с конкретно-историческим ракурсом выводов С. А. Экштута, но не вызывает сомнений правомерность использования идеи альтернативности исторического развития в ситуациях совпадения переломных моментов в личной жизни исторических деятелей и в их общественной деятельности. Такому взаимодействию историки очень редко уделяют должное внимание. Сферы личной жизни и политики обычно изучаются и описываются порознь. Это, скорее всего, происходит, в том числе, и по тому, что иначе возникают "неудобоваримые" вопросы, "что было бы если бы", к которым многие историки привыкли относиться снисходительно-иронично.

Одной из немногих работ, где разрабатывались многовариантная контрфактическая модель альтернативного развития одной и той же исторической ситуации стала статья доктора исторических И. В. Бестужева-Лады "Ретроальтернативистика в философии истории".[87] Метод контрфактического моделирование, используемый автором, можно назвать аналитическим, в отличие от документального-художественного метода Н  Я. Эйдельмана и С. А. Экштута. Автор статьи, соглашаясь с утверждением, что историческая наука исключает сослагательное наклонение, полагает, что в философии истории без сослагательного наклонения не обойтись. Он ставит вопрос: "Нельзя ли инструментарий исследований будущего обратить в прошлое с целью расширить диапазон оценок в философии истории, сделать их более обоснованными?"[88] И. В. Бестужев-Лада конструирует несколько альтернативно-виртуальных сценариев войны России с Францией 1812 г. Первый сценарий представляет собой варианты победы Наполеона над Россией. Условия, допускающие реализацию этих вариантов: провозглашение Наполеоном независимости Литвы, Польши, Украины и Белоруссии и использование их как союзников против России; прокламация об освобождении крестьян в России, что провоцировало бы  бунты; отказ от зимовки в Москве; втягивание в войну Турции и Швеции. Здесь можно отметить, что для первого сценария не лишними были бы аналогии с политикой Наполеона в Европе. Так,  например, либеральные реформы,  проведённые Наполеоном в Испании, не предотвратили там национально-освободительного движения. Второй сценарий – более эффектная победа России. Основное условие реализации этого сценария: изначальная ориентация на изматывание противника и подрыв его коммуникаций, а также отказ от генеральных сражений. Препятствием для реализации этой альтернативы было понятие чести, заставлявшее воина предпочитать открытый бой и считать предосудительными удары «исподтишка».

Подобный сценарий победы СССР "малой кровью" автор описывает и для 1941 г. Более развёрнуто И. В. Бестужев-Лада представил свой взгляд на альтернативность в истории России в статье «Не ходил бы Бонапарт на Россию».[89] В этой работе И. В. Бестужев-Лада вводит новое понятие для обозначения альтернативных ситуаций - «пороги», но в целом его концептуальные позиции остались прежними..

 

1.7.4 Социологические подходы.

А. В. Коротаев в своей статье «Объективные социологические законы и субъективный фактор», вышедшей в 1992 году в научно-публицистическом альманахе «Анналы», третий номер которого целиком посвящён альтернативности истории, критикует историко-социологическую концепцию, согласно которой социальные субъекты не могут существенно влиять на направление закономерного процесса социального развития. В интерпретации А. В. Коротаева более существенны альтернативы между различными вариантами прогрессивной исторической динамики.[90] Автор понимает социологический закон не как одномерное направление развития, а как многомерное пространство-поле возможных вариантов развития, измерениями которого служат показатели общественного развития.[91] Так, например, закон стоимости задаёт некое поле вероятности, в пределах которого в одном направлении социальному субъекту двигаться трудно (повышение цены при сохранении прежней стоимости товара), в другом - ещё труднее (повышении цены при падении стоимости), в третьем - легче (повышение цены при повышении стоимости) и т.д.[92] Другой пример: одному уровню развития материальных производительных сил соответствуют несколько способов производства, но с разной вероятностью. Поэтому социологические законы могут в конкретно-исторической ситуации обусловить лишь то, что для социального субъекта (например политической партии) добиться утверждения экономического строя А оказывается крайне сложным, Б - ещё сложнее, В - вообще едва ли возможно, а вот добиться Г - уже легче и т.д.[93]

А. В. Коротаев утверждает, что «из того факта, что объективные социологические законы толкают общество в определённом направлении, неправильно делать вывод о том, что именно в этом направлении нам и нужно идти. Вполне возможна и такая ситуация, что данному социальному субъекту следует добиваться движения общества в практически противоположном направлении».[94]

В этой статье предполагается, что на протяжении большей части существования человечества (то есть в первобытную эпоху), роль субъективного фактора развития была очень невелика. Автор признаёт со ссылкой на специалистов этнографов,[95] что в первобытных и архаических сообществах деятельность выдающегося индивида может привести к некоторому изменению соответствующего социального организма. Он даже допускает, что в благоприятных условиях «маятник флуктуации» может отклониться на столь продолжительный период времени, что изменятся сами общественные нормы.[96] Однако процесс эволюции на макроуровне в ранние периоды истории шёл, по мнению А. В. Коротаева, под действием одних лишь объективных законом и факторов, практически вне зависимости от желаний и настроений людей. Вследствие замедленности крупных социальных сдвигов, память о них не фиксировалась сознанием людей, поэтому «проблема выбора пути развития практически не стояла, ибо сам факт развития был далеко не очевиден».[97]

Ситуация кардинально изменилась с появлением первых цивилизаций. Появляются и широко распространяются представления о том, что общество со временем изменяется, что «должное» не совпадает с «сущим», что возможно более справедливое социальное устройство, и что его можно достичь, приложив для этого определённые сознательные усилия.[98] В связи с этим автор приводит в пример отмену рабства в XIX веке как один из характерных примеров решающего воздействия субъективного фактора на выбор исторического пути. Освобождение рабов явилось следствием не экономической потребности, а победой либеральной идеологии. В глазах либералов рабство было несомненное зло, несмотря ни на какие соображения о его экономической эффективности и полезности.[99] В качестве доказательства этих тезисов А. В. Коротаев приводит исторические аргументы в сослагательном наклонении: «В целом, если бы освобождение рабов в XIX в. явилось результатом прежде всего действия естественного объективного закона соответствия производственных отношений характеру и уровню развития материальных производительных сил, следовало бы ожидать того, что этот процесс протекал бы совсем в ином виде: рабство отмирало бы в одних отраслях, сохранялось бы в других (с высоким удельным весом тяжёлого, малоквалифицированного, унизительного и т.п. труда), и возможно даже захватывало некоторые вновь возникавшие сферы (типа конвейерного производства)».[100]

Интересно, что А. В. Коротаев соглашается с тезисом о неприменимости «сослагательного наклонения» в историческом исследовании, но полагает, что оно необходимо в социологии. При этом не поясняется, чем по существу отличается социологический анализ исторических фактов от исторического исследования. Авторская оговорка о неприменимости «сослагательного наклонения» к истории в данном случае демонстрирует то, что среди профессиональных историков всегда, в большей или меньшей степени, явное использование аргументов в сослагательном наклонении всегда считалось «плохим тоном».

Одной из первых немарксистских работ в отечественной историографии, где была создана социологическая концепция объяснения альтернативности исторического развития стали три тома книги А. С. Ахиезера «Россия: критика исторического опыта», вышедшая в 1991 году и в переработанном виде в 1998 году. В соответствии с целями нашего исследования здесь не будут затронуты весьма неоднозначные и спорные общетеоретические, конкретно-исторические и идеологические подходы А. С. Ахиезера к толкованию российского прошлого. Нас будет интересовать только его взгляд на альтернативность исторического развития.

А. С. Ахиезер определяет альтернативность истории как способность субъекта истории в процессе рефлексии формировать новые пути развития, новые возможности выбора, отличные от следования инерции истории. Истоки альтернативности истории коренятся в оппозиции «Партиципация - Отпадение» и «Инверсии - Медиации». По логике безальтернативности история рассматривается как уклонение от некоторого идеала, как отпадение от абсолютной заданности. Например, все этапы развития России после Ленина могут оцениваться как акты отпадения от его учения, понимаемого как абсолют.[101]

Инверсия - это абсолютизация полярностей, выражающаяся в борьбе против «мирового зла», разоблачения «оборотней», бунтах, погромах, терроре, в общем - в эмоциональном отношении к миру.[102] Медиация - это внимание к взаимопроникновению полярностей, углубления их диалога, рефлексия, рациональное отношение к миру.[103] Исток идеи Отпадения лежит в идее первобытного сознания отпадения от тотема. Отпадение обозначает любое инакомыслие, отпадение от какого-либо идола , идеала, организации (например, страх интеллигенции перед отпадением от народа или ритуал исключения из партии).[104] Партиципация - это деятельная сопричастность к какому-либо сообществу или организации, необходимое условие комфортного состояния личности в традиционной цивилизации. Она включает отождествление личности с «тотемом», идеалом, элитой, вождём и т.д.[105]

Понятия инверсия, медиация, партиципация и отпадение вводимые А. С. Ахиезером в более общепринятых терминах можно интерпретировать как взаимодействие консерватизма и модернизации, авторитаризма и либерализма, коллективизма и индивидуализма.

А. С. Ахиезер разработал схему циклов Российской истории. Одному циклу соответствует смена 7 этапов господствующих нравственных идеалов (от раннего соборного через авторитарные к либеральному). Первый цикл от Киевской Руси до начала XX века, второй цикл - от революции 1917 года до перестройки.[106] Так называемые инверсионные циклы, выделяемые автором, можно интерпретировать как действие проигравшей альтернативы в рамках победившей (например, любые контрреформы).

В контексте этой схемы, автор замечает, что проблема альтернатив в России до сих пор выступала прежде всего как возможность изменений, возникающая при смене этапов, связанных с циклами истории. Более глубокая альтернатива России лежит в сфере выбора между ценностями Традиционной и Либеральной суперцивилизаций, в сфере путей поиска выхода за рамки Промежуточной цивилизаций.[107]

В 1996 году в Екатеринбурге была защищена диссертация А. А. Родина по философии на тему «Основания вероятностного моделирования истории».[108] Вероятностное моделирование автор понимает в широком смысле, относя к нему в том числе использование статистических методов. Проблему альтернативности исторического развития он рассматривает, сравнивая две интерпретации возможных миров: поссибилизм и актуализм. Согласно поссибилизму реальный мир (в нашем случае реализованная история) - один из возможных миров, т.е. множество возможных миров является исходным. Согласно актуализму исходным является реальный мир (состоявшаяся история), а возможные миры, - его модификации. Двум типам осмысления "возможных миров" соответствует два вида моделирования исторических процессов: привычное историкам моделирование через типологию исторических объектов и вероятностное моделирование.[109]

Актуализм тяготеет к способу изучения истории, который основывается на переносе знаний об одном объекте на другой объект. Этот способ обычно называют сравнительно-историческим методом. В качестве примера подобного переноса автор рассматривает изучение русской общины (мира) при помощи перенесения на нее свойств немецкой марки. При таком подходе исследователь может воспользоваться уже сложившимся понятийным аппаратом в случаях совпадения признаков объекта и модели и лишь дополнить исходную модель специфическими свойствами изучаемого объекта. Происходит взаимообогащение: свойства модели структурируют данные об объекте, а отклоняющиеся свойства объекта позволяют судить о степени возможных вариации свойств и тем самым приблизиться к определению границ развития объекта и обогатить модель новыми понятиями и подструктурами.[110]

Подобный сравнительно-исторический анализ автор определяет как метасистемное моделирование, характерной чертой которого постулируется отношение к альтернативам развития. Альтернативы возникают в результате переноса знаний о вариативности внешних систем. Метасистемное моделирование остается актуалистским по своей сути, то есть степень допустимого, возможного в этих моделях не выходит за рамки реально существующих типов, хотя и внешних по отношению к объекту. А. А. Родин подчёркивает, что данный подход обедняет реальное богатство микроструктур в исследуемой исторической системе. Это богатство исчерпывается представлениями о макросистемных исторических типах.[111]

Новым подходом в исследовании А. А. Родина стало выведение связи проблемы альтернативности с периодизацией. Периодизация охватывает скорее инерцию движения, нежели нарушения и особенности движения. По мнению А. А. Родина, мы вправе допускать, что реализовавшийся вариант истории не является типичным, и что в нем может оказаться меньше качеств, характеризующих систему, чем у нереализованного варианта. Т.о., между периодизацией и систематизацией есть определенный методологический "зазор", который следует заполнить процедурой прогнозирования возможных состояний исторического объекта.[112]

В понимании автора, вероятностное моделирован исходит из презумпции того, что конечное состояние процесса не ставит диагноза начальному состоянию.[113] При этом нелинейность истории, исключающую возможность однозначной трактовки будущего, не следует воспринимать как отрицание причинной связи между прошлым и будущим - просто эта связь имеет более сложную форму. Можно предположить, что если из данного прошлого состояния не следует данное будущее состояние, то единственным допустимым основанием остается такой тип связи, когда при наличии данного будущего состояния (настоящее или более поздняя форма прошлого по отношению к предыдущим) мы можем вывести данное прошлое состояние.[114]

Важно замечание А. А. Родина, что для вероятностной модели существенной является следующая черта: победившая альтернатива немыслима без проигравших альтернатив и ее реализованные особенности определялись и формировались в борьбе с другими альтернативами.[115] Автор доказывает этот тезис на примере развития НЭПа в 20-е годы.

А. А. Родин считает, что вероятностное моделирование следует использовать в управлении общественными процессами. Он полагает, что объектом вероятностного моделирования должны стать ситуации, когда ритмическая организация событий нарушается вследствие появления значимых промежуточных звеньев, организации нового цикла или ускорения/замедления прохождения стадий. Анализируя хронологию событий чеченского конфликта в 90-х гг. XX века автор замечает цикличность в повторении апелляций РФ к интересам оппозиции в Чечне. Именно эти моменты, по мнению А. А. Родина и являются промежуточными звеньями между периодами эскалации конфликта, когда можно существенно изменить развитие событий.[116]

 

1.7.5. Синергетические подходы.

Пожалуй, первой работой, где прозвучал призыв использовать концепции синергетики в историческом познании стала статья М.Ю.Лотмана "Клио на распутье", опубликованная в 1988 г. в журнале "Наше наследие".[117] Основные положения этой статьи легли в основу всех последующих работ М.Ю.Лотмана, связанных с проблемой альтернативности в истории.

В посмертно изданной статье "Изъявление Господне или азартная игра?" Ю. М. Лотман как методологическое основание в изучении альтернативности истории рассматривает синтез семиотики и синергетики.

Автор доказывает, что cтремление избавить мир от случайности или, по крайней мере, вывести ее за пределы науки пролегает вплоть до новейшего времени (вспомним утверждение Эйнштейна, что "Господь в кости не играет"). Отталкиваясь от того, что история представляет собой необратимый, а значит неравновесный процесс, Ю. М. Лотман считает необходимым для понимания подобных процессов использовать идеи И. Пригожина, изучавшего динамические процессы на химическом, физическом и биологическом уровнях. Работы И. Пригожина имели революционный характер для научного мышления в целом: они вводят случайные явления в круг интересов науки и раскрывают их функциональное место в общей динамике мира. Динамические процессы в равновесных условиях совершаются по детерминированным кривым. Однако по мере удаления от энтропийных точек равновесия движение приближается к критическим точкам, в которых предсказуемое течение процессов нарушается. И. Пригожин называет их точками бифуркации - от латинского bifurcus - двузубый, раздвоенный, в знак того, что эта точка даст альтернативные разветвления кривой. Дальнейшее развитие осуществляется как реализация одной из нескольких равновесных альтернатив. В этот момент решающую роль может оказать случайность, под которой понимается отнюдь не беспричинность, а лишь явление из другого причинного ряда. В концепции И. Пригожина с понятием случайности связано физическое понятие флуктуации - отклонение физических величин от их нормальных значений.[118] Он писал: "Мы считаем, что вблизи бифуркаций основную роль играют флуктуации и случайные элементы, тогда как в интервалах между бифуркациями доминируют детерминистические аспекты".[119]

Ю. М. Лотман считает, что идеи И. Пригожина весьма плодотворны и применительно к историческому движению. В точках бифуркации в социальных системах вступает в действие не только механизм случайности, но и механизм сознательного выбора. Понимание того, как представляет себе мир та человеческая единица, которой предстоит сделать выбор, относится к области исторической семиотики.

Согласно Ю. М. Лотману, в историческом процессе точки бифуркации оказываются моментами, когда напряжение противоречивых структурных полюсов достигает наивысшей степени, и вся система выходит из равновесия. В эти моменты поведение отдельных людей, как и масс, перестает быть автоматически предсказуемым, детерминация отступает на второй план. Эти узлы с пониженной предсказуемостью являются моментами революций или резких исторических сдвигов. Выбор такого пути, который действительно реализуется, зависит от комплекса случайных обстоятельств, но, еще в большей мере, от самого сознания участников событий. Не случайно в такие моменты слово, речь, пропаганда обретают особенно важное значение. При этом, если до того, как выбор был сделан, существовала ситуация неопределенности, то после его осуществления складывается ситуация, для которой сделанный выбор был уже необходим, ситуация, которая для дальнейшего движения выступает как данность.[120]

Поведение отдельного человека, как правило, реализуется по некоторым стереотипам (традиция, законы, этика и прочее), определяющим "нормальное", предсказуемое течение его поступков. Однако количество стереотипов, их набор в данном социуме значительно шире, чем то, что реализует отдельная личность. Некоторые из имеющихся возможностей принципиально отвергаются, другие оказываются менее предпочтительными, третьи рассматриваются как допустимые варианты. Исторический смысл понятия флуктуация Ю. М. Лотман видит в том, что в момент, когда историческое, социальное, психологическое напряжение достигает той высокой точки накала, когда для человека резко сдвигается его картина мира, человек может изменить стереотипы, как бы перескочить на другую орбиту поведения, непредсказуемую для него в "нормальных" условиях. «Для историков, - пишет Ю. М. Лотман, - представляющих себе, что человек, как персонаж трагедии классицизма, всегда действует, сохраняя "единство характера", естественно было бы представить себе санкюлота таким, каким его изобразил Ч. Диккенс в "Повести о двух городах". Тем большей неожиданностью было обнаружение, что и люди, штурмовавшие Бастилию, и участники сентябрьских убийств были в массе добропорядочные буржуа среднего достатка и отцы семейств».[121]

Конечно, если мы рассмотрим в такой момент поведение толпы, то обнаружим определенную повторяемость в том, как многие единицы людей изменили свое поведение. Предсказуемое в средних числах для "толпы" оказывается непредсказуемым для отдельной личности.

Развитие исторического процесса между точками бифуркации, когда события детерминированы и предсказуемы, не означает отсутствие актов выбора из равновозможных вариантов. Исключить выбор означало бы исключить сознание из исторического процесса. Ю. М. Лотман в связи с такой постановкой проблемы приводит показательный пример, связанный с творческим мышлением. "Низкая вероятность появления "байроновского романтизма" без Байрона определяет ситуацию лишь до момента его возникновения. В сфере культуры, чем неожиданней тот или иной феномен, тем сильнее его влияние на культурную ситуацию после того, как он реализован. « "Невероятный" текст становится реальностью, и последующее развитие исходит уже из него как из факта. Неожиданность стирается, оригинальность гения превращается в рутину подражателей, за Байроном следует байронисты, за Бремелем - щеголи всей Европы. При ретроспективном чтении снимается драматическая дискретность этого процесса, и Байрон предстает как "первый байронист", последователь своих подражателей или, как это обычно именуется в историко-культурных исследованиях, "предшественник" ».[122]

Одной из первых работ, где концепции синергетики использовались в теоретическом осмыслении альтернативности исторического развития, стала статья Я. Г. Шемякина, в которой автор предпринял попытку осуществить синтез синергетики, диалектической логики Гегеля и марксистского обществоведения. В контексте синергетического подхода энтропию Я. Г. Шемякин отождествляет с разрушительной тенденцией в самом широком смысле, а негаэнтропию - с созидательной.[123] Неизмеримая сложность и неоднозначность социально-исторических явлений и процессов вынудили автора ввести такие внутренне противоречивые термины как «разрушающее созидание» или «дезорганизующая организация»[124], без которых в рамках противопоставления энтропии и порядка невозможно объяснить тоталитарные режимы. Невозможность наполнить понятие энтропии конкретно-историческим содержанием привело к тому, что Я. Г. Шемякин создал такое понятие-химеру как «мыслящая энтропия».[125]

Выделяемые автором как альтернативы развития так называемые «энтропийные» и «негаэнтропийные» общественные системы есть не что иное как переименование прогрессивных и реакционных обществ из марксистской историографии. Дуализм энтропии и негаэнтропии  отождествляется автором также с такими бинарными оппозициями как свобода/несвобода[126], прогресс/регресс[127], традиция/новация[128], адаптация к среде/адаптирование среды[129], производительные силы/производственные отношения[130]. Более того, автор пишет о том, что в качестве субъектов выбора между разрушительной и созидательной тенденциями выступают «энтропийные и негаэнтропийные социальные системы и человеческие индивидуальности... отмеченные либо "знаком Ормузда" (Ахурамазды) , либо  "знаком Аримана" (Анхра-Майнью)».[131] Остался только один шаг до того, чтобы отождествить энтропию и негаэнтропию со злом и добром, тьмой и светом, инь и ян, Антихристом и Христом, женским и мужским началами и т.д.

Тем не менее идеи представленные в статье Я. Г. Шемякина очень интересны как неординарный интеллектуальный эксперимент.[132] В частности, если отвлечься от термина «энтропия», очень важными и неоспоримыми предстают заключительные выводы статьи: «..чем больше будет расти созидательная тенденция, тем больше - при сохранении оптимума соотношения сторон противоречия - должна в количественном отношении расти и энтропия. В этом ракурсе разрушительные потенции, заключённые в постиндустриальном обществе...гораздо больше, чем, скажем в первобытных общинах или восточных деспотиях прошлого... Прогресс - это состояние постоянного колоссального напряжения на краю бездны. И чем «выше» сумел взобраться человек, тем страшнее может быть падение... такова неизбежная цена прогресса и свободы. Но единственной альтернативой «состоянию напряжения на краю бездны» является падение в эту бездну».[133]

Широкое использование нетривиальных представлений привело к неминуемому - их искажению. Надёжный способ прояснить ситуацию - обратиться к самим создателям современной термодинамики. В 1995 году был опубликован перевод одной из статей Кеннета Денбига - члена Лондонского Королевского общества, одного из создателей неравновесной динамики, физика и философа-естественника с мировым именем. Он опровергает представление об энтропии как мере любого разрушения. Указывает на ошибочность противопоставления энтропии «упорядоченности», «организации» и «сложности». Ошибки связаны с тем, полагает он, что понятие энтропии имеет чёткое определение в физическом и математическом смысле, в то время как смысл понятий «упорядоченность», «дезорганизация» и «усложнение» очень широк и различен в разных контекстах: в политике, экономике, праве, эстетике и т.д. Но даже учитывая различные контексты, К. Денбиг на многочисленных примерах показывает, что энтропия не обязательно связана с упорядоченностью и организацией.[134]

Применить синергетику к познанию альтернативности исторического развития попытался также философ и культуролог М. С. Каган. Его статья "Синергетика и культурология" отличается глубокой методологической рефлексией. В ней автор критикует недостатки методологических установок позитивистского редукционизма, которыми руководствуются при использовании естественнонаучных концепций. Господствующие в наши дни представления состоят в том, что общими законами определенного класса являются те, которые действуют в простейших модификациях этих систем. Поэтому, желая понять более сложное как носителя инвариантных для сложного и простого качеств, приходится сводить сложное к простому, высшее к низшему. М. С. Каган утверждает, что при таком способе познания мы получим всего лишь знание того, что является основанием данной структуры, но не ею самой. «Многое ли мы поняли бы, например, - спрашивает М. С. Каган, - в устройстве автомобиля, если бы удовольствовались тем, что установили наличие у него, как и у телеги, четырех колес? Конечно, не зная этого, нельзя понять, как автомобиль движется, но и установив это его сходство с телегой, мы не узнаем, чем он отличается от своей предшественницы… ученые называют таки телегу "автомобилем", поскольку обнаруживают у нее те же четыре колеса, а затем заключают, что сущность автомобиля состоит в его "тележности"».[135]

«Новой креативной или дестабилизирующей силой, порождающей неустойчивость системы» для общества М. С. Каган называет свободу. Хотя уже животное сталкивается в каждый момент своего существования с необходимостью выбора того или иного действия из спектра возможных, выбор этот является результатом ошибки инстинктов, а не свободного предпочтения (на этом и основана дрессировка животных). М. С. Каган не уточняет, каким образом «синергетическое исследование должно вводить свободу в систему своих координат как закономерное проявление усложнения способов самоорганизации».[136]. Создаётся впечатление, что в своём исследовании автор не следует собственным, безусловно, верным положениям относительно опасности позитивистской редукции.

Обращаясь к анализу внутренних движущих сил истории культуры, автор утверждает, что синергетический взгляд в отличие от традиционного представления историков позволяет рассмотреть историю культуры как нелинейное движение, открывшее возможность испытания разных путей перехода из исходного первобытного состояния в более высокое по уровню организации.[137]

Древнейший пласт культуры человечества содержал три взаимосвязанных, но явственно различных "корня": собирательство, охота и ремесло. Собирательство превращалось в примитивное земледелие, охота - в приручение животных и их разведение, совершенствование ремесла связано с овладением выплавкой металлов. Все это вело к распаду исходного синкретизма деятельности. Каждый из способов производящего хозяйства - скотоводство, земледелие и ремесло претендовал на роль системообразующей силы в условиях перехода от первобытности к цивилизации. В зависимости от факторов, выражавших влияние среды на развитие культуры,  обособленные популяции людей пошли разными путями. М. С. Каган пишет, что в "бифуркационной ситуации" перехода от первобытности к цивилизации варианты развития не были равноценными, поскольку обладали разными динамическими "зарядами", разной потребностью и способностью к саморазвитию.[138]

Культура скотоводов и их кочевой образ жизни не заключали в себе эволюционных, творческих сил. Мифологическое сознание приобретало здесь устойчивость, увековечивалось, и если взламывалось, то только извне, под воздействием цивилизационных процессов у соседних народов. Земледельческая культура оказалась более жизнеспособной, но не содержала потребности в активном творческом самосовершенствовании. Городская цивилизация греко-римского мира пала в результате нашествия извне. Однако сила аттрактора (линии притяжения) - научно-технической цивилизации Нового времени - была такова, что, преодолевая все преграды, которые феодализм и церковь ставили на пути формирования средневекового, а затем ренессансного города, он проложил свободный путь к наиболее динамичному типу движения культуры. Здесь, признавая поливариантность развития для всего человечества, М. С. Каган фактические неявно подразумевает её отсутствие для европейской цивилизации.

Ситуация с поливариантным развитием культуры повторилась при переходе разных стран к капитализму. Первый путь проложило западноевропейское Возрождение, второй - реформы Петра I в России, третий - Япония в конце XIX - XX вв. Ряд стран Востока и поныне пытается удержаться на добуржуазной стадии своей истории. Выход из этого состояния, утверждает М. С. Каган, неизбежен. Вместе с тем, отмечает автор, формы этого перехода будут, как и прежде, многообразными. Здесь автор вновь ограничивает сферу альтернативности только конкретно историческими вариациями в рамках непреложного линейного социологического закона. Такая постановка проблемы вновь показывает, что несмотря на терминологию синергетики, практически рассуждения остаются в рамках марксистско-позитивистской парадигмы.

М. С. Каган подводит следующий итог своим рассуждения: «свобода выбора, которой мы обладаем, позволяет не отдаваться покорно императивам необходимости и не полагаться на всесилие игры случая, но напряженно и ответственно искать тот наиболее продуктивный путь, который определяется перспективой повышения уровня самоорганизации человеческого бытия».[139]

Заключительный вывод М. С. Кагана - это явная попытка увидеть у истории цель (на этот раз синергетическую). Несмотря на уже приводившуюся критику таких попыток, постановка проблемы, сделанная М. С. Каганом, заставляет задуматься над правомерностью этой критики. Если история не мыслима без сознания, а сознание - без целеполагания, то мыслима ли история без цели? Конечно, ответ на этот вопрос зависит от того, что будет каждый раз вкладываться в перечисленные категории. Все же представляется, что пока рано давать однозначный ответ на вопрос применимости к истории категории цели.

В методологическом плане можно отметить, что исторические примеры, которые приводит М. С. Каган, поясняют скорее использование идеи альтернативности с позиций компаративистики, то есть в сравнительно-историческом анализе, и почти не связаны с ролью выбора и свободы воли. Непонятно, например, кто являлся субъектом выбора при переходе к производящему хозяйству. Особенности этого перехода в различных регионах зависели от независящих от воли человека экологических условий, сам переход длился десятки столетий и протекал часто независимыми путями в разных племенах.

Вообще, что касается использования синергетики, то при наложении концепций смежных естественно-математических наук на историческое познание, прослеживается тривиальный механический перенос терминологии из одной области в другую. Если мы назовем альтернативную ситуацию бифуркацией, случайность - флуктуацией, нестабильность общества - увеличением энтропии, стихийность во взаимодействии социальных групп - хаосом, прогресс – негаэнтропией, выход из кризиса - самоорганизацией системы, мы не станем вследствие этого лучше понимать и объяснять историческое прошлое. Нетрудно заметить, что М. С. Каган не менее полно мог изложить свой взгляд на развитие общества и без упоминания "бифуркаций". То же самое можно сказать и о статье Ю. М. Лотмана "Изъявление Господне или азартная игра". Свою концепцию "взрыва" в развитии культуры Ю. М. Лотман успешно раскрывает и без привлечения термина "флуктуация" в своей книге "Культура и взрыв". Здесь мы сталкиваемся с тем, что игнорируется принцип экономии для абстрактно-теоретических конструкций, названный «Бритвой Оккама»: не следует создавать новые понятия, избыточные по отношению к уже существующим понятиям; или в ином аспекте: при конструировании интерпретации предпочтительно использовать минимальное количество независимых постулатов.

В связи с подобным некорректным использованием концепций синергетики, следует привести предупреждения одного из создателей теории информации К. Шеннона, которые он изложил в своей статье «Бандвагон» ещё в 1956 году. Это будет уместным, поскольку кибернетика, теория систем и синергетика имеют одни и те же концептуальные основания.

Слово «bandwagon» состоит из двух частей: «band» (оркестр, джаз) и «wagon» (повозка, карета) и связано с существовавшим обычаем, по которому победивший на выборах кандидат проезжал по городу в открытой машине с джазом. К. Шеннон писал: «За последние несколько лет теория информации превратилась в своего рода бандвагон от науки. <…> В результате моды значение теории информации было, возможно, преувеличено и раздуто до пределов, превышающих её реальные достижения <…> Очень редко удаётся открыть одновременно несколько тайн природы одним и тем же ключом <…> в сложившуюся ситуацию необходимо внести ноту умеренности <…> основу теории информации составляет одна из ветвей математики, то есть строго дедуктивная система. Поэтому глубокое понимание математической стороны теории информации и её практических приложений является обязательным условием использования теории информации в других областях науки…Поиск путей применения теории информации в других областях не сводится к тривиальному переносу терминов из одной области в другую. Этот поиск должен осуществляться в длительном процессе выдвижения новых гипотез и их экспериментальной проверки».[140]

Предупреждения К. Шеннона особенно актуальны для современной науки, когда «флуктуации» и «бифуркации» у всех на устах, особенно у представителей социальных наук в связи с альтернативностью развития. Мода на синергетику в интеллектуальном сообществе может привести к тому, что её потенции для гуманитарных наук останутся нереализованными и «заболтанными», утонут в море некомпетентности. Так же как это произошло в своё время с надеждами на кибернетику. Заметим при этом, что неотрефлексированное в методологическом отношении нагромождение математических формул в гуманитарном исследовании - это, по сути, тоже форма «забалтывания».

М. А. Чешков пишет по поводу использования синергетики в гуманитарных науках: "Иногда теория хаоса оценивается лишь (!) в плане новизны языка, с помощью которого описываются в общем-то уже известные феномены. Даже если эта оценка верна, то само по себе признание наличия особого языка есть и признание вклада этой теории в познание сложной и многообразной реальности … Хаосология выступает в роли не столько меж-, сколько наддисциплинарного языка".[141] В связи с мнением М. А. Чешкова отметим, что, перенос терминов из одной исследовательской области в другую сам по себе не несёт вреда развитию той или иной дисциплины, если, конечно, термины ясно и чётко артикулируются в новой для себя среде и не увеличивают неопределённости в и без того весьма уязвимом в этом отношении языке гуманитарных наук.

Разумеется, проведённая здесь критика вовсе не подразумевает полного отсутствия продуктивности в использовании концепций синергетики в историческом познании на современном этапе развития междисциплинарных подходов. Плодотворность таких подходов заключается, на наш взгляд, в перенесении историописания из естественной для него дискурсивной среды в иную среду, что позволяет снять автоматизм восприятия изучаемых фактов, дистанцироваться от предмета исследования, усилить эвристичность, по новому увидев привычные явления.

 

1.7.6. Математические подходы.

Французский методолог Даниель Мило в своей статье «За экспериментальную или весёлую историю» писал по поводу количественной истории, что это, прежде всего экспериментальная история. Он напоминал, что результативность эксперимента требует чёткого установления правил игры, а игра подразумевает не только «выигрыш», но и «проигрыш». Этим экспериментальная история отличается от реконструктивной, при написании которой историк более или менее обречён на удачу, ибо из всякого похода в прошлое он неизбежно возвращается к восстановленным фрагментам. Экспериментальная история не даёт таких гарантий.[142] Эта привычная «обречённость на удачу» иногда мешает клиометристам осознать или признаться, что полученные ими числовые зависимости некорректны или не соответствуют цели исследования.

Поясню этот тезис на примере конкретного эмпирического исследования С. Ф. Гребениченко "Технология обнаружения ситуаций альтернативности в процессах исторической эволюции".[143] С. Ф. Гребениченко использует лексический контент-анализ нормативных актов регулирующих промысловую сферу в Советской России 1920-х годов. В самом начале данного эксперимента были произведены недопустимые преобразования над данными: факторный анализ, основанный на вычислении корреляций и предназначенный только для переменных с непрерывными значениями (то есть с теми, которые могут быть десятичными дробями), применён к номинальным переменным, показывающим не величину свойства у изучаемого объекта, а лишь наличие или отсутствие свойства (в рассматриваемом случае объект – это документ или его часть, свойство – слово или словосочетание). Автор обнаруживает 42 ситуации альтернативности в эволюции властного регулирования аграрно-промысловой сферы в 1920-е годы. Увеличение ширины спектра выбора из альтернатив управления ставится в зависимость от уменьшения жёсткости принадлежности документа к одному из кластеров, вычисленных по факторным нагрузкам для каждого документа и отождествлённых автором с тенденциями властного макрорегулирования.

Впрочем указанных методических просчётов можно было легко избежать. Для этого можно было использовать методы перевода спектра дискретных значений в непрерывные значения (так называемое дуальное шкалирование)[144] или по иному сформировать исходную матрицу данных (например, указывать отношение количества слов в словосочетаниях на определённую тему к общему количеству слов в документе).

Альтернативные ситуации связывались автором с датой издания документа, а не с периодом его функционирования в качестве правовой нормы. В связи с этим главным явился методологический просчёт, который привёл к тому, что предмет исследования не соответствовал его цели. Дело в том, что не были учтены сами акты выбора, которые и составляют суть нормотворчества. С. Ф. Гребиниченко отрицает значимость роли субъективных факторов в альтернативных исторических ситуация, и утверждает, что предлагаемые им методы способны выявить объективные факторы формирования альтернативных ситуаций. Он пишет: «…субъекты любого социального процесса взаимодействуют и, стало быть, противостоят друг другу в той или иной форме, с той или иной интенсивностью - постоянно. Действительно, они могут снять альтернативную ситуацию, сделав определённый выбор, но являться её первопричиной они попросту не могут».[145] Отрицание субъективного фактора альтернативности развития нам представляется ошибочным. Поэтому более релевантным для выявления альтернатив властного регулирование было бы изучения протоколов законодательных собраний, если бы они сохранились, так как принятый и выпущенный документ – это уже осуществлённый выбор. Принятые документы можно рассматривать только как объективную основу для последующего выбора властного регулирования. Если исходить из свойств обработанных С. Ф. Гребениченко данных, то размытость принадлежности документа к тому или иному кластеру означало всего лишь разнообразие тем, которым посвящён документ. Допустимо ли отождествлять это разнообразие с альтернативностью выбора – вопрос, по меньшей мере, очень спорный.

Существуют подходы к математическому моделированию альтернативных ситуаций, которые не всегда позволяют заполнить переменные в формулах точными числовыми значениями конкретно-исторического содержания. Речь идёт об изучении альтернатив в развитии политических систем, основанном на модификациях уравнений немецкого профессора Вольфганга Вайдлиха (Weidlich). Основная идея этих уравнений – сравнение соотношений так называемых активных и пассивных переменных. Активной переменной может выступать, например, государственная власть, а пассивной – народ.[146] В этих уравнениях предполагается использование таких макро-переменных, которые не могут быть заполнены числовым описанием конкретно-исторической ситуации. Как однозначно подсчитать, к примеру, степень подавления общественного мнения? Поэтому данные уравнения часто используются не для вычислений, а в качестве метафор политических процессов. Однако такая метафоризация не нуждается в алгебре, для неё достаточно логики и литературного языка. В отечественной историографии идеи Вайдлиха также использовали несколько авторов.[147]

Новым направлением стало использование историками теории динамического хаоса. Согласно этой теории, понятие хаоса характеризует структуру систем, где элементы динамичны, но их поведение ни в малейшей степени не согласуется друг с другом.[148]

Л. И. Бородкин утверждает, что для историка изучение хаотической компоненты в исследуемом динамическом ряду может иметь принципиальное значение - в этом случае можно говорить о внутренней неустойчивости процесса, когда небольшие воздействия или случайные флуктуации способны привести к резкому изменению характера изучаемого процесса.[149] Согласно открытиям, которые сделал в сер. 60-х годов киевский математик Шарковский, хаос выступает как сверхсложная упорядоченность.[150]

Теория хаоса - это ответвление синергетики. Польский методолог Е. Топольский критиковал с дискурсивных позиций перенос терминов из теории хаоса в историческую науку, как не дающее ничего нового для понимания исторического прошлого.[151] Критику использования языка теории хаоса в историческом исследовании. В отечественной науке исторические исследования с использованием теории хаоса проводила группа учёных под руководством Л. И. Бородкина. Анализируя критику Е. Топольского, Л. И. Бородкин противопоставляет его аргументам прикладной аспект теории хаоса, алгоритмы выявления наличия хаотических режимов в эмпирических рядах.[152]

Группа учёных А. Ю. Андреев, Л. И. Бородкин, М. И. Левандовский провела исследование динамики стачечного движения в России 1895-1913 гг. В динамический ряд включались помесячные данные о количестве стачек в России. Для этого ряда вычислялся так называемый показатель Ляпунова: если он принимает положительное значение, значит система вошла в состояние хаоса. В частности было обнаружено, что система вошла в состояние хаоса ещё до событий «кровавого воскресенья» 1905 года.[153]

Показатель Ляпунова - характеризует горизонт предсказуемости - время, на которое можно дать прогноз поведения системы. "Горизонт предсказуемости" даёт временной масштаб, определяющий, на каких временах будут сказываться изменения начальных данных на определённой величине. Он показывает, насколько быстро будут "забыты" системой последствия воздействий на состояние системы на величину показателя Ляпунова.[154] Вряд ли любая модель, применимая для физических процессов, применима и для социальных. Любой числовой ряд можно подвергнуть преобразованиям с помощью бесконечного количества математических моделей, поэтому каждый раз нужны особые аргументы, что используемая модель может иметь отношение не только к числовому ряду, но и к реальным процессам, которые описывает данный числовой ряд. Если таких аргументов не приведено, то результаты исследования представляются весьма сомнительными.

Впрочем, по поводу адекватности математических моделей в историческом исследовании имеется иное, весьма авторитетное мнение академика Н. Н. Моисеева. он писал: «Очень часто специалисты-гуманитарии говорят об адекватности математического аппарата реальному явлению. Такая трактовка приводит к недоразумениям. Можно говорить лишь об адекватности модели, и если мы уверенны, что она часто правильно описывает основные зависимости, то исследование само «навязывает» определённые требования к математическому аппарату. Математическая модель - своеобразный способ кодирования информации. Если модель построена правильно, т. е. Она адекватна реальности, другими словами, достаточно точно отражает изучаемый фрагмент реальности, то модель содержит с той или иной степенью точности все сведения об изучаемом процессе. Раскодирование модели, т. е. её изучение средствами математики, это уже проблема чисто математического характера».[155] Даже если допустить, что данные методологические положения верны для всех случаев, в том числе и для использования показателя Ляпунова в исследовании под руководством Л. И. Бородкина, то, следует отметить, что невозможно проверить действительно ли описываемые исторические процессы поддаются воздействию флуктуаций, а значит и нельзя доказать, что модель содержит сведения об изучаемом процессе (в данном случае о стачках в России). Более того, возникает вопрос: если не указывать конкретно-событийное содержание флуктуаций, то стоит ли вообще говорить о том, могут повлиять флуктуации, или нет.

У тех кто сталкивается с прикладным использованием математики, иногда возникает иллюзия, что любые преобразования над числами обязательно будут иметь интерпретируемый в контексте предмета исследования смысл. Между тем, этот смысл вполне может отсутствовать.

 

1.7.7. Идея альтернативности исторического развития в контексте феномена "фольк-хистори".

В 90-х годах идея альтернативности широко распространяется в сфере популяризации истории. Здесь даже наблюдается некоторое злоупотребление этой идеей. Это связано, в частности, с появлением феномена так называемой "фольк-хистори". Представители "фольк-хистори" - это псевдоисторики, навязывающие реконструкции исторической действительности, не имеющие ни малейшего научного обоснования.[156] Фольк-хистори имеет коммерческую направленность, связанную с массовостью и эффективностью товара. По мнению Д. М. Володихина, классический, центральный жанр фольк-хистори вырос из экспансии представителей "точных" наук в гуманитарную сферу - исторические знания формируются для социума специалистами из совершенно других научных областей.[157] Представители фольк-хистори не осознают или не хотят признавать, что как для математического исследования необходимо знать хотя бы элементарные теоремы, так и для исторического исследования необходимо полноценное владение историографией.

Едва ли стоит обстоятельно рассматривать "исследования" подобного рода, но игнорировать их всё же не стоит, так как они отражают масштабные трансформации исторического сознания, в немалой степени связанные и с таким его феноменом, как альтернативность истории. Противостояние научного сообщества представителям сообщества фольк-хистори начинается с 1998 года, когда появляется значительно количество критический статей. Стоит всё же отметить, что феномен фольк-хистори так или иначе отражает в искаженном виде основные тенденции в современном развитии исторической науки и в принципе способен эвристически повлиять на методологическую рефлексию профессиональных историков.

Один из активных представителей фольк-хистори, затрагивающий проблему альтернативности исторического развития, - физик Г. Г. Малинецкий. Свой взгляд на использование синергетики в историческом познании он изложил в двух статьях[158], которые затем вошли в книгу «Синергетика и прогнозы будущего».[159]

Признаком принадлежности Г. Г. Малинецкого к «цеху» фольк-хистори служит уважительная ссылка на «глубокие исследования по глобальной хронологии, которые ведутся научной школой А. Т. Фоменко».[160] Этот признак хоть и внешний, но надёжный, так как А. Т. Фоменко, как известно, является «патриархом» фольк-хистори.

Одной из основных идей Г. Г. Малинецкого является использование так называемых бифуркационных диаграмм. По горизонтальной оси диаграммы - время, по вертикальной - какой-либо социально-экономический параметр. График представляет собой ветвящиеся линии. Точки ответвления обозначают исторические бифуркации («вызовы» истории или альтернативные ситуации) - состояния системы, в котором величина параметра по вертикальной оси может привести к непредсказуемому изменению поведения системы. Ответвления обозначают альтернативные пути развития. Бифуркационные диаграммы не заполняются автором каким-либо конкретно-историческим содержанием. Не представлены также и методы построения графиков. График выступает только как метафорическая визуализация путей развития. Математикообразный антураж может создать ощущение наличия точной методики, отсутствующей в действительности.

Так, например, автор представляет «бифуркационную интерпретацию определённого периода греческой истории»[161]. Точнее будет назвать этот период неопределённым, так как параметр времени обозначен не датами, а символом t. Можно только догадываться, что это за период «ухудшения снабжения продовольствием» или «период безопасной колонизации заморских земель». Зависимый параметр по вертикальной оси - доход на душу населения. Вертикальная ось также не имеет числового заполнения, а только символическое. И трудно даже догадаться, что это за величины А1 и А2 дохода на душу населения, при которых возникают точки бифуркации.

Недостатки бифуркационных диаграмм в полной мере относятся и к предложению Г. Г. Малинецкого использовать в исторической науке так называемые аттракторы - фигуры, показывающие в геометрическом пространстве притяжения и расхождения траекторий поведения простейших механических, физических и химических систем, чувствительных к начальным данным.

Использование моделей несостоявшейся альтернативной истории автор обосновывает тем, что, если для решения некоторых математических уравнений используется вымышленный параметр, то создание "виртуальных миров" окажется полезной и при решении некоторых исторических проблем.[162]

Непредсказуемость и случайность Г. Г. Малинецкий обозначает термином из карточной игры - "джокер". Создаёт типологию этих "джокеров" иллюстрируя их исторически и математически не конкретизируемыми примерами типа "южные соседи некоего князя" или "с вероятностью p1 принимается решение о военном походе".[163]

Впрочем Г. Г. Малинецкий, в отличие от "Фоменко и K°" не берётся за псевдофальсификацию исторической науки. Поэтому у него встречаются вполне корректные и перспективные суждения. Так, например, интересной и продуктивной представляется мысль автора о том, что создание стратегических компьютерных игр типа "Цивилизация", позволяет по-новому осмысливать исторические закономерности по принципу: «понимаю, следовательно могу сформулировать в виде алгоритма».[164]

Ещё один физик, касавшийся проблему альтернативности - С. Б. Переслегин. Хотя С. Б. Переслегин физик по образованию, он также ещё специалист по научной фантастике и критик военно-исторической литературы в жанре альтернативистики. Как литературный критик и специалист по военной истории С. Б. Переслегин выступает в качестве профессионала, но когда он пытается внедрить методы и теории физики в историю - он уже представитель фольк-хистори. В его работах можно встретить, например, такие суждения: «Принцип Гейзенберга - базовый принцип построения нашей вселенной - гласит, что частицы, из которых состоит Вселенная, принципиально непредсказуемы. А поскольку в физических уравнениях у значка, обозначающего время (t), можно чисто математически поменять знак плюс на минус, это значит, что принципиально не предсказуемо не только будущее, но и прошлое… Получается, что любое событие в прошлом, например Вторая мировая война, может быть происходило, а может быть, и нет. Как должен поступить в этой ситуации честный историк-исследователь? Очень просто - заменить привычную концепцию единственной истории и однозначного прошлого моделью, в которой рассматривается совокупность альтернативных историй, а затем перейти к совместному описанию всех таких историй. И не надо бояться, что в каких-то из них не было монголо-татарского ига, а в других день 25 октября 1917 года будет значится днем начала атомной войны».[165]

В приведённом отрывке очень показательно проявились главные пороки безответственного внедрения естественно-математических концепций в социальные науки: буквальный перенос формально-математических конвенциональных правил на действительность, отождествление физических закономерностей и социальных, отказ от каких бы то ни было доказательств. Почему, собственно, поведение частиц и поведение людей должно описываться одинаковыми формулами? Аксиоматика моделей должна отражать свойства моделируемых явлений, а не наоборот!

 

1.8. Современная историографическая ситуация по проблеме альтернативности исторического развития в отечественной исторической науке.

 Количество и содержание авторских публикаций по определённой теме в исторической науке зависит от взаимодействия трёх факторов: 1. Историографическая ситуация - все предшествующие работы по данной теме; 2. Методологическая ситуация - актуальные общетеоретические приоритеты текущего состояния науки; 3. Общественная ситуация - актуальные проблемы текущей социально-экономической, культурной и политической ситуации, связанные с данной темой. Чтобы выявить динамику интенсивности влияния первого фактора, был построен график, показывающий изменение количества отечественных  авторских публикаций по теме альтернативности в 1960-е - 2000-е годы (Рисунок 1.).

Конкретной целью визуализации роста публикаций было установление периодов всплесков, падений и стабилизации актуальности и популярности темы альтернативности исторического развития. Если бы было показано только количество публикаций для каждого года, то небольшие колебания частоты не несли бы интересующей нас информации. Ведь то, что вышло из печати в одном году, могло писаться в предыдущие годы, а быть прочитанным только в последующие годы. Поэтому на графике показано изменение общей суммы публикаций по теме альтернативности для каждого года. Общая сумма означает сложение количества всех публикаций за предыдущие годы и всех публикаций за текущий год. Разность между значениями двух рядом стоящих годов отражает количество публикаций за год (прирост общей суммы).

Для построения динамического ряда пришлось ограничить выборку из всего историографического комплекса по нашей теме чёткими и однозначными рамками. Учитывались публикации только отечественных авторов, только в отечественных научных, научно-публицистических или научно-популярных изданиях. В случае "круглых столов" учитывалось количество участников. Не учитывались: электронные интернет-публикации; школьные учебники; мемуары исторических деятелей; работы авторов русского происхождения, но зарубежного гражданства; работы отечественных авторов в зарубежных изданиях; публикация статей одного и того же автора, если содержание статей идентично (независимо от изменения названия статьи) и не произведено существенных изменений и дополнений; отдельные главы коллективных монографий, если авторы этих глав не указаны специально (если указаны, то глава считалась отдельной авторской публикацией). Такое ограничение выборки понадобилось для полноты охвата, потому что, если учтённый процент определённого комплекса публикаций не будет близок к 100 % данного комплекса, то график не будет отвечать нашим целям, так как может абсолютно неадекватно отразить динамику. Конечно, ещё более адекватным был бы учёт количества печатных страниц по теме, но эта задача из-за её трудоёмкости была сочтена нецелесообразной.

 

На графике видно, что с середины 80-х годов наблюдается медленный рост количества авторских публикаций, по сравнению с предыдущими годами, когда в год выходило 1-3 публикаций по теме альтернативности, а то и вовсе ничего. Пиковый всплеск приходится на 1989 год, когда вышло около 40 публикаций. Затем, наблюдается стабилизация, прироста общей суммы - каждый год выходит от 10 до 25 авторских публикаций по теме альтернативности. Всего, начиная с 1965 года, к 2001 году общая сумма составляет около 260 авторских публикаций (см. Список использованных источников). Конечно, эти работы не равнозначны по своему содержанию. В одних случаях понятие “альтернативности” служит всего лишь “сменой вывески” для тех же самых текстов, которые предприимчивые авторы могут оформить под любым названием и связать с любой проблематикой. Таких работ в прилагаемом к диссертации библиографическом списке незначительный процент. Приблизительно четвёртую часть составляют работы полностью посвящённые теоретическим аспектам проблемы альтернативности. В остальных работах тема альтернативности исторического развития не является основной, либо является целью эмпирического конкретно-исторического исследования, но теоретически никак не разрабатывается.

В настоящее время большая часть сообщества историков признала феномен альтернативности, но разделилась на разные иногда дополняющие друг друга, иногда противостоящие направления, в рамках которых по-разному понимаются теоретические и методические аспекты изучения феномена альтернативности. Наблюдается также рост интереса к теоретическим аспектам проблемы альтернативности в истории со стороны специалистов в смежных с историей областях (философии, социологии, культурологии и т.д.), и некоторое угасание этого интереса со стороны профессиональных историков. В 90-е годы, по сравнению с советским периодом, увеличилось, количество эмпирических исследований связанных с проблемой альтернативности. В то же время, многие исследователи либо вообще равнодушны к проблеме альтернативности в истории, либо считают её постановку ошибочной и непродуктивной.

Пик популярности темы, приходившийся на конец 80-х прошёл, тема альтернативности в какой-то степени стала тривиальной. Так, в конце 90-х годов некоторые авторы могут уже почти пренебрежительно отмечать “…несостоятельность очень популярного лет десять назад "альтернативного" подхода к истории, который выражает социальные, политические, моральные и т. п. взгляды использующих его авторов, но бесплоден в качестве инструмента познания… когда существеннейшие исторические явления оцениваются в свете каких либо "альтернатив"… сопоставляются, сравниваются не сами явления истории, а сугубо "оценочные" (отрицательные или положительные), пристрастные представления о них "альтернативно" мыслящего автора”.[166]

 Приведённое мнение очень спорно и неправомерно. Многие работы отечественных историков, рассмотренные в данном диссертационном исследовании, доказывают научную продуктивность идеи альтернативности исторического развития. Не убывающее количество работ, связанных с проблематикой альтернативности, показывает, что она прочно вошла в дискурс и практику исторической науки.

В то же время, в области теории и методологии проблемы к концу 90-х годов принципиально новых разработок, особенно со стороны историков (а не философов) уже не наблюдается. Между тем, учитывая сложность и важность проблемы, её методологическая разработка далеко не исчерпана. Более того, наблюдается некоторая "пробуксовка" в методологическом изучении проблематики альтернативности. Нет творческого развития уже разработанных концепций. Нет попыток идти по пути синтеза и согласования различных подходов, а, значит, нет и осознания единства проблематики. Нет попыток увидеть принципиально новые ракурсы и аспекты проблемы альтернативности. Не разрабатывается междисциплинарный методический инструментарий изучения альтернативных исторических ситуаций, адаптированный к специфике исторического познания. Этот список незаполненных ниш можно расширять и далее. Вторая глава диссертации является опытом систематизированного восполнения пробелов в изучении некоторых наиболее важных аспектов проблемы альтернативности исторического развития.

Дальше>>