"Культура варварского мира" - название широкое, потенциально богатое смыслами, и, конечно, подобную тему можно рассматривать с различных точек зрения и помещать в разнообразные контексты. Чтобы дать представление о том, каким образом раскрывается тема в этом методическом пособии, необходимо сделать ряд общих замечаний по поводу используемых в названии понятий и терминов. Начнем с того, что подразумевается в пособии под словом "культура".

В исторической науке достаточно долго бытовали представления о культурной бесцветности варварского мира, основанные на отсутствии "высоких" проявлений культуры (архитектурных памятников, скульптуры, живописи) - но эти представления имеют мало общего с историзмом.

Термин "культура" применяется в настоящей работе в его расширительном толковании и включает в себя тот взаимосвязанный поток различных смыслов, который формирует отношение человека к миру, обществу и себе самому и определяет характер его деятельности и поведения. И, взаимно, этот поток сам формируется и проявляется в деятельности человека. Иными словами, стиль мироощущения и мышления, который, собственно, и составляет матрицу культуры, тесно взаимосвязан со стилем жизни людей той или иной эпохи, определяется ее историческим контекстом.

В этом смысле варварская культура Западной Европы, несомненно, представляет собой самобытный и самоценный организм, нуждающийся в осмыслении. Варвары имели собственную систему ценностей, ментальных установок, которые были более архаичны, чем наследие античного мира, но которые достаточно органично влились в новую культурную традицию.

Изучение варварского взноса в европейскую средневековую культуру необходимо для верного понимания этой последней в целом, поскольку она неоднородна по своему происхождению. И главными культурными потоками, сформировавшими ее, были - культурная традиция античного мира и культура варваров. Смешение этих потоков с добавлением христианских представлений и сформировало уникальный лик европейской культуры - не только средневековой, но и современной.

Однако долгое время, даже после завоевания Западной Римской империи и образования варварских королевств, эти два мощных культурных потока никак не смешивались между собой, даже в тех регионах, где они омывали одни и те же земли. Это дает исследователям возможность постигнуть особенности каждого культурного компонента в отдельности.

Реконструкция культурного облика варварского мира - достаточно сложная процедура. Коренящаяся в глубоком бесписьменном прошлом, эта культура оставила мало следов. Данные археологии, наскальная живопись, несколько хроник, раннее законодательство варварских королевств, легенды и более поздние литературные источники, которые, пусть опосредованно, но позволяют судить о варварах - вот все, на что может опереться исследователь.

Прежде всего, используются скандинавские литературные источники: саги. Время их создания, предположительно, X - XI в., а запись - XIII в. - но, по существу, они сохраняют многие установки варварского мира. Хотя саги записаны в христианскую эпоху, дух их пронизывает язычество. Скандинавия, дольше стран континентальной Западной Европы сохранявшая "варварские" обычаи, дает, таким образом, материал, который может быть экстраполирован на космологические и общественные представления германских племен более ранней эпохи.

Вместе с тем по этим сагам можно проследить не только традиционные, "неподвижные" приоритеты варварского миропонимания, но и культурные изменения, связанные с трансформацией родового строя. Пример тому - королевские саги "Круг земной" (Хеймскрингла) - крупный свод рассказов о конунгах, который принято приписывать Снорри Стурлусону; а также англосаксонский эпос - "Беовульф".

Отзвуки дохристианской воинской культуры доносятся и из более поздних произведений - эпических поэм, таких, как "Песнь о Нибелунгах", "Кудруна", "Песнь о Роланде", "Песнь о моем Сиде".

Определенные подвижки в мироощущении варваров, в частности, викингов, можно проследить на примере сохранившейся наскальной живописи.

Наконец, бесценный кладезь смыслов, которыми жили варвары, запечатлен в сохранившихся сказаниях и легендах. Частично эти предания пересказываются хронистами эпохи варварских королевств, частично - входят, в переработанном виде, в героическую поэзию.

Еще одним моментом, который следует оговорить, является использование обобщающего понятия "варвары". Оно применяется к огромному количеству племен, достаточно неоднородных даже в этническом отношении, и, безусловно, обладавших иногда весьма различными культурными навыками. Поэтому выводы, сделанные на основе такой модели, неизбежно будут, в свою очередь, довольно обобщенными. И, однако, этот уровень "взгляда с птичьего полета" необходим и неизбежен, поскольку мы стремимся проследить определенные потоки культурного влияния, принципиально отличные от тех, что привнесла античная цивилизация в средневековую культуру Запада, а также выявить специфику культурного облика варварской Европы в сравнении с другими варварскими мирами иных традиционных обществ. Подчеркивая общее, присущее европейскому варварскому миру, неизбежно приходится оставлять вне поля зрения элементы особенного, присущие отдельным племенам.

И, наконец, необходимо сказать несколько слов о контексте, в котором развивалась культура варварских племен Западной Европы. При всем многообразии климато-географических, демографических и социально-исторических параметров, которыми определялся интерьер бытования варварской Европы, можно говорить о некой общей его картине. В Западной Европе эпохи Великого переселения народов (III – VIII вв.) большая часть германских племен обитала в лесостепной полосе. Плотность населения была относительно низкой (по некоторым данным она не превышала 2,4 человека на квадратный километр). Условия хозяйствования были таковы, что не требовалось столь жесткого регулирования коллективных работ, как, скажем, это имело место во многих традиционных обществах Востока. Поэтому варвар в Западной Европе будучи, как человек любого традиционного общества, тесно связанным с природным и социальным окружением , имел большую долю независимости от своих соплеменников или соседей по общине, чем представитель восточных традиционных обществ. К рыхлости общины следует добавить такой фактор как отсутствие государственности, наличие традиций военной демократии, формировавших фундамент для относительной свободы германца. К тому же эпоха военной демократии в Западной Европе имела чрезвычайно динамичный характер (чего не скажешь, например, о соответствующей эпохе североамериканских индейцев, которую описал Морган). Благодаря близости античной цивилизации, служившей порой ареной набегов, порой местом военной службы в качестве наемников или федератов, а так же источником культурного заимствования, быстро шел процесс выделения конунгов и дружин из общей массы соплеменников. Все это задавало алгоритм для формирования относительно свободного по сравнению с другими варварскими мирами (если не считать периода “варварства” античных Греции и Рима) индивида.

Человек и природа. Черты аграрно-скотоводческого культа в варварском сознании

Варвар - это человек, всеми узами своего существования теснейшим образом связанный с окружающей природой. Эта связь существует буквально во всех сферах его жизнедеятельности - будь то труд или война, что, естественно, фиксировалось культурной традицией.

Взаимозависимость человека и природы так, как она понималась варварами, отчетливее всего видна в аграрно-обрядовых культах. Один из ранних могущественных богов, Фрейр, изображался с фаллосом в руках - он лично отвечал за урожай, приплод скота и хорошую или плохую погоду. Впоследствии его, его сакральное могущество частично передается и человеку - конунгу. Удачливый конунг приносит счастье и процветание своему народу, тот же вождь, от которого удача отвернулась, неизбежно призовет беды на головы всех, подвластных ему.

Саги гласят - на протяжении трех лет после смерти Фрейра его скрывали в кургане, объявляя, будто он жив, и тем самым, поддерживая благополучие народа - так продолжалось и при его сыне. Но при конунге Домальди урожаи ухудшились, и в Швеции начался голод. Тогда жители устроили в Упсале - в главном святилище - большое жертвоприношение - на первый год в жертву принесли волов, на второй - устроили человеческие жертвоприношения, на третий - умертвили конунга и кровью его омыли алтарь.

Самым счастливым и удачливым правителем Норвегии считался конунг Хальвдан Черный, страна при нем процветала. Поэтому после его гибели жители всех областей просили, чтобы его тело было погребено в их земле. С общего согласия останки разделили на четыре части, и каждая область Норвегии получила свою часть тела конунга - а значит, и долю его счастья. Таким образом, сакральным носителем удачи и плодородия оказывается не только бог или живой конунг, но и его тело после смерти.

Помимо Фрейра, отвечавшего за плодородие, в пантеоне германцев заметную роль играл Бальдр - бог весны. И здесь в мифологии германцев мы видим культурную параллель мифам многих других народов с их архетипом умирающего и воскресающего бога - достаточно вспомнить культ Осириса.

В "Прорицании вёльвы" можно найти следы этого культа, свидетельствующие о том, сколь большие надежды и страхи были связаны с гарантированным возвращением благодатной весны, плодородия.

Там рассказывается, что сначала не было ничего, затем асы подняли землю и устроили прекрасный Мидгард. Его центром является мировое древо - ясень Иггдрасиль. Из куска ясеня и ивы асы сделали людей, вдохнув в них жизнь.

Но золотое время было прервано войной богов - слепой бог Хёд убил Бальдра - сына Одина. А Хёду отомстил Вали, брат Бальдра, родившийся за ночь до этого. И с этого момента кончился золотой век, и начались жестокие, кровопролитные войны как в мире богов и великанов, так и в мире людей. И будут бедствия и вражда царить на земле вплоть до последней битвы, в которой погибнут боги-асы, а также и их хтонические противники (змей Ёрмунганд, волк Фенрир, пес Гарм), но потом золотой век вернется, оживут Бальдр и все убитые.

Германец, как и любой другой представитель традиционных обществ, был тесно связан с землей, кормившей его, усадьбой, хутором или деревней, где протекала большая часть его жизни. Это обстоятельство вкупе с особенностями мышления, сравнительно слабо рационализировавшего отношения человека с окружавшей действительностью, наложило отпечаток на культурные представления варваров. В германских языках мир, населенный людьми, означал мидгард – обустроенное, огороженное, защищенное “место посередине”. Все, что находилось за границей мидгарда называлось утгард, который воспринимался как место прибывания злых и враждебных германцам сил, где властвуют чудовища. В “Беовульфе” дворец Хеорот (Оленья палата), принадлежавшей племени данов, противопоставлен месту, где обитает их страшный враг – дракон Грендель. Его логово находится на дне горного озера, населенного чудовищами. Мир Гренднля – это перевернутый мир героев, Беовульфа. Его географическая изолированность сопряжена в мироощущении людей той эпохи с его этической, социально-психологической инаковостью. Там не действуют общепринятые данами нормы. Грендель живет как изгой, не сообразуясь с правилами человеческого сообщества. Так, например, убивая данов, он не платит вергельд (“цену крови платить и не думает”).

Большая степень одушевленности отношения германцев к земле видна в таком явлении как одаль – наследственном семейном владении у многих германских народов. Одалем называли не только лишь пахотную землю, но и отчизну в узком и широком смысле слова. Одновременно понятие одаля имело отношение к благородству, родовитости, знатности. Применительно к этой эпохе последние были символом происхождения от свободных предков, среди которых нет ни рабов, ни вольноотпущенников.

Эпоха великого переселения народов, связанная с подвижками варваров, перемещением их на большие расстояния, расселением на новых землях меняла условия их жизни и хозяйствования на земле. У некоторых германских племен, например у франков, в эту эпоху бурно шел процесс трансформации общины земледельческой, большесемейной в соседскую. Эдикт Хильперика закрепил право женщины на наследование земли. Расширились границы владения собственностью и соответственно границы свободы поведения индивида. Все это в совокупности создавало предпосылки для постепенной десакрализации отношения человека к земле, “расколдовывания” взаимосвязи “Земля – Род – Человек”.

И, тем не менее, традиционное, сакральное в своей основе восприятие земли как места обитания, хозяйствования или же цели миграции было глубоко укоренено в архетипах коллективного бессознательного. Яркий тому пример – “ойум” - сказочная земля готов. Военная миграция этих племен осуществлялась в поисках утраченной некогда предками земли, своего рода земного рая. Этот мифический Готланд в условиях вынужденного переселения готов под натиском гуннов дарил им иллюзию возможного возвращения в “золотой век”, манил смутными ожиданиями мира и изобилия.

Человек и природа. Облик воина

Нерасчлененность мира и человека, природы и личности видна и в той сфере представлений, которая связана с войной.

Долгое время исследователи полагали, что звериное обличье германских воинов было обычным тактическим приемом, рассчитанным на то, чтобы взять врага на испуг. Но, судя по источникам, германский воин, надев на себя шкуру зверя, как бы на самом деле становился им, отождествлял себя с ним. Саги постоянно напоминают, что в человеке под спудом скрывается вторая природа, своего рода внутренняя душа, не поддающаяся контролю. Характерен феномен появления воинов - берсерков или ульфхедхиннов - одевавшихся в медвежью или волчью шкуру, не признававших иных доспехов, и во время боя впадавших в состояние исступления, как бы превращаясь в зверей по свирепости и бесстрашию.

"Сага о Вёльсунгах" особенно красноречиво говорит об этом, а также о том, что человек отчасти сознавал эту свою вторую природу и понимал, к каким трагическим последствиям она приводит. Сигмунд и Синфьотли - отец и сын - в поисках мести за род Вёльсунгов попадают в дом, где живут два зачарованных принца. У каждого массивный золотой перстень и волчья шкура, в которой они живут как настоящие волки. Только раз в пять лет они могут принимать человеческий облик. Роковым образом отец и сын попадают в их дом в один из таких дней и становятся жертвами колдовства - обретают вместе с волчьей шкурой и волчью природу - свирепость. Однако при этом они не расстаются ни с человечьей природой, ни с разумом. Они вынуждены совершать жестокие поступки, так как не в силах им противостоять. Сигмунд впивается в горло сыну. Затем дурман спадает. Он приносит тело сына в хижину и, сев рядом, проклинает волчью жизнь.

Звериная природа - это нечто, находящееся вне человеческой власти, и как долго она не будет поддаваться контролю, показывает неконтролируемая вспыльчивость рыцарей, и легенды, подобные истории Роберта-Дьявола.

В западноевропейском фольклоре сохранились разнообразные версии предания о Дикой охоте. В поздний период - это одна из разновидностей "бесовской охоты" - кавалькада мертвых (проклятых душ и некрещеных младенцев), мчащаяся ночами над землей и губящая живых, случайно вставших на ее пути. В более ранних преданиях кавалькаду призраков возглавляет сам Один - они несутся на крыльях бури, сопровождаемые собаками, преследуя то вепря, то дикого коня, то оленя. Обычно считалось, что появление Дикой охоты предвещает беду - моровое поветрие, войну или голод. Человеческое и звериное сливается в призрачных охотниках.

Итак, в человеке скрывается зверь, что проявляется во время боевой схватки. Любопытно, что пантеон богов уловил и отразил это представление. "Деяния данов" Саксона Грамматика и "Эдда" Снорри Стурлусона сходятся на том, что боги обладают магическим даром превращаться в животных. С близостью к животному миру связана, вероятно, и такая деталь, как понимание богами и некоторыми героями саг языка птиц и зверей. Так, Сигурд узнает язык птиц, съев сердце убитого им дракона, причастившись, таким образом, "драконьей природы".

Характер древнегерманских божеств также несет в себе черты неукротимости. Вотан (Один) весьма мало напоминает бога-олимпийца. Об этом свидетельствует само его имя. Корень его тот же, что и у слова "wut", которое означает "неистовство, исступление, одержимость". Адам Бременский подчеркивал "Вотан, сиречь бешенство".

Конунг во многих источниках легендарного характера является плодом соития женщины-матери с чудовищем. Таков Меровей, легендарный вождь франков. Согласно преданию, у него, как и у всех его потомков, включая знаменитого Хлодвига, якобы росла на хребте щетина - знак происхождения от морского чудовища. Противоестественность такого рода соития была своеобразным источником харизматической силы конунга, его инаковости - от чудовища перенималась сила и неукротимый дух.

Спутники воина - конь и оружие

В реальной жизни у ряда германских племен конь играл едва ли не ведущую роль во время битвы. Германцы оказались наследниками военно-кавалерийской техники и искусства иранских племен, передав, в последующем (конечно, в модернизированном виде) эту традицию средневековому рыцарству. Особую роль в этой "трансляции" наследия сыграли готы. Процесс становления конного воинского искусства был долог. Так, например, Цезарь сообщает, что у свевов лошадь использовалась лишь для транспортировки, но не для боя. Прибыв к месту сражения, германцы слезали с лошадей и воевали в пешем строю.

Но уже в I в.н.э., как сообщает Тацит, у германцев (скорее всего у хаттов и готов) существует обычай содержать в священных рощах белоснежных кобылиц, по ржанию и фырканью которых жрецы гадают о будущем. Хотя, по-прежнему, для большинства германских племен, по крайней мере, "лесной" Европы конный бой - диковинка.

Начиная со I в.н.э., а особенно в III-IV вв. (не без влияния гуннского вторжения) миграция готов на Запад привела к глубоким изменениям в описанной Цезарем и Тацитом военной тактике германцев. Готы, с самого начала бывшие, по предположению многих историков, "руководящим" ядром среди мигрирующих германцев, их военной аристократией, задали моду конного боя для остальных варваров.

Отсюда и богатая мифорелигиозная символика в культурном сознании. Он - спутник в странствиях героя, его помощник во время испытаний, например, в битве с чудовищем, советчик, обладающий даром речи и животное, которое является вожатым души в загробном мире.

Отсюда его восприятие: с одной стороны, это солярное животное, имеющее отношение к солнцу, свету, небу, олицетворяющее силы добра; с другой стороны - хтоническое, то есть относящееся к подземному миру, силам мрака. И в то же время, это животное сотерическое - оно приобретает черты "спасающего" божества (близкий аналог - конек-горбунок). У Одина есть конь Слейпнир о восьми ногах. С помощью этого чудесного скакуна бог общается с царством мертвых.

Любопытно, что почитание Слейпнира у ряда племен сохранилось вплоть до XVIIIв. Крестьяне Саксонии оставляли после жатвы на полях снопы соломы в дар этому могущественному существу.

Волшебные девы валькирии скачут по небу на конях во время битв и переносят в Валгаллу - пристанище избранных - доблестных воинов, павших в бою.

Подтверждение высокой ценности коня находим и в судебных документах. В "Алеманнской правде" говорится: "Оскорбление коня - это то же самое, что оскорбление всадника". Подобная статья имеется и в "Салической правде": "Если кто отрежет хвост у коня без ведома хозяина и при допросе сознается, пусть отдаст другого коня в целости". Причем в варварских "Правдах" существовало четкое разделение животных различного предназначения – у алеманнов боевой конь ценился в шесть раз выше, чем конь, который использовался на крестьянских работах.

Религиозное почитание коня сочеталось с религиозным почитанием оружия. Подобный параллелизм - постоянное явление: в условиях бесконечных военных столкновений судьба человека зависела от обладания мощным оружием.

Особую роль, конечно же, играл меч. Германцы переняли от кельтов искусство ковки стали, похожей на дамасскую. Процесс производства мечей был сложным и неудивительно, что они стоили целое состояние по сравнению с римскими, выпускающимися серийно. По данным Ф.Кардини стоимость наиболее качественного меча равнялась примерно 4.250 грамм золота.

Чаще всего меч героя - божественного происхождения, его покрывают магические руны. Меч, которым Беовульф убивает чудовищную мать Гренделя, выкован великанами - и мог уйти в небытие только под влиянием другой чародейской силы - его клинок растворился в ядовитой крови поверженной нечисти. В руках героя осталась лишь драгоценная рукоятка.

Меч может иметь собственную волю, то есть самовыражаться как личность - поражать противника и исцелять друга. Дюрандаль Роланда, Жуаез Карла Великого, Эскалибур легендарного Артура - мечи имеют имена. Жуаез Карла не желает ломаться в роковой день Ронсевальского побоища. Роланд гибнет и оплакивает судьбу Дюрандаль, не желая оставлять клинок врагам - заключает меч в прощальное объятие и обещает верность за гробом. Меч вытесняет из его сознания даже невесту Альду. Эскалибур может принадлежать лишь одному человеку - королю Артуру. Только Артур сумел вытащить этот волшебный клинок из камня, и после смерти короля меч бросают в озеро, вернее, в таинственную руку, поднявшуюся из вод и исчезнувшую в них вместе с Эскалибуром.

У разных племен складывались свои приоритетные традиции боя. Неудивительно, что у одних особо почиталась сабля, у других – скрамасакс, у третьих – дротик или копье.

Обладание оружием было необходимым условием существования. В “Речах Высокого” - одной из песен “Старшей Эдды” - говорится:

“Муж не должен

хотя бы на миг

отходить от оружья;

ибо как знать,

когда на пути

копье пригодится”.

Отсюда и особый образ кузнеца в культурном сознании. Кузнец - это почти маг, он ассоциируется с добычей руды, которая рассматривается как нечто сакральное и, в то же время, отнятое у священной природы, и с претворением руды в оружие. Во многих вариантах сказаний герой Сигурд был воспитан кузнецом. У валлийцев кузнецы имели право сидеть рядом со жрецами в присутствии короля.

Ценность и сила рода. Кровная связь

Культурная традиция варварского мира пронизана корпоративными родовыми ценностями. Принадлежность к роду определяет сущность самого человека - в сагах обнаруживается обязательное перечисление предков. Причем считается, что качества их передаются по наследству.

Более того, сам мертвый человек воскресает в родне. Род существует извечно и неуничтожим, и месть за погибшего родственника осуществляется не ради него лично, а во имя групповой жизненной силы - поэтому возможно в качестве виры за убийство принять убийцу в ряды коллектива, рода.

В эпоху Великого переселения народов, когда набирает силу дружина, она строится по образцу большой семьи, в которой роль отца отводится конунгу, а все дружинники становятся его "детьми", братьями между собой. Большое значение придается инициации воина, вступающего в дружину, и часто этот обряд предполагает смешение крови новых "родичей". Этот новый вид кровной связи - побратимство, считается нерушимым и священным, как настоящее родство. Пройдя подобный ритуал, смешав свою кровь, люди становились столь же близкими, как родные братья, дети одной матери.

Связь с родом и теми, кто к нему принадлежит, настолько сильна, что даже вероломство, даже смерть одного из братьев не в силах расторгнуть их союз. В одной из легенд племени доломитов рассказывается о дружиннике по имени Биди, чья вероломная измена повлекла за собой смерть друга-побратима. Тем не менее, когда Биди попал в беду, столкнувшись с великаном, он внезапно увидел вооруженного с ног до головы воина. Стоя на лесной опушке, тот грозил обнаженным мечом великану. Рукоятку меча сжимала рука скелета, шлемом дружинника был покрыт череп. Биди понял: на помощь к нему пришел тот, чьи кости тлеют в могиле, его друг и побратим.

Процесс разложения рода

Однако эпоха Великого переселения народов не могла не положить отпечатка на родовые традиции. В варварской культуре мы обнаружим и следы распада рода. Можно заметить в эпосе, в сагах, как старые моральные принципы родового строя попирались, интересы отдельной личности, семьи, комитата противопоставлялись общим интересам.

Характерен в этом смысле старинный германский эпос "Песнь о Хильдебранде", созданный около 800 г. н. э. Песнь дошла до нас не полностью. Но ясно, что два основных персонажа, отец и сын, оказываются "по разную сторону баррикад". Старый Хильдебранд служит Дитриху Бернскому, а его сын волей судьбы оказывается под властью Одоакра. Им предстоит столкнуться в поединке. Трагизм заключается в том, что не только внешние обстоятельства заставляют их принять бой, но и внутренний строй их души не дает им поступить по-иному. Когда они узнают о своем родстве, то оказываются в состоянии необходимости, когда вынуждены совершить выбор между одинаково важными, но противоборствующими ценностями. Причем сын не верит уже отцу, подозревая старика в хитрости, а тот не может отказаться от боя, дабы не прослыть трусом, он не может сохранить жизнь сына, пожертвовав своей воинской честью. В данном случае текст демонстрирует, безусловно, трагическое восприятие распада родовых связей.

Военная миграция, связанная с переселением народов, нашла отражение и в других культурных “текстах эпохи”, например, в наскальной живописи. В этом смысле характерны изменения, которые происходят в “зверином стиле” эпохи викингов. Рисунок зверя, изготовившегося к прыжку, повторяется все чаще, символизируя перемену в мировоззрении германцев, все более вовлекаемых в непрестанные военные столкновения. В этих условиях и происходит повышение статуса воина, выделение воинов-"профессионалов" - дружины и конунга, военного вождя. Заметнее становится и перенос кровного родства на "военную семью", часто в ущерб семье кровной.

Богатство в варварском сознании

Последствием этого стала и некоторая переоценка ценностей - престиж военной добычи, почетность ратного дела стали усиливаться. Все чаще в культурных текстах мы сталкиваемся с темой добычи сокровища и раздоров, порожденных им.

Богатство, в разных его обличиях – дорогое оружие, кольца, хорошие кони – один из постоянных мотивов, определяющих поведение варвара и его систему ценностей. Богатство – это знак силы, могущества, удачи. Его сакральный характер особенно рельефно высвечивается в тех “захороненных” сокровищах и кладах, которые археологи до сих пор находят на дне озер, торфяных болот и тому подобных мест. Нередко способ, которым были запрятаны подобные клады, исключает возможность воспользоваться ими в будущем даже для самого хозяина. Яркий тому пример в литературной традиции – клад Нибелунгов, схороненный владыками бургундов на дне Рейна.

Вместе с тем, богатство имело не только знаковый смысл, связанный с самоутверждением человека. Оно было и вполне реальным средством привлечения союзников, членов комитата. Недаром устойчивым клише германского эпоса является термин “кольцедаритель”, используемый в качестве эпитета для конунга.

В поэме "Беовульф", после гибели главного героя в битве с драконом, его соратник, упрекая предавшую своего вождя дружину, говорит, что Беовульф напрасно одаривал их мечами и доспехами - в сражении они не пришли ему на выручку. Отныне, предрекает он, воинам не будет ни даров, ни пиров, и наследные наделы будут ими утрачены.

Однако оценки добытого богатства в текстах эпохи амбивалентны. С одной стороны, приобретенное в результате воинских подвигов золото - символ мощи и значительности его обладателя. С другой стороны сокровища - источник нескончаемого зла и бедствий. Мотив "проклятого клада", губительного для всех, кто его добудет - один из самых ярких в германской поэзии. Таково золото дракона Фафнира, убитого Сигурдом, таков клад, который ценой своей жизни добывает Беовульф.

Варварское сознание фиксирует в культурных текстах причины родовой вражды, которая, как правило, оборачивается трагедией, и источник борьбы - нередко золото.

Снорри в "Саге об Инглингах" рассказывает, как при одном из потомков Одина, конунге Висбуре, начались распри в роду Инглингов. Висбур оставил свою жену с двумя сыновьями и взял себе другую. Когда его сыновья выросли, они потребовали возвратить ожерелье, которое он при женитьбе на их матери дал ей в качестве брачного дара. Получив отказ, братья пригрозили Висбуру, что это ожерелье будет причиной смерти "лучшего человека в его роду". Задумав отцеубийство, они обратились за помощью к вёльве (пророчице) Хульд. Она ответила им, что может наколдовать гибель Висбура, однако предостерегла: впредь убийство будет постоянно совершаться в роду Инглингов. Братья согласились на это. Собрав войско, они ночью напали на ничего не подозревающего отца и сожгли его в собственном доме.

Распадение родовых связей переживается очень тяжело, оно окрашивает и космогонию. В "Прорицании вёльвы", где излагается миф о создании мира и его гибели, одна из основных причин зла - братоубийственная вражда.

Вёльва предрекает:

… все я провижу

судьбы могучих павших богов.

Братья начнут биться друг с другом

Родичи близкие в распрях погибнут

Тягостно в мире, великий блуд,

Век мечей и секир, треснут щиты,

Век бурь и волков до гибели мира,

Щадить человек человека не станет.

Итак, стремление к богатству, к могуществу и, вследствие этого, нарушение запрета на вражду с сородичами - зло, которое подрывает мир.

Мужество и воинские доблести

В культурных текстах эпохи Великого переселения народов все отчетливее звучит мотив ценности "избыточного" мужества.

Это неслучайно. В эпоху повышенной воинской активности социум не мог не воспитывать воинов, готовых пожертвовать всем во имя его сохранения. К тому же сама природа человека той эпохи мотивировала его самоутверждение прежде всего в виде демонстрации физической силы и стойкости духа, от которых зависела жизнь и судьба человека. Поэтому закономерна высокая оценка в культурном сознании эпохи таких понятий как мужество и посмертная слава.

Особо отличившихся в битве воинов хоронили с особыми почестями. На месте погребения возводился курган. В случае с мореходными народами - викингами - возник обычай отправлять тело погибшего, вместе с оружием и добычей, на ладье в море. Считалось, что доблестно сражавшиеся воины, погибшие на поле брани, после смерти продолжают пировать в чертогах Одина.

Иная смерть ждет бесславных воинов. Как сообщает Тацит, варвары предателей и перебежчиков вешают на деревьях, а трусов и дезертиров топят в грязи и в болоте, заваливая сверху хворостом, чтобы таким образом скрыть от мира позорнейшее для германца качество - трусость.

Демонстрация избыточного мужества у многих германских племен постепенно обретает черты будущего рыцарского эпоса, стержнем которого была идея подвига ради подвига, чистого "подвига".

Так, например, у франков по сообщению Григория Турского, бытовал обычай предоставления противнику своеобразной "форы". Подобно тому, как древний русич Святослав уведомлял врага, сообщая ему: "Иду на вы", франкские вожди предлагали противнику "выбрать поле".

Хотя в варварской среде, в отличие от рыцарской, самоценность акта личного героизма еще не осознавалась в такой степени, поскольку была тесно связанной с судьбой и благополучием племени и рода.

В воинском эпосе германцев можно обнаружить и ростки будущих идей вассальной верности, долга сеньора перед своими военными слугами и, соответственно, понятия чести. Тацит пишет, что во время сражения вождю стыдно быть превзойденным своей дружиной, а дружине - стыдно не сравняться с ним в отваге; вернуться же живым из боя, в котором пал вождь, значит на всю жизнь покрыть себя позором и бесчестием. Защищать вождя, оберегать - в этом главная задача дружинника. "Вождь сражается за победу, дружинники - за вождя".

Вождь так же предан своим дружинникам, как и они ему. В "Саге об Эйрике Рыжем" есть эпизод, в котором вождь и дружинники жребием определяют, кому спасаться с тонущего корабля. И конунг, которому достался счастливый жребий, отдает его воину, которому не повезло.

В контексте этого понятен и обычай верности слову, который по своей сути взаимосвязан с традицией рыцарского обета (как она оформляется в классической средневековой традиции). Человек, не сдержавший слово, нарушивший клятву, подвергался в лучшем случае "всеобщему презрению".

В "Песни о Нибелунгах", имеющей множество мотивов варварского происхождения, одному из героев - Вербелю - принесшему ложную клятву (он заверял, что бургундских конунгов у гуннского правителя ждет почетный прием, а на самом деле они попали в смертельную ловушку), отсекают руку.

Ростки ритуала будущего рыцарского обета можно обнаружить у племени хаттов. У них бытовал обычай среди храбрейших - носить железное кольцо, как бы оковы, пока не убьют врага. Обращает на себя внимание тот факт, что именно у хаттов, отличавшихся особой воинской активностью, рано появился обычай, о котором сообщает Тацит, рисуя образ потенциального берсерка. Именно эти храбрейшие всегда составляют передовой строй, начинают битвы и не имеют иного занятия кроме войны. В мирное время они, впрочем, как и некоторые другие представители германских племен, предпочитали покидать племя и отправляться воевать "на стороне" в качестве союзников тех или иных воюющих народов.

И, хотя берсерки были со временем поставлены королевской властью под контроль, поскольку представляли собой опасность и для нее своей непредсказуемостью и импульсивностью, отзвуки их обычаев можно обнаружить и в рыцарской культуре. К примеру, таков обычай странствующих рыцарей, не мыслящих свою жизнь без ратных подвигов.

Варвар и женщина

В систему означенных смысловых понятий органично вписывается и отношение варваров к женщинам, любви, браку. С одной стороны, чувственная сторона любви не могла не доминировать в мироощущении варвара. Самому сильному воину доставалась не только лучшая часть "неживой" добычи, но и "живой". С другой стороны, чувственный аспект отношения к женщине был тесно взаимосвязан со знаковым. Обладание самой красивой, а тем более, знатной женщиной, поднимало престиж воина в его собственных глазах и, главным образом, в глазах окружающих.

Неудивительно поэтому, что нередко варварские вожди поступали так, как, например, Гейзерих, конунг вандалов, захвативший Рим в 455 г. Вместе с огромной добычей он уводит с собой вдову Валентиниана III Евдоксию и его дочерей Евдокию и Галлу Плацидию.

Тацит сообщает, что германцы до такой степени ценят своих женщин, что крепче бывают связаны своими обязательствами те племена, которые вынуждены в числе заложников отдавать также и знатных женщин.

Характерна история сватовства Меровинга Хильперика к вестготской принцессе Галсвинте, рассказанная Григорием Турским. Соперничество с братом, конунгом Сигибертом, имевшим, в отличие от него, женой не простолюдинку, а “девушку тонкого воспитания, красивую, хорошего нрава, благородную…”, побудило Хильперика посвататься ко второй дочери вестготского короля. Сватовство и последующая женитьба Хильперика на Галсвинте завершились тем, что в конечном итоге чувственность победила ценности социокультурного порядка: конунг вернулся к бывшей своей наложнице Фредегонде, тайно приказав удушить опостылевшую жену. Случай, нередкий в варварском мире. Однако следует подчеркнуть, что прямолинейная чувственность перестала быть единственной определяющей компонентой отношения варвара к женщине. Знатность рода, династические связи, верность слову, все то, что цементировало социокультурный каркас отношений, постепенно теснило природную данность и оцивилизовывало германское общество.

Сплав мотивов воинского могущества, удачливости, проявляющейся на поле брани и в добыче, богатстве, с мотивами любовного поведения особенно ярко проявляется в древнегерманском обычае “утреннего дара”. После первой брачной ночи муж преподносил новобрачной при пробуждении какое-нибудь приношение. Подарки эти могли быть весьма различными по своему характеру и ценности. Иногда это были деньги, иногда - какая-либо ценная вещь, иногда - упряжка быков или лошадей. В качестве дара могла быть пожалована и земля. Например, уже упоминавшийся Хильперик пообещал в качестве утреннего дара невесте города Лимож, Кагор, Бордо, Беарн и Бигорр с их территориями. Чем могущественнее был варвар, тем значительнее был его утренний дар жене, тем сильнее этот дар сигнализировал о знаковой стороне любовных отношений.

Как и всякое богатство, утренний дар мог явиться и причиной распри, а то и войны, как это случилось в истории с даром Хильперика Галсвинте. Вообще источником борьбы, причиной вражды культурные тексты эпохи нередко называют богатство и женщин.

Понятие "личности"

Многое из вышесказанного проливает свет на восприятие человеком своей персоны и, соответственно, индивидуальности других людей. Понятия "личности" в современном смысле этого слова германский мир, при всей вычлененности в нем индивидуального начала, не знал и не мог знать.

Да, конечно, в германском мире в силу отображенного природного и социокультурного контекста, индивидуальность имела большие возможности для своего проявления. Особенно это заметно в переходную эпоху, каковой стала эпоха Великого переселения народов. В эпоху варварских завоеваний личность имела больше шансов выделиться.

Вспомним великого самозванца на троне Норвегии. "Сага о Сверрире" рассказывает об этом конунге - узурпаторе, очень яркой и своеобычной личности - выходце из низов. Над телом повергнутого врага, ярла Эрлинга, Сверрир отчетливо выражает как необычность переживаемого исторического момента, так и собственную исключительность: "Произошла удивительная смена времен, когда один человек заступил место трех - конунга, ярла и архиепископа, - и человек этот - я".

И в то же время это осознание собственной индивидуальности имеет свой предел. Сверрир сливает свое "я" с историческим прототипом - с королем Олавом Святым, изображая себя мистическим сыном этого конунга. Главный аргумент - тот вручает ему свой меч и боевой стяг и дает ему имя Магнус.

Даже конунги, пусть и такие своеобычные, как Сверрир, мыслили себя лишь как частицу сакрального вечного рода, которому судьба дала основание править. Отсюда тема "вечного короля Норвегии" - "Сага об Олаве Святом". Совершив ряд подвигов на Западе, молодой викинг Олав Харальдсон в ожидании попутного ветра для отплытия из Исландии на Ближний Восток видит чудесный сон. Ему является внушающий страх красивый человек, который запрещает ему дальнейшие пиратские экспедиции и повелевает: "Вернись в свою отчизну (одаль), ибо ты навечно станешь конунгом над Норвегией". Олав подчиняется судьбе - его личность принадлежит вечному сакральному роду, которому суждено править.

Неудивительно, что человек той эпохи почти не имел оснований увидеть черты переменчивости в своем характере и в окружающих. Ни в эпосе, ни в сагах, ни в одном из культурных остатков варварской эпохи мы не обнаружим следов представлений об эволюции человеческого характера. Скорее культурное сознание оперирует понятием человеческого типа, играющего отведенную ему роль, выполняющего то, что предначертано судьбой или детерминировано обстоятельствами. О личности, строго говоря, нет и речи - ярким примером может стать Кримхильда из "Песни о Нибелунгах".

На первый взгляд она предстает в разных образах - сначала это прелестная, мягкая, скромная дева, а затем - вдова, мстящая за смерть мужа, буквально одержимая дьяволом. Но, если присмотреться к тому, как изображены ее состояния, то можно сделать вывод, что, будучи обусловлены внешними событиями, изменения, переживаемые Кримхильдой, не получают психологической мотивировки. Это, скорее, смена двух типов - двух модусов поведения долженствования - кроткая невеста и убитая горем вдова, ненависть которой написана на роду судьбой. Ею завладел дьявол - сама она не развивается.

Судьба в варварском понимании

Согласно представлениям древних германцев, существует сила, превосходящая как человеческие силы, так и мощь богов. Это судьба, предначертанная для каждого, судьба, которая слепа, и которой противостоять невозможно. Однако для германцев характерно было двойственное отношение к судьбе. Узнать свою судьбу наперед возможно. Часто рассказывается о прорицании или ином знаке, который выявляет будущее человека. В “Старшей Эдде” повествуется, как сам глава богов-асов, Один, узнает у вёльвы свою судьбу и судьбу мира. В другой песне юный герой Сигурд просит своего родича, Грипира, который был “мудрейшим из всех людей и знал будущее”, рассказать, что ждет его в жизни. Грипир повествует о славных подвигах Сигурда, только о смерти его поведать не хочет. Но Сигурд настаивает - он стремится узнать правду, пусть печальную, и узнает ее. И это знание не сломило героя - он утешается тем, что ничья слава не затмит его подвигов, с судьбой же “не поспоришь”. Узнать то, что ждет впереди - не затем, чтобы попытаться свернуть с предначертанного пути, а чтобы встретить гибель со славной - вот его императив.

О том же говорит и "Сага о Тисли Сурссоне" - герой ее знает о грозящей опасности, но не отклоняется в сторону; так же поступает и Хаген в "Песни о Нибелунгах".

При всем неумолимом господстве судьбы подчеркивалась важность активных, решительных действий самого человека.

Нерешительность - тревожный симптом, признак отсутствия счастья, и осуждается. От степени везения, характера счастья зависит благоприятный исход его поступков, но лишь при постоянном напряжении всех моральных и физических сил он может добиться удачи. В этом смысле представления о судьбе далеки от фатализма; здесь нет и следа пассивной покорности и смирения перед высшей силой. Напротив, знание своей судьбы из предсказаний, гаданий, вещих снов побуждает человека с наибольшей энергией и честью выполнять положенное, не страшиться даже неблагоприятной участи, но гордо и мужественно ее принять.

Однако пафос индивидуального героизма отнюдь не свидетельствует о том, что человек той эпохи действовал в соответствии со своими собственными представлениями о нормах поведения.

Судьба благоволит к тем, кто руководствуется общепринятой нормой, в соответствии с установкой и авторитетом коллектива, с господствующими представлениями, о том, что правильно, а что нет. Поэтому личность оценивается только в контексте целесообразности следования общеобязательным нормам коллектива. Нарушать эти нормы глупо, следовать им - мудро.

А вот нравственные проблемы личностного характера для индивида еще не играют существенного значения. Так, понятие совести напрочь отсутствует, в том смысле, в каком оно предполагает нравственный самоконтроль, связанный с возможностью самостоятельно формировать для себя предписания морального плана и давать им оценку.

Видукинд Корвейский, историк X в. в "Деяниях саксов" передает песнь об Иринге, дружиннике тюрингского короля Ирминфрида. Иринг - сильный и мужественный воин - подкуплен франкским королем Тиадриком (Теодорихом), который побуждает его убить господина. Когда побежденный в бою Ирминфрид бросается к ногам победителей и просит о мире, Иринг наносит ему смертельный удар.

Тогда франкский король говорит, что Иринг этим поступком стал ненавистен всем смертным - стал предателем. Иринг отвечает: "По праву я всеми ненавидим, ведь я служил твоим козням, но прежде чем удалиться, хочу я очиститься от предательства". Он убивает Тиадрика и кладет тело Ирминфрида сверху, дабы мертвый был победителем того, кем был побежден живым. И удаляется, расчистив дорогу мечом.

Видукинд сообщает, что Иринг покрыл себя славой - Млечный путь называется его именем. Человек предал, но остался героем выбрал правильную форму поведения, совесть его не мучает, и в глазах других он - чуть ли не эталон поведения.

В воинском наборе правил трусость - самый тяжкий грех, особенно если проявляется человеком могущественным - вспомним ярла Хакона, навлекшего на себя ярость соплеменников тем, что был чрезмерно женолюбив. Он бежит и прячется вместе с рабом в яме свинарника. "Главное - спасти жизнь", говорит он. Впоследствии Хакона убивает раб, таким образом, конунг все равно не избег смерти, но смерть его оказалась недостойной.

Важно подчеркнуть, что древнегерманские представления о судьбе принципиально отличались от взглядов римлян, древних греков, мусульманских народов до принятия ислама, словом, от взглядов других варваров (если границу между варварством и цивилизацией проводить по религиозно-исторической вертикали). И это не случайно.

Мойру - судьбу у греков архаичной эпохи – характерную для представлений греков, живших в условиях социума, где индивидуум был жестко социально и локально связан, в эпоху разрушения полисного порядка сменил случай, Тихэ, который мог быть как благоприятным, так и враждебным, при этом непредсказуемо изменчивым. В эпоху принципата и империи, когда государство “подмяло” под себя индивида, судьба изменила свой лик и стала пониматься как фатум – астрологически предначертанный каждому конкретный путь судьбы. “Доисламская” судьба – сабр – это мужественное терпение, гордое терпение бедуина перед лицом превратностей и произвола судьбы. Хотя в этом чувстве звучала и нотка вызова. Выносливость и безразличие к бедам, заложенные в идее сабра, отчасти акцентировали значимость личности в противостоянии с миром. Но как различно это противостояние от древнегерманского пафоса героического напряжения всех сил.

“Выращивание” своей судьбы варварами, подразумевавшее максимальную героическую вовлеченность индивида в предначертанный судьбой путь (вплоть до разрыва отношений с богами), отражала своеобразие бытия человека в древнегерманском смысле. В условиях рыхлости социальных структур, в частности общины, при низкой демографической плотности населения, обилия незаселенных земельных пространств в эпоху Великого переселения народов, эта героическая недистанцированность человека от судьбы была еще ярко выражена.

Это своеобразное восприятие судьбы видно в целом цикле эддических песен об Атли, Гуннаре, Хёгни и Гудрун.

Гуннский вождь Атли, женатый на Гудрун, посылает к ее братьям, Гуннару и Хёгни, хитрого мужа, чтобы заманить их ловушку и добыть золото. А Гудрун посылает им кольцо, в которое вплетен волчий волос - предостережение.

Братья догадываются, что значит весточка от сестры. Но отступить они не могут - это не просто слепое следование судьбе, они предпочитают погибнуть, нежели проявить слабость, хотя и знают, что их ждет предательство. Оказавшись в руках Атли и услыхав его предложение откупиться сокровищем нибелунгов, Гуннар требует, чтобы сперва предали смерти его брата. "Пусть сердце Хёгни в руке моей будет, сердце кровавое, сына конунга, острым ножом из груди исторгнуто". Когда ему подают сердце другого человека, он раскрывает обман: "Это не сердце смелого Хёгни, даже на блюде лежа, дрожит оно". Когда Хёгни убивают, Гуннар, теперь единственный, кто знает местонахождение клада, отказывается назвать его, и за это брошен в змеиный ров. Здесь незаметна покорность по принципу "так предрешено", нет никаких ссылок на судьбу, герой сам выращивает ее, проявляя безрассудную, на наш взгляд, избыточную отвагу. Но в представлениях своего общества он поступает правильно, наилучшим образом.

Так же как и Гудрун - после убийства братьев она мстит мужу за своих кровных родичей. Гудрун подает угощение Атли - мясо убитых ею сыновей от их брака, потом убивает его и сжигает усадьбу - здесь она, как кажется, действует по собственной воле, свободно.

Но свобода эта не абсолютна - за плечами героя всегда стоят нормы того, как надо поступить: долг братьев - принять вызов, не уклоняясь от смертельной опасности, долг Гудрун - отомстить за кровных родичей.

Выращиваемая судьба опирается на определенные принципы - высшая доблесть в том, чтобы не проявить трусости, открыто выступить против врага, причем проявив "избыточное", чрезмерное с точки зрения рационального рассудка мужество. Чем беспримернее последующая гибель, чем ужасней и неслыханней ее обстоятельства, чем больше они выходят за рамки обычного - тем величественнее герой.

"Сага об Инглингах" рассказывает о конунге из этого рода, который, будучи захвачен врасплох врагами и не имея шансов спастись, принимает вместе с дочерью "решение, которое прославилось" - они напоили своих людей и затем подожгли пиршественный зал. Автор не видит чудовищности этого поступка, напротив, оценивает его как славное дело.

В поэзии германских народов устойчивое сочетание составляют слава и смерть. Смерть фигурирует в героической поэзии не как меланхолическое memento mori, напоминание о бренности мира. Смерть - момент, когда герой переходит в мир славы, ибо только со смертью он достигает завершенности и тогда слава остается с ним навсегда.

Варвары и христианство

Эпоха великого переселения народов и образования варварских королевств была и эпохой христианизации варваров. Как правило, смена языческой веры на христианскую сопровождала характерный для общества военной демократии процесс усиления военного могущества вождей тех или иных германских племен. Не случайно источники фиксируют “совпадение” военных побед, одержанных вождями в самые критические моменты противоборства с врагом, с актами обращения их в новую веру. Именно так, согласно Григорию Турскому, принял католичество легендарный Хлодвиг. В момент опасности (во время битвы с алеманнами), не получив поддержки со стороны своих богов, Хлодвиг обратился к христианскому богу и пообещал ему, что в случае дарования победы уверует в него и крестится (аналогичный обет дал Владимир Красное Солнышко под Корсунью).

Христианский бог для варваров не мог предстать в обличии Иисуса Нагорной проповеди (заповеди “не убий”, “не возжелай жены ближнего своего” и многие другие находились в явном противоречии с основными ценностями варваров). Христианский бог для них – это бог Ветхого Завета, Пантакратор, Вседержитель, могущественный дарователь победы. Причем, он дарует победу не слепо, как языческие боги, а целенаправленно – тому, кто служит ему.

Для обществ ранней военной демократии, в условиях относительного равновесия военных сил племен победа доставалась то одному вождю, то другому. Органичным для этой эпохи было и языческое толкование дарования победы богами как явления случайного, изменчивого. Нередко утратившие победу конунги, не сумевшие заручиться поддержкой языческих богов, приносились племенем в жертву. Ситуация изменилась на исходе великого переселения народов. Выделение крупных племен делало победы их конунгов более устойчивыми и частыми. Параллелизм социальноисторической трансформации и трансформации религиозной очевиден.

Также очевидно и то, что принятие христианства почти всегда было связано с фигурой конунга – победителя, представившего весомые доказательства о силе чужого бога своим соплеменникам. В этом смысле интересна легенда о христианизаторской миссии посланцев папы Григория Великого к англосаксам. Выкупленных пленных воинов папа велел обучить новой вере с тем, чтобы они смогли донести слово Божье до жителей туманного Альбиона. Но как могли англосаксы поверить людям, не сумевшим защитить себя и попавшим в плен? Другое дело – победивший воин, тем более конунг. Не удивительно, что миссия потерпела фиаско. В контексте сказанного проливается дополнительный свет на многочисленные рецидивы языческой веры во многих варварских королевствах.

Но и после принятия христианства варварское сознание оставалось языческим. Понятие “христианизированные язычники”, введенное в оборот Н.А. Бердяевым, как нельзя лучше характеризует ситуацию в варварском мире той эпохи. Культурные тексты эпохи – яркое тому свидетельство. Христианка Кримхильда в “Песне о Нибелунгах” сама мстит за мужа, не возлагая на бога “заботу” о наказании убийц. Христианская вера не мешает Хагену и прибывшим вместе с ним к Аттиле бургундам во время боя утолить жажду кровью врага и т.д.

И, тем не менее, христианская “прививка” постепенно давала свои плоды, постепенно изменялся стиль сознания и поведения варваров. Так, вожди усваивали христианскую мысль о правителе как пастыре своих людей и, порой, поступали в соответствии с этой этической максимой. Впрочем, процесс усвоения христианства - предмет особого разговора, о чем речь пойдет во второй части данного пособия.

Восприятие истории варварским сознанием

Так же, как не существовало представление о психологическом развитии личности, отсутствовало в варварском сознании и понятие истории как линейно развивающегося процесса. Преимущественно история мыслилась как цикличная - неизменны возвращения уже пройденных эпох. Все в мире повторяется - был золотой век богов, он прошел, но когда-нибудь, после великих битв и потрясений, вернется вновь.

Однако, довольно распространенная точка зрения об отсутствии чувства истории у варваров в последнее время подвергается рядом ученых ревизии. Даже в устных жанрах эддической и скальдической поэзии, где повествуется о событиях, происходивших во “время вне времени”, можно обнаружить зарождение чувства истории. Это видно из присущего некоторым текстам хронологически упорядоченного изображения прошлого, представленного как цепь поколений. Знать свой род на протяжении нескольких поколений было социально важно. Как правило, люди знали свой род до пятого колена. Цепь поколений сама по себе предполагает временную структуру.

У скандинавов в эпоху великого переселения народов это чувство истории выражено более ярко по сравнению с другими племенами варваров. В скальдической поэзии появляется автор (нам известны имена не менее 250 скальдов), в то время как мы не знаем ни одного имени, которое принадлежало бы эддическому поэту, так же как не знаем авторов иных вариантов героического эпоса у германских народов. В исландских сагах нашел отражение факт осознания того, что исландское общество сформировалось в результате двух эпохальных событий – колонизации острова и принятии христианства. Налицо осознание исторического перелома, подразумевавшее наличие своего рода исторической перспективы во взглядах на прошлое, в том смысле, что прошлое, по крайней мере в некоторых отношениях, ощущалось как существенно отличное от настоящего.

Представление о линейной, развивающейся истории присутствует в начатках. Принятие христианства и приход письменности дают дополнительный импульс развитию этих представлений. В более позднюю эпоху были освоены хронологические приемы, которым учила церковь. Арий Мудрый, написавший небольшую книгу об истории Исландии впервые дал подробный перечень основных использованных им источников. Он поименно называет кое-кого из своих информантов, сохранивших в памяти события исландской или норвежской истории.

Однако, над этими новыми представлениями продолжало довлеть традиционное цикличное восприятие истории. Свидетельство тому – периодизация истории в Хеймскрингле Снорри Стурлусона. Снорри определяет прошедшие эпохи по тому, как погребали умерших: вначале был век сожжений, потом - век курганов, и затем век сожжений вернулся вновь. В сагах иногда упоминается, что те или иные герои прошлого возрождаются вновь, например, после рассказа о гибели конунга Хельги и его прощании с любимой, валькирией Свавой, добавляется: "Говорят, что Хельги и Свава снова родились".

Но в восприятии варваров существовала и другая черта, гораздо более своеобразная, чем цикличный подход к истории, который разделяли многие традиционные культуры. Это –особая манера персонификации истории.

Время - есть то, что творится в деяниях людей. Вне людей, помимо их деятельности истории не существует. Так, в королевских или исландских сагах время, в которое ничего существенного не происходило, опускается. Рассказ концентрируется вокруг конкретных событий, связанных с конкретными историческими персонажами. Даже в родовых сагах речь идет не о вымышленных героях, а лицах, живших в Исландии и в других странах в “эпоху саг”. Здесь отсутствуют идеализированные герои и вымышленные ситуации. Отсутствует пафосный стиль изложения. Герой саг неизменно земной человек, со своими индивидуальными особенностями, совершающий самые разные поступки под действием мотивов, вполне земных в изложении авторов саг.

Еще большим чувством истории отличается персонификация героев саг в Хеймскрингле. Каждая из составляющих этот свод саг ( кроме первой, “Саги об Инглингах”, охватывающую легендарную историю предков шведских и норвежских конунгов) посвящена истории одного из норвежских правителей. Построение королевских саг таково, что жизнь и правление конунга помещается в последовательный временной контекст. Начинается сага, как правило, с прихода конунга к власти, а затем в определенной временной последовательности излагаются те или иные наиболее яркие события его властвования. Характер персонификации истории в Хеймскрингле наиболее рельефно отражает ту высокую степень выделенности европейского индивида из окружающего мира, которая в той или иной мере была свойственна многим варварским обществам раннесредневековой Европы. Хотя опять же оговоримся, что проводить черту равенства между персонификацией истории варварами и людьми современной культуры безусловно нельзя.

Заключение

Итак, обрисовав круг культурных представлений варварского мира, с одной стороны, мы обнаруживаем черты сходства с аналогичными представлениями людей, живших в иных традиционных обществах. Это - набор элементов аграрных культов и культов животных, тесные кровно-родственные отношения, представления о неизбежной судьбе.

С другой стороны, традиционная в своей основе культура германцев имела несомненное своеобразие, подтекст которого определяла особая степень выделенности индивида из природного и социального интерьера.

Именно это своеобразие вкупе со специфически инаковым пониманием индивидуальности античной цивилизацией, на которой базировалась зрелая средневековая культура, а также христианский персонализм и гуманизм зададут европейской культуре на многие века особое интонирование темы человека, его личной ответственности за сделанный выбор, значимости его “я” во всех аспектах его взаимоотношений с миром.

И С Т О Ч Н И К И

Корнелий Тацит. “О происхождении германцев и местоположении Германия”

Боевой строй [германцев] составляется из клиньев. Отступить, но с тем, чтобы вновь наступать, [у них] считается не трусостью, а благоразумием. Тела своих убитых и раненых] они уносят с поля битвы даже тогда, когда исход ее сомнителен. Оставить свой щит — особенно позорный поступок: обесчестившему себя таким образом нельзя присутствовать при богослужении или участвовать в народном собрании, и многие, вышедшие живыми из битвы, кончают свою позорную жизнь петлей.

Гл.VII. Королей [германцы] выбирают по знатности, а военачальников — по доблести. [При этом] у королей нет неограниченной или произвольной власти, и вожди главенствуют скорее [тем, что являются] примером, чем на основании права приказывать, тем, что они смелы, выделяются в бою, сражаются впереди строя и этим возбуждают удивление. Однако казнить, заключать в оковы и подвергать телесному наказанию не позволяется никому, кроме жрецов, да и то не в виде наказания и по приказу вождя, но как бы по повелению бога, который, как сии верят, присутствует среди сражающихся; в битву они приносят взятые из рощ священные изображения и значки. Но что является особенным возбудителем их храбрости, — это то, что их турмы' и клинья представляют собой не случайные скопления людей, а составляются из семейств и родов, а вблизи находятся милые их сердцу существа, и оттуда они слышат вопль женщин и плач младенцев; для каждого это самые священные свидетели, самые ценные хвалители: свои раны они несут к матерям и женам, а те не боятся считать их и осматривать, они же носят сражающимся пищу, а также поощряют их.

Гл. VIII. Рассказывают, что иногда колеблющиеся и расстроенные ряды восстанавливались женщинами благодаря их неумолчным мольбам и тому, что они подставляли свои груди и указывали на неизбежный плен, которого германцы боятся, особенно для своих женщин, до такой степени, что крепче связаны бывают своими обязательствами те германские племена, которые вынуждены в числе своих заложников давать также знатных девушек.

Они думают, что в женщинах есть нечто священное и вещее, не отвергают с пренебрежением их советов и не оставляют без внимания их прорицаний...

Гл. IX. Из богов германцы больше всего почитают Меркурия', которому в известные дни разрешается приносить также человеческие жертвы. Геркулеса² и Марса³ они умилостивляют назначенными для этого животными... Однако германцы считают не соответствующим величию божественных существ заключать их в стены храмов, а также изображать их в каком-либо человеческом виде; они посвящают им рощи и дубравы и именами богов называют то сокровенное, что созерцают только с благоговением.

Гл. X. Гадание по птицам и по жеребьевым палочкам они почитают, как никто... И это также им известно — гадать по голосам и полету птиц. Особенностью же этого парода является то, что он ищет предзнаменований и предостережений также и от лошадей. В тех же рощах и дубравах [которые посвящены богам] на общественный счет содержатся [такие лошади], белые и не оскверненные никакой работой для смертных. Их, запряженных в священную колесницу, сопровождают жрец вместе с королем или вождем племени и примечают их ржание и фырканье; и ни к какому гаданию германцы не относятся с большей верой и притом не только простолюдины, но и знать; жрецы считают себя служителями богов, а коней— посвященными в их тайны. Есть у германцев и другой способ наблюдать за знамениями, при помощи которого они стараются узнать исход важных войн. Они сводят взятого каким-нибудь образом в плен воина того народа, с которым ведется война, с избранным из числа своих соплеменников, каждого со своим национальным оружием, и победа того или другого принимается как предзнаменование.

Гл. XI. О менее значительных делах совещаются старейшины, о более важных — все, причем те дела, о которых выносит решение народ, [предварительно] обсуждаются старейшинами. Сходятся в определенные дни, если только не произойдет чего-нибудь неожиданного и внезапного, а именно в новолуние или полнолуние, так как германцы верят, что эти дни являются самыми счастливыми для начала дела. Они ведут счет времени не по дням, как мы, а по ночам; так они делают при уговорах и уведомлениях; они думают, что ночь ведет за собой день. Из свободы у них вытекает тот недостаток, что они собираются не сразу, как бы по чьему-нибудь приказанию, но у них пропадает два и три дня из-за медлительности собирающихся. Когда толпе вздумается, они усаживаются вооруженные. Молчание водворяется жрецами, которые тогда имеют право наказывать. Затем выслушивается король или кто-либо из старейшин, сообразно с его возрастом, знатностью, военной славой, красноречием не столько потому, что он имеет власть приказывать, сколько в силу убедительности. Если мнение не нравится, его отвергают шумным ропотом, а если нравится, то потрясают копьями: восхвалять оружием является у них почетнейшим способом одобрения.

Гл. XII. Перед народным собранием можно также выступать с обвинением и предлагать на разбирательство дела, влекущие за собой смертную казнь. Наказания бывают различны, смотря по преступлению: предателей и перебежчиков вешают на деревьях, трусов и дезертиров, а также осквернивших свое тело топят в грязи и болоте, заваливши сверху хворостом. Эта разница в способах казни зависит от того, что, по их понятиям, преступление надо при наказании выставлять напоказ, позорные же деяния — прятать. Более легкие проступки также наказываются соответствующим образом: уличенные в них штрафуются известным количеством лошадей и скота, часть этой пени уплачивается королю или племени, часть — самому истцу или его родичам.

На этих же собраниях производятся также выборы старейшин, которые творят суд по округам и деревням. При каждом из них находится по сто человек свиты из народа для совета и придания его решениям авторитета.

Гл. XIII. [Германцы] не решают никаких дел, ни общественных, ни частных, иначе как вооруженные. Но у них не в обычае, чтобы кто-нибудь начал носить оружие раньше, чем племя признает его достойным этого. Тогда кто-нибудь из старейшин, или отец, или сородич, в самом народном собрании вручает юноше щит и копье; это у них заменяет тогу¹, это является первой почестью юношей: до этого они были членами семьи, теперь стали членами государства. Большая знатность или выдающиеся заслуги отцов доставляют звание вождя даже юношам; прочие присоединяются к более сильным и уже давно испытанным [в боях], и нет никакого стыда состоять в [чьей-нибудь] дружине. Впрочем, и в самой дружине есть степени по решению того, за кем она следует. Велико бывает соревнование и среди дружинников, кому из них занять у своего вождя первое место, и среди [самих] вождей, у кого более многочисленная и удалая дружина. В ней его почет, в ней его сила: быть всегда окруженным большой толпой избранных юношей составляет гордость в мирное время и защиту во время войны. И не только у своего, но и у соседних племен вождь становится знаменитым и славным, если его дружина выдается своею многочисленностью и доблестью: его домогаются посольства, ему шлют дары, и часто одна слава его решает исход войны.

Гл. XIV. Во время сражения вождю стыдно быть превзойденным храбростью [своей дружиной], дружине же стыдно не сравняться с вождем; вернуться же живым из боя, в котором пал вождь, значит на всю жизнь покрыть себя позором и. бесчестием; защищать его, оберегать, а также славе его приписывать свои подвиги — в этом главная присяга [дружинника]: вожди сражаются за победу, дружинники —за вождя. Если племя, в котором они родились, коснеет в долгом мире и праздности, то многие из знатных юношей [по своему собственному почину] отправляются к тем племенам, которые в то время ведут какую-нибудь войну, так как этому народу покой противен, да и легче отличиться среди опасностей, а прокормить большую дружину можно только грабежом и войной. Дружинники же от щедрот своего вождя ждут себе и боевого коня, и обагренное кровью победоносное копье, а вместо жалованья для них устраиваются пиры, правда, не изысканные, но обильные. Средства для такой щедрости и доставляют грабеж и война. [Этих людей] легче убедить вызывать на бой врага и получать раны, чем пахать землю и выжидать урожая; даже больше— они .считают леностью и малодушием приобретать потом то, что можно добыть кровью.

Гл. XV. Когда они не идут на войну, то все свое время проводят частью на охоте, но больше [в полной] праздности, предаваясь сну и еде, так что самые сильные и воинственные [из них] ничего не делают, предоставляя заботу и о доме, и о пенатах', и о поле женщинам, старикам и вообще самым слабым из своих домочадцев; сами они прозябают [в лени] по удивительному противоречию природы, когда одни и те же люди так любят бездействие и так ненавидят покой.

У [германских] племен существует обычай, чтобы все добровольно приносили вождям некоторое количество скота пли земных плодов; это принимается как почетный дар, но в то же время служит для удовлетворения потребностей. [Вожди] особенно радуются дарам соседних племен, присылаемым не от отдельных лиц, а от имени всего племени и состоящим из отборных коней, ценного оружия, фалер и ожерелий; мы научили их принимать также и деньги.

ПЕСНИ О БОГАХ

Прорицание Вёльвы

Внимайте мне все

священные роды,

великие с малыми,

Хеймдалля дети!

Один, ты хочешь,

чтоб я рассказала

о прошлом всех сущих,

о древнем, что помню.

Великанов я помню,

рожденных до века,

породили меня они

в давние годы;

помню девять миров

и девять корней

и древо предела,

еще не проросшее.

В начале времен,

когда жил Имир,

не было в мире

ни песка, ни моря,

земли еще не было

и небосвода,

бездна зияла,

трава не росла.

Пока сыны Бора,

Мидгард создавшие

великолепный,

земли не подняли,

солнце с юга

на камни светило,

росли на земле

зеленые травы.

Солнце, друг месяца,

правую руку

до края небес

простирало с юга;

солнце не ведало,

где его дом,

звезды не ведали,

где им сиять,

месяц не ведал

мощи своей.

Тогда сели боги

на троны могущества

и совещаться

стали священные,

ночь назвали

и отпрыскам ночи -

вечеру, утру

и дня середине —

прозвище дали,

чтоб время исчислить.

Встретились асы

на Идавёлль-поле,

капища стали

высокие строить,

сил не жалели,

ковали сокровища,

создали клещи,

орудья готовили.

На лугу, веселясь,

в тавлеи играли,

все у них было

только из золота,—

пока не явились

три великанши,

могучие девы

из Ётунхейма.

Тогда сели боги

на троны могущества

и совещаться

стали священные:

кто должен племя

карликов сделать

из Бримира крови

и кости Блаина.

Мотсогнир старшим

из племени карликов

назван тогда был,

а Дурин — вторым;

карлики много

из глины слепили

подобий людских,

как Дурин велел.

Нии и Ниди,

Нордри и Судри,

Аустри и Вестри,

Альтиов, Двалин,

Бивёр и Бавёр,

Бёмбур, Нори,

Ан и Анар,

Аи, Мьёдвитнир,

Гандальв и Вейг,

Виндальв, Траин,

Текк и Торин,

Трор, Вит и Лит,

Нар и Нюрад —

вот я карликов —

Регин и Радсвинн

всех назвала.

Фили и Кили,

Фундин, Нали,

Хефти, Вили,

Ханар, Свиор,

Фрар и Хорнбори,

Фрег и Лони,

Аурванг, Яри,

Эйкинскьяльди.

Еще надо карликов

Двалина войска

роду людскому

назвать до Ловара;

они появились

из камня земли,

пришли через топь

на поле песчаное.

Это был Драупнир

и Дольгтрасир с ним,

Хар и Хаугспори,

Хлеванг и Глои,

Дори и Ори,

Дув и Андвари,

Скирвир, Вирвир,

Скафинн и Аи,

Альв и Ингви,

Эйкинскьяльди.

Фьялар и Фрости,

Финн и Гиннар;

перечень этот

предков Ловара

вечно пребудет,

пока люди живы.

И трое пришло

из этого рода

асов благих

и могучих к морю,

бессильных увидели

на берегу

Аска и Эмблу,

судьбы не имевших.

Они не дышали,

в них не было духа,

румянца на лицах,

тепла и голоса;

дал Один дыханье,

а Хёнир — дух,

а Лодур — тепло

и лицам румянец.

Ясень я знаю

по имени Иггдрасиль,

древо, омытое

влагою мутной;

росы с него

на долы нисходят;

над источником Урд

зеленеет он вечно.

Мудрые девы

оттуда возникли,

три из ключа

под древом высоким;

Урд имя первой,

вторая Верданди,—

резали руны,—

Скульд имя третьей;

судьбы судили,

жизнь выбирали

детям людей,

жребий готовят.

Помнит войну она

первую в мире:

Гулльвейг погибла,

пронзенная копьями,

жгло ее пламя

в чертоге Одина,

трижды сожгли ее,

трижды рожденную,

и все же она

доселе живет.

Хейд ее называли,

в домах встречая, —

вещей колдуньей,—

творила волшбу

жезлом колдовским;

умы покорялись

ее чародейству

злым женам на радость.

Тогда сели боги

на троны могущества

и совещаться

стали священные:

стерпят ли асы

обиду без выкупа

иль боги в отмщенье

выкуп возьмут.

В войско метнул

Один копье,

это тоже свершилось

в дни первой войны;

рухнули стены

крепости асов,

ваны в битве

врагов побеждали.

Тогда сели боги

на троны могущества

и совещаться

священные стали:

кто небосвод

сгубить покусился

и Ода жену

отдать великанам?

Разгневанный Тор

один начал битву —

не усидит он,

узнав о подобном! —

крепкие были

попраны клятвы,

тот договор,

что досель соблюдался.

Знает она,

что Хеймдалля слух

спрятан под древом,

до неба встающим;

видит, что мутный

течет водопад

с залога Владыки,—

довольно ли вам этого?

Она колдовала

тайно однажды,

когда князь асов

в глаза посмотрел ей:

“Что меня вопрошать?

Зачем испытывать?

Знаю я, Один,

где глаз твой спрятан:

скрыт он в источнике

славном Мимира!”

Каждое утро

Мимир пьет мед

с залога Владыки —

довольно ли вам этого?

Один ей дал

ожерелья и кольца,

взамен получил

с волшбой прорицанья,—

сквозь все миры

взор ее проникал.

Валькирий видала

из дальних; земель,

готовых спешить

к племени готов;

Скулъд со щитом,

Скёгуль другая,

Гунн, Хильд и Гёндуль

и Гейрскёгуль.

Вот перечислены

девы Одина,

любо скакать им

повсюду, валькириям.

Видала, как Бальдр,

бог окровавленный,

Одина сын,

смерть свою принял:

стройный над полем

стоял, возвышаясь,

тонкий, прекрасный

омелы побег.

Стал тот побег,

тонкий и стройный,

оружьем губительным,

Хёд его бросил.

У Бальдра вскоре

брат народился,—

ночь проживя,

он начал сражаться.

Ладоней не мыл он,

волос не чесал,

пока не убил

Бальдра убийцу;

оплакала Фригг,

в Фенсалир сидя,

Вальгаллы скорбь —

довольно ли вам этого?

Сплел тогда Вали

страшные узы,

крепкие узы

связал из кишок.

Пленника видела

под Хвералундом,

обликом схожего

с Локи зловещим;

там Сигюн сидит,

о муже своем

горько печалясь,—

довольно ли вам этого?

Льется с востока

поток холодный,

мечи он несет,—

Слид ему имя.

Стоял на севере

в Нидавеллир

чертог золотой,—

то карликов дом;

другой же стоял

на Окольнир дом,

чертог великанов,

зовется он Бримир.

Видела дом,

далекий от солнца,

на Береге Мертвых,

дверью на север;

падали капли

яда сквозь дымник,

из змей живых

сплетен этот дом.

Там она видела —

шли чрез потоки

поправшие клятвы,

убийцы подлые

и те, кто жен

чужих соблазняет;

Нидхёгг глодал там

трупы умерших,

терзал он мужей —

довольно ли вам этого?

Сидела старуха

в Железном Лесу

и породила там

Фенрира род;

из этого рода

станет один

мерзостный тролль

похитителем солнца.

Будет он грызть

трупы людей,

кровью зальет

жилище богов;

солнце померкнет

в летнюю пору,

бури взъярятся —

довольно ли вам этого?

Сидел на холме,

на арфе играл

пастух великанши,

Эггдер веселый;

над ним распевал

на деревьях лесных

кочет багряный

по имени Фьялар.

Запел над асами

Гуллинкамби,

он будит героев

Отца Дружин;

другой под землей

первому вторит

петух черно-красный

у Хель чертога.

Гарм лает громко

у Гнипахеллира,

привязь не выдержит -

вырвется Жадный.

Ей многое ведомо,

все я провижу

судьбы могучих

славных богов.

Братья начнут

биться друг с другом,

родичи близкие

в распрях погибнут;

тягостно в мире,

великий блуд,

век мечей и секир,

треснут щиты,

век бурь и волков

до гибели мира;

щадить человек

человека не станет.

Игру завели

Мимира дети,

конец возвещен

рогом Гьяллархорн;

Хеймдалль трубит,

поднял он рог,

с черепом Мимира

Один беседует.

Трепещет Иггдрасилъ,

ясень высокий,

гудит древний ствол,

турс вырывается.

Гарм лает громко

у Гнипахеллира,

привязь не выдержит

вырвется Жадный.

Ей многое ведомо,

все я провижу

судьбы могучих

славных богов,

Хрюм едет с востока,

щитом заслонясь;

Ёрмунганд гневно

поворотился;

змей бьет о волны,

клекочет орел,

павших терзает;

Нагльфар плывет.

С востока в ладье

Муспелля люди

плывут по волнам,

а Локи правит;

едут с Волком

сыны великанов,

в ладье с ними брат

Бюлейста едет.

Что же с асами?

Что же с альвами?

Гудит Ётунхейм,

асы на тинге;

карлики стонут

пред каменным входом

в скалах родных —

довольно ли вам этого?

Сурт едет с юга

губящим ветви,

солнце блестит

на мечах богов;

рушатся горы,

мрут великанши;

Хель идут люди,

расколото небо.

Настало для Хлин

новое горе,

Один вступил

с Волком в сраженье,

а Бели убийца

с Суртом схватился, -

радости Фригг

близится гибель.

Гарм лает громко

у Гнипахеллира

привязь не выдержит —

вырвется Жадный.

Ей многое ведомо,

все я провижу

судьбы могучих

славных богов.

Сын тут приходит

Отца Побед,

Видар, для боя

со зверем трупным;

меч он вонзает,

мстя за отца,—

в сердце разит он

Хведрунга сына.

Тут славный приходит

Хлодюн потомок,

со змеем идет

биться сын Одина,

в гневе разит

Мидгарда страж,

все люди должны

с жизнью расстаться,—

на девять шагов

отступает сын Фьёргюн,

змеем сраженный —

достоин он славы.

Солнце померкло,

земля тонет в море,

срываются с неба

светлые звезды,

пламя бушует

питателя жизни,

жар нестерпимый

до неба доходит.

Гарм лает громко

у Гнипахеллира,

привязь не выдержит —

вырвется Жадный.

Ей многое ведомо,

все я провижу

судьбы могучих

славных богов.

Видит она:

вздымается снова

из моря земля,

зеленея, как прежде;

падают воды,

орел пролетает,

рыбу из волн

хочет он выловить.

Встречаются асы

на Идавёлль-поле,

о поясе мира

могучем беседуют

и вспоминают

о славных событьях

и рунах древних

великого бога.

Снова найтись

должны на лугу

в высокой траве

тавлеи золотые,

что им для игры

служили когда-то.

Заколосятся

хлеба без посева,

зло станет благом,

Бальдр вернется,:

жить будет с Хёдом

у Хрофта в чертогах,

в жилище богов —

довольно ли вам этого?

Хёнир берет

прут жеребьевый,

братьев обоих

живут сыновья

в доме ветров —

довольно ли вам этого?

Чертог она видит

солнца чудесней,

на Гимле стоит он,

сияя золотом:

там будут жить

дружины верные,

вечное счастье

там суждено им.

Нисходит тогда

мира владыка,

правящий всем

властелин могучий.

Вот прилетает

черный дракон,

сверкающий змей

с Темных Вершин;

Нидхёгг несет,

над полем летя,

под крыльями трупы

пора ей исчезнуть!

Гренландская песнь об Атли

Смерть Атли

Гудрун, дочь Гьюки, отомстила за своих братьев, как об этом много рассказывалось: она убила сначала сыновей Атли, а потом самого Атли и сожгла его палаты и всю его дружину. Об этом сложена такая песнь:

Атли когда-то

отправил к Гуннару

хитрого мужа

по имени Кнефрёд;

в вотчину Гьюки,

к Гуннару прибыл он,

в дом, к очагу,

к вкусному пиву.

Дружинники пили

в вальгалле вино

и гуннам не верили,

молчали предатели;

Кнефрёд воскликнул

недобрым голосом,—

на высокой скамье

сидел южанин.

“Атли я послан

сюда с порученьем,

верхом проскакал я

сквозь чащу Мюрквид

просить вас с Гуннаром

к Атли в гости,

в дом свой зовет он

вас, шлемоносные!

Дадут вам щиты

и пики на выбор,

в золоте шлемы,

попоны расшитые,

множество гуннов,

рубахи червленые,

стяги на копьях,

ретивых коней!

Широкое даст

Гнитахейд поле,

пики звенящие,

челны златоносные,

золота груды,

и Данда земли,

и лес знаменитый,

что Мюрквид зовется!”

Гуннар тогда

повернулся к Хёгни:

“Что скажешь,

брат младший?

Не знаю я золота

с полей Гнитахейд,

что нашей добычей

давно бы не стало!

У нас семь палат,
полных мечами,
их рукояти в резьбе золотой,
конь мой, я знаю,
копей всех ретивей,
острее мой меч,
красивей мой шлем
из Кьярова дома,
кольчуги из золота,
и лук мой лучше
всех гуннских луков!”

[Хёгни сказал:]

Почему нам жена

кольцо прислала

в волчьей одежде?

Остеречь нас хотела?

Волос вплетен был

волчий в кольцо —

по волчьей тропе

придется нам ехать!”

Не подстрекали

родичи Гуннара,

молчали советчики,

воины смелые;

велел тогда Гуннар,

как должно владыке

от щедрой души,

на пиршестве княжьем;

“Фьёрнир, вставай!

Пусть вкруговую

ковши золотые

пойдут по рукам!

Пусть волки наследье

отнимут у Нифлунгов —

серые звери,—

коль я останусь!

Пусть мирные хижины

станут добычей

белых медведей,

коль я не поеду!”

Простились люди

с конунгом, плача,

когда уезжал он

из гуннского дома;

сказал тогда юный

наследник Хёгни:

“Путь свой вершите,

как дух вам велит!”

Рысью пустили
резвых коней
по горным склонам
сквозь чащу Мюрквид;
Хунмарк дрожал
от топота конского,
гнали покорных
по травам зеленым.

Атли владенья

они увидели,

воинов Бикки

на стенах высоких;

в палатах южан

скамьи поставлены,

на стенах тарчи,

щиты и доспехи,

стяги на копьях;

Атли там пил

в вальгалле вино;

стража была

наготове снаружи,

чтоб Гуннара встретить,

когда бы затеял

он с конунгом битву.

Первой сестра

братьев приметила —

хмельной не была она —

у входа в палату:

“Гуннар, ты предан!

Гунны коварны,

не справишься с ними,—

спасайся скорее!

Лучше б тебе
кольчугу надеть,
а не шлем, окованный
кольцами золота,
ясные дни

проводил бы в седле,

дал бы бледные трупы

норнам оплакивать,

дев гуннских воинственных

впряг в борону бы,

вверг бы ты Атли

в ров змеиный,

а ныне вы сами

в него попадаете!”

[Гуннар сказал:]

“Не успеть мне, сестра,

Нифлунтов кликнуть,

далеко искать

удалую дружину,

с холмов красных Рейна

воинов храбрых!”

Схвачен был Гуннар,

накрепко скован,

друг бургундов,

связан надежно.

Хёгни сразил

мечом семерых,

восьмого спихнул

в огонь пылавший.

Так должен смелый

сражаться с врагом,

как Хёгни бился,

себя защищая.

Спросили, не хочет ли

готов властитель

золото дать,

откупиться от смерти.

[Гуннар сказал:]

“Пусть сердце Хёгни

в руке моей будет,

сердце кровавое

сына конунга,

острым ножом

из груди исторгнуто".

Вырвали сердце

у Хьялли из ребер,

на блюде кровавое

подали Гуннару.

Гуннар воскликнул,

владыка дружины:

“Тут лежит сердце

трусливого Хьялли,

это не сердце

смелого Хёгни,—

даже на блюде

лежа, дрожит оно,—

у Хьялли в груди

дрожало сильнее!”

Вождь рассмеялся —

страха не ведал он,—

когда грудь рассекли

дробящего шлемы

и сердце на блюде

подали Гуннару.

Гуннар сказал,

славный Нифлунг;

“Тут лежит сердце

смелого Хёгни,

это не сердце

трусливого Хьялли,

оно не дрожит,

лежа на блюде,

как не дрожало

и прежде, в груди его!

Атли, ты радости

так не увидишь,

как не увидишь ты

наших сокровищ!

Я лишь один,

если Хёгни убит,

знаю, где скрыто

сокровище Нифлунгов!

Был жив он — сомненье

меня донимало,

нет его больше —

нет и сомненья:

останется в Рейне

раздора металл,—

в реке быстроводной

асов богатство!

Пусть в водах сверкают

вальские кольца,

а не на руках

отпрысков гуннских!”

[Атли сказал:]

“Готовьте повозку,

пленник закован!”

Атли могучий

Ехал на Глауме,
[непонятное место]
Гудрун богов

. . . . . . . . . . . . . . . . .

слез не лила,

войдя в палату.

[Гудрун сказала:]

“Клятвы тебя

пусть покарают,

которые Гуннару

часто давал ты,

клялся ты солнцем,

Одина камнем,

ложа конем и

Улля кольцом!”

И стража сокровищ,

Одина битвы,

поводья рвущий

на гибель повез.

Воины конунга
взяли живого,
в ров положили,
где ползали змеи;
в гневе один
Гуннар остался,
пальцами струн
на арфе касаясь;
струны звенели;
так должен смелый —
кольца дарящий —
добро защищать!

Атли направил

в путь обратный

коня своего

после убийства.

С топотом кони

теснились в ограде,

звенели доспехи

дружины вернувшейся.

Вышла Гудрун,

чтоб Атли встретить

с кубком в руках

золотым, как пристало:

“Конунг, прими

в палатах твоих

от Гудрун зверенышей,

в сумрак ушедших!”

Звенели чаши,

от пива тяжелые,

когда собрались

гунны усатые,

в палате толпились

храбрые воины.

Плавно вошла

с питьем яснолицая,

еду подала

побледневшему Атли,

сказала ему

слова оскорбленья:

“С медом ты съел

сердца сыновей —

кровавое мясо,

мечи раздающий!

Перевари теперь

трупную пищу,

что съедена с пивом,

и после извергни!

Не подзовешь,

не возьмешь на колени

Эйтиля с Эрпом,

веселых от пива;

не увидишь, как дротики

крепят на древки,

гривы стригут,

скачут верхом!”

Вопили неистово

люди в палате,

коврами увешанной,

плакали гунны;

одна только Гудрун

не стала оплакивать

братьев смелых

и милых сынов,

юных, немудрых,

от Атли рожденных.

Золото сеяла

лебяжьебелая,

челяди кольца

дарила червонные;

судьбе покорясь,

раздавала сокровища,

капищ она

не жалела, щедрая.

Атли беспечный

пьян был от пива,

меча не схватил,

не противился Гудрун:

иными бывали

их прежние встречи,

когда он при всех

обнимал ее нежно!

Постель она с лезвия

кровью насытила

рукой, в Хель ведущей,

выгнала псов,

дверь заперла,

подняла домочадцев,

дом запалила

в отплату за братьев.

Всех предала

огню, кто вернулся

из Мюркхейма вспять

после Гуннара смерти;

рушились балки,

дымилось капище,

Будлуигов двор,

щитоносные девы

падали мертвые

в жаркое пламя.

Довольно об этом!

Жены другие

кольчуг не наденут

для мести подобной!

Трем конунгам смерть

она принесла,

прежде чем гибель

ее постигла!

Беовульф

(выдержки из поэмы)

Поэма, явно неслучайно, начинается с родословной конунгов данов - от родоначальника Скильда до Хродгара, при котором, собственно, и разворачиваются события эпоса. Беовульф, упоминаемый здесь, не главный герой, в честь которого названа поэма, а его тезка. Истинный герой поэмы принадлежит к племени гаутов и попадает к Хродгару затем, чтобы избавить старого конунга от Гренделя, чудовища, которое повадилось являться ночами в дом и убивать спящих данов-ратников

Истинно! исстари

слово мы слышим

о доблести данов,

о конунгах датских,

чья слава в битвах

была добыта!

Первой — Скильд Скевинг,

войсководитель,

не раз отрывавший

вражьи дружины

от скамей бражных.

За все, что он выстрадал

в детстве, найденыш,

ему воздалось:

стал разрастаться

властный под небом

и, возвеличенный.

силой принудил

народы заморья

дорогой китов

дань доставить

достойному власти.

Добрый был конунг!

В недолгом времени

сын престола,

наследник родился,

посланный Богом

людям на радость

и в утешение,

ибо Он видел

их гибель и скорби

в век безначалия,—

от Вседержителя вознаграждение,

от Жизнеподателя благонаследие,

знатен был Беовульф,

Скильдово семя,

в датских владениях.

С детства наследник

добром и дарами

дружбу дружины

должен стяжать,

дабы, когда возмужает,

соратники

стали с ним о бок,

верные долгу,

если случится война,—

ибо мужу

должно достойным

делом в народе

славу снискать!

В час предначертанный

Скильд отошел,

воеводитель

в пределы Предвечного.

Тело снесли его

Слуги любимые

на берег моря,

как было завещано

Скильдом, когда еще

слышали родичи

голос владычный

в дни его жизни.

Челн крутогрудый

вождя дожидался,

льдисто искрящийся

корабль на отмели:

там был он возложен

на лоно ладейное,

кольцедробитель;

с ним же, под мачтой,

груды сокровищ -

добыча походов.

Я в жизни не видывал

ладьи, оснащенной

лучше, чем эта,

орудьями боя,

одеждами битвы -

мечами, кольчугами:

все - самоцветы,

оружие, золото -

вместе с властителем

будет скитаться

по воле течений.

В дорогу владыку

они наделили

казной не меньшей,

чем те, что когда-то

в море отправили

Скильда-младенца

в суденышке утлом.

Стяг златотканый

высоко над ложем

на мачте упрочив,

они поручили

челн теченьям :

сердца их печальны,

сумрачны души,

и нет человека

из воинов этих,

стоящих под небом,

живущих под крышей,

ктo мог бы ответить,

к чьим берегам

причалит плывущий.

Долго правил _

твердыней данов

Беовульф датский,

народоводитель

Скильдинг, наследник

единодержца,

пока не сменил его

сын его, Хальфдан

славный, что властил

до самой смерти, —

и в старости Скилъдинг

бойцом был отменным..

Родилось на землю

от Хальфдала четверо:

Херогар, Хродгар,

Хальга Добрый

и дочь, которая,

слышал я, стала

подругой Онелы

в опочивальне,

супругой Скильвинга,

конунга шведского.

Хродгар возвысился

в битвах удачливый,

без споров ему

покорились сородичи,

выросло войско

из малой дружины

в силу великую.

Он же задумал

данов подвигнуть

на труд небывалый:

хоромы строить,

чертог для трапез,

какого люди

вовек не видывали;

там разделял бы он

со старыми, с юными

все, чем богат был

по милости Божьей,—

только земля неделима

и войско едино.

Слышал я также,

по воле владыки

от дальних пределов

народы сходились

дворец возводить

и воздвигли хоромы

в срок урочный,

а тот, чье слово

было законом,

нарек это чудо

Палатой Оленя,

именем Хеорот;

там золотые

дарил он кольца

всем пирующим.

Дом возвышался,

рогами увенчанный;

недолговечный,

он будет предан

пламени ярому

в распре меж старым

тестем и зятем —

скоро нагрянули

зло и убийство.

В этом отрывке, не имеющем прямой связи с сюжетом, Беовульф рассказывает о предке своего повелителя и родича, конунга гаутов, Хигелака. История Хределя - пример отношения к жизни и смерти человека в варварском сознании. Невозможность отомстить убийце сына воспринимается Хределем как трагедия не меньшая, чем само убийство.

И молвил Беовульф,

потомок Эггтеова:

“Перевидал я

немало с молодости

сеч и усобиц —

и все помню!

Семь зим мне было,

когда державный

меня от родителей

взял владыка;

казна и пища

мне шли от Хределя,

и воспитал меня

конунг, мой родич;

в его чертоге,

дитя чужое,

в глазах правителя

я был не хуже,

чем дети родные,

чем Хадкюи и Херебальд

и добрый мой Хигелак.

И так случилось,

что младшего брата

свалил брат Хадкюн

на ложе смерти

стрелой, сорвавшейся

с упругого лука

в игре, на охоте

без злого умысла,—

братогубительству

была причиной

стрела неверная,

поэтому Хредель

не мог по праву

воздать за сына

другому сыну —

без отомщения

остался Херебальд!

Так некий старец,

увидевший кровного

чада тело

на дереве смерти

в удавке пляшущее,

горько сетует,

слагает строфы

об отпрыске юном,

в петле висящем

на радость воронам,

а сам он, старый,

не властен исправить

участь детища;

зовет он поутру

дитя ушедшее,

не чая дождаться

другого наследника

богатствам и дому,

коль скоро единственному

сыну выпал

злосчастный случай,

смертный жребий;

войдет ли рыдающий

в покои отрока —

там запустенье,

гуляет ветер

в безрадостном зале,—

уснул наездник,

ратник в могиле! —

умолкли арфы,

и прежних пиршеств

не будет больше!

Выйдет ли скорбный,

один, стеная,—

дом и усадьба

ему покажутся

чрезмерно обширными!

Вот так же и в сердце

владыки ведеров

таилось горе:

убит был Херебальд,

но вождь был невластен

за смерть возмездием

воздать убийце,

ведь и постылого

отец не в силах

сына подвергнуть :

позорной казни!

Тогда он в душе своей

людские радости

отринул ради

света Господня:

селенья и земли

он, уходящий,

как должен владелец,

оставил детям.

И были битвы,

ходили шведы

войной на гаутов,

морскими походами,

с тех пор, как умер

державный Хредель,

и до поры, пока

сыны Онгентеова

войнолюбивые

не пожелали

мира на море,

но в дерзких набегах

с нами сходились

близ Хреоснаберга.

И многим известно,

как наше воинство

с ними сквиталось

за кроволития,

хотя победа

была добыта

ценой крови

вождя гаутското,—

настигла Хадкюна

в той схватке гибель.

Но, как я слышал,

убийца конунга

убит был наутро,

воздал за родича

родич Эовор,

встретив Онгентеова,—

шлем от удара

широко треснул,

пал наземь Скильвинг,

и меч не дрогнул

в руке гаутского

кровоотмстителя.

После победы над Гренделем Беовульф возвращается на родину и впоследствии становится конунгом гуатов. После долгого правления он сталкивается с новым хтоническим противником - драконом, стерегущим древний клад. Этот отрывок ярко демонстрирует представления варваров об отношениях вождь-дружина, а также представления о богатстве и славе).

Слова последние,

клятву пред битвой

измолвил Беовульф:

“Немало я с молодости

сеч перевидел,

и ныне снова,

защитник народа,

ищу я встретиться

с жизнекрушителем,

свершу возмездье,

коль скоро выползет

червь из пещеры!”

Так он прощался

с ратью доспешной,

державный воин

с верной дружиной:

“Я без оружия,

без меча остролезвого

пошел бы на недруга,

когда бы ведал

иное средство,

убив заклятого,

обет исполнить,

как то было с Гренделем;

пламя опасно,

и, чтобы укрыться

от ядовитого огнедыхания,

нужны мне доспехи

и щит железный.

Не уступлю я

пламевержителю

в битве ни шагу! —

и да свершится

суд справедливый

Судьбы-владычицы! —

не похвальба спасет,

но храбросердие

в борьбе с крылатым!

А вы дожидайтесь

вблизи кургана,

мужи доспешные

того, победного,

из двух соперников,

кто упасется

от раны смертельной;

не вам сражаться,

но я — единственный,

кому по силам

тягаться с гадом,

с поганым в битве

мериться мощью!

Возьму добычу,

богатства курганные,

либо гибель

в удел достанется

вашему конунгу!”

Встал щитоносец

в кольчуге, в шлеме,

воин гордый,

сил преисполненный

и добромужества,

путь свой направил

к серым утесам,—

трус отступил бы! —

но вождь, победивший

во многих схватках,

где рати враждебные

сшибались с грохотом,

шел, и вскоре

увидел в скалах

жерло, откуда

потоком жарким
огонь изливался,
путь преграждая
в недра кургана:

никто не смог бы

пройти невредимым

в глубь подземелья,

проникнуть в пещеру

сквозь раскаленное

дыханье змея.

Тогда разъярился

вождь ведеров;

вопль неистовый

из горла вырвался,

гневное слово

громом грянуло

среди утесов;

и распалился

ревнитель клада,

заслышав клич, -

не мольбу о мире,

но вызов на битву.

Сперва из пещеры

дыханье смрадное

червя курганного

взметнулось дымом -

скалы дрогнули.

Гаут державный,

щитом прикрывшись,

пред каменным устьем

стоял, покуда

гад, извиваясь,

полз в потемках

к месту схватки;

и меч двуострый,

наследье древних,

сиял, подъятый,

в руках у конунга;

и оба сердца

равно кипели

и страхом и ненавистью.

Держа наготове

щит свой спасительный,

стоял незыблемо

войсководитель

в наряде ратном,

а змей тем временем,

свиваясь в кольца,

лез из пещеры

судьбе навстречу.

Казалось, ратнику,

что щит, защитник

души и тела,

не так надежен,

как то хотелось бы

герою, коль скоро

впервые в жизни

Судьба не хранит его

в единоборстве,

в победной битве.

Тогда на недруга

воитель гаутекий

мечом обрушился,

искуснокованым

наследьем конунгов,

но вкось по кости

скользнуло железо,

клинок по черепу,

не так, как нацелился

высокородный;

удар неловкий

лишь раззадорил

холмозащитника:

он пыхнул пламенем —

далеко хлынул

пар ядовитый.

Правитель ведеров

не мог похвастаться

удачей в стычке:

не лучшим образом

ему служило

лезвие славное.

Нелегкую долю

избрал достойнейший

сын Эггтеова,

решившийся биться

с драконом насмерть,—

и суждено ему

в край далекий

уйти, покинув

юдоль земную,

как всякому смертному!

И снова, не медля,

сошлись противники;

но страж подземелья,

приободрившись,

приподнял голову,

и стал, полыхая

дыханьем смрадным,

огневержитель

теснить героя;

и не нашлось

под рукой у конунга,

как должно в сражении,

благородного воинства —

но в дальнюю рощу

спаслась дружина,

рать укрылась.

Из них лишь единый

смутился в сердце —

ибо изменником

стать не может

муж доброчестный!

То Виглаф был,

сородич Эльвхера,

сын Веохстана,

щитоноситель,

любимец Скильвингов.

Увидев на конунге

одежды битвы,

объятые пламенем,

он вспомнил, какими

его приветил

дарами владыка,

вернувший Вагмундингам

наследные земли

и власть над племенем

его родителю.

И поднял Виглаф

щит желто-липовый

и меч, наследье

потомка Охтхере,

скитальца Эанмунда,

который был в битве

убит, бездомный,

в сраженье с Веохстаном,

взявшим в добычу

это оружие:

нагрудник кольчатый,

шлем железный

и меч отменный,

подарок Онелы,

издревнее лезвие, —

одежды битвы,

орудие сечи,

наряд воителя

(однако Онела

за смерть племянника

не мстил убийце);

тот меч хранился

и щит и кольчуга

у Веохстана,

покуда не вырос

ему преемник,

дабы продолжить

славу отцовскую

среди гаутов, —

оставил старец,

покинув землю,

наследство сыну.

И вот впервые

воина юного

призвал державный

делить с дружиной

удары битвы:

был духом он крепок,

а меч наследный

остро наточен, —

и скоро на деле

дракон изведал

его могучесть!

Промолвил Виглаф

печальносердый,

уча соратников

дружинному долгу:

“То время я помню,

когда в застолье

над чашей меда

клялись мы честью

служить исправно

кольцедробителю

вас одарившему

одеждой битвы,

мечами, кольчугами,

коли случится

нужда в подмоге!

Из многих воителей

себе в попутчики

избрал он лучших,

сильнейших героев —

копьеметателей,

храбрейших кодьчужников,

сочтя нас достойными

дела смелого.,

хоть и замыслил

вождь дружинный

сам, в одиночку,

народоправитедь,

свершить возмездие,

ибо не раз он

снискивал подвигами

славу всеземную!

Но так случалось,

что ныне нуждается

вождь в отваге

своих сподвижников,

в силе воинства! —

так не пора ли

и нам изведать

огненной пагубы!

Бог свидетель,

уж лучше мне в пламени

навеки сгинуть,

владыку спасая,

чем ждать в укрытье!

Бесчестно было бы

нам, щитоносцам,

вспять обратиться,

не испытавши

врага железом,

не встав на сторону

правителя ведеров!

Не должным образом

вождю мы платим

за прежние милости,

коль скоро конунг,

покинутый гаутами,

гибнет в битве!

Да будет щит мой

и меч в сражении

ему подспорьем!”

Туда поспешил он

сквозь чад ядовитый

к вождю на помощь

и так воскликнул:

“Бейся, о Беовульф,

рубись без страха,

как ты поклялся

в дни твоей молодости!

Да не померкнет

до смерти слава

и честь державная!

Ты, вождь всезнатный,

несокрушимый,

за жизнь сражайся

что силы достанет!

Я встану рядом!”

Тогда, услышав

тот клич героя,

огневержитель,

кипящий яростью,

дохнул — и пламя

окутало воинов,

мужей доспешных:

ни сбруя кольчатая,

ни щит копьеносца

не защитили,

и сгинул бы юный,

сгорел бы витязь,—

но родича родич

державный, ратника,

чей щит обуглился,

укрыл железной

доской от пламени,

и, вспомнив о славе,

нацелил конунг

дракону в голову

удар сокрушительный.

Ярость умножила

силы мужа! —

но преломился

каленый Нэглинг,

меч Беовульфа,

старинное лезвие:

была воителю

дана такая

мощь, что в сечах

ему и лучший меч

был несподручен,

и, как я слышал,

в руках ратоборца

любое лезвие,

железо остреное,

от мощных ударов

крошилось в сражении!

Тут, с третьего раза,

метнувшись на недруга,

червь огнедышащий,

бич смертных,

поверг на землю

вождя державного —

клыки драконьи

вонзились острые,

ядоточащие

воителю в горло,

и кровь потоком

на грудь излилась!

Тогда, я слышал,

к нему на выручку

поспел дружинник:

он, знатный родом,

известный мужеством,

силой и ловкостью,

в руке опаленной

клинок сжимая,

уцелил не в голову

гаду, но ниже

вонзил оружие,

ужалил в горло

змея зломерзкого —

вошло железо

в плоть огненосную,

сникло пламя,

дыханье драконье;

и тут же конунг,

едва очнувшись,

свой нож широкий,

владыка ведеров,

из ножен выхватил

и острым жалом

вспорол утробу

огневержителя, —

сдохло чудище.

Так рано поутру

два ратника-родича

убили змея,—

да будут примером

они для воинов! —

но стал последним

тот бой победный,

работа ратная,

в жизни конунга:

набухли раны,

следы драконьих

клыков на шее,

горя, смердели,

и грудь покрылась

глубокими язвами —

яд змеиный

въедался в тело.

Вождь мудромыслый

под серыми скалами

сел на камень

вблизи кургана,

напротив жерла,

устья пещеры,

своды которой

на вековечных

столпах покоились.

Лицо владыки

и грудь водою

дружинник добрый

омыл из пригоршней

от крови, пролитой

героем в битве,

и снял с воителя

бремя шлема.

Промолвил Беовульф,

превозмогающий

смертную муку

(ему осталось,

он чуял, мало

земного счастья;

силы иссякли;

пришли к пределу

дни его жизни,

и смерть приблизилась):

“Имей я сына,

ему я мог бы

оставить наследье,

мое оружие,

наряд мой ратный,

тому, кто был бы

моим преемником!

Я пять десятков

зим хранил державу,

и не единый

из сопредельных

племеводителей

не смел потревожить

меня дружиной,

грозить мне набегом!

Я мирно властил

и ждал урочного

срока и жребия:

не жаждал распрей

и лживыми клятвами

не осквернялся,

чему сегодня,

смертельно раненный,

я радуюсь в сердце,

ибо Создатель

не попрекнет меня

убийством родичей,—

так пусть же изыдет

душа из тела!

Спеши, о мой Виглаф,

сойдя вод землю,

в тайник курганный

под серымн скалами

(дракон, лишенный

своих сокровищ,

лежит, недвижный,

сраженный в сердце);

и я, увидев

казну издревнюю,

насытив зренье

игрой самоцветов

и блеском золота,

возлягу рядом

и без печали

жизнь покину

и власть земную”.

Немедля, - так слышал я,-

по слову конунга,

по воле правителя,

в бою израненного,

сын Веохстана

сошел в пещеру,

воин в кольчуге,

в рубахе сетчатой;

там, добродоблестньй,

гордясь добычей,

увидел множество

колец, камений,

груды золота

и самоцветов,

сосуды дивные,

древние вещи,

вдоль стен стоявшие

в жилище змея,

чудные чаши

(канули в вечность

их обладатели!),

и шлемы ржавые

времен прошедших,

кольчуги траченные,

и уборы истлевшие

(таким богатством,

в земле сокрытым,

такой добычей

мог бы гордиться

любой из смертных!);

и там же знамя,

стяг златотканый

на крепком древке

над россыпью золота

солнцегорящий,

искусно шитый

сиял, озаряя

чертог обширный,

сокровищ вместилище,

жилища змея,

который сгинул,

мечом пораженный.

Тогда,— так я слышал,—

сложил дружинник

богатство курганное,

казну гигантов

в мешок, в кольчугу,

сосуды, чаши,

сколь мог осилить,

и взял слепящий

стяг светозарный,

поскольку Беовульф

ножом двуострым,

драконоборец,

сразил дозорного,

издревле стерегшего

холм сокровищный,

пламевержителя,

во тьме полыхавшего

дыханием пагубным

над тем курганом,—

чудище сгинуло.

Вышел воин

с кладью бесценной

из подземелья,

страхом терзаемый,

тревогой в сердце:

застать успеет ли

в живых владыку,

правителя ведеров,

без сил лежавшего

вблизи пещеры.

Золотоноша

нашел воителя,

истекшего кровью,

вождя всезнатного,

почти что при смерти;

он долго витязя

кропил водою,

покуда слово

из сердца воина

на волю не вырвалось;

и молвил Беовульф,

скорбный старец,

глядя на золото:

“Владыке Вселенной

хвала! — я вижу

эти сокровища

и славлю Господа,

Небоправителя,

в день мой последний

мне ниспославшего

победу в битве,

а эту добычу —

народу нашему!

В обмен на богатства

жизнь положил я —

теперь державу

сами храните! —

мой срок истекает!

Повелеваю

вам, ратоборцы,

мой прах и пепел

укрыть в кургане,

в холме высоком,

близ моря насыпанном

на Мысе Китовом,

дабы отныне

то место звали

курганом Беовульфа

морескитальцы,

в ладьях плывущие

из дальних пределов

по темным водам”.

Обруч ошейный

витого золота

вождь доброчестный

вручил воителю —

кольцом и обручем,

кольчугой и шлемом

он юного мужа

благонапутствовал:

“Ты — единственный

мой наследник

из рода Вагмундингов,

чье семя сгинуло,

Судьбою похищено:

в час предначертанный

ушли знатнейшие —

и я за ними!”

С последним словом

угасло сердце

мудрого старца;

осталось тело,

костра пожива;

душа отправилась

искать награды

среди угодников.

САГА ОБ ОЛАВЕ СЫНЕ ТРЮГГВИ

ХС1П...Олав конунг созвал тинг в городе. Он объявил всему народу, что будет набирать летом войско для похода за пределы страны и потребует поставки кораблей и людей из каждого фюлька, и он сказал, сколько кораблей должны будут поставить фюльки Фьорда. Он посылает гонцов на север и на юг страны, по морю и по суше и велит собирать войско.

Затем Олав конунг велит спустить на воду Великого Змея, а также все другие суда, большие и малые. Он сам правил Великим Змеем. И когда набирали людей на корабли, то отбор был очень тщательным: ни один человек на Великом Змее не должен был быть старше шестидесяти и младше двадцати лет, и они тщательно отбирались по силе и храбрости. Первыми были набраны люди в дружину Олава конунга. В нее брались как изнутри страны, так и из других стран самые сильные и самые храбрые.

XCIV. Ульвом Рыжим звали знаменосца Олава конунга. Он был на самом носу Змея... Много других очень знаменитых мужей было на Змее, хотя мы не можем их перечислить. Восемь человек было на каждой полускамье в Змее, и все это были отборные мужи. Тридцать человек было на корме корабля.

Все говорили, что люди на Змее так же превосходили красотой, силой и храбростью других людей, как Змей превосходил другие корабли. Торкель Невья, брат конунга, правил Малым Змеем. Торкель Дюрдиль и Йостейн, дядья конунга, правили Журавлем. На обоих этих кораблях люди были как на подбор. У Олава конунга было из Трандхейма одиннадцать больших кораблей и, кроме того, корабли с двадцатью скамьями для гребцов и более мелкие суда...

СI. Свейн конунг датчан и Олав конунг шведов и Эйрик ярл были там теперь со всей их ратью. Погода была хорошая, и светило солнце. Все трое правителей взошли на остров со своими дружинами и смотрели, как великое множество кораблей выплывает в море. И вот они видят, как выплывает большой и великолепный корабль. Тут оба конунга сказали:

- Вот большой и очень красивый корабль. Наверно, это Великий Змей.

Но Эйрик ярл отвечает и говорит:

— Нет, это не Великий Змей.

И было так, как он сказал. Это был корабль Индриди из Гимсара. Немного спустя они увидели, как выплывает другой корабль, много больший, чем предыдущий. Тут Свейн конунг сказал:

— Трусит Олав сын Трюггви: не смеет плыть с драконьей головой на носу корабля! Но Эйрик ярл говорит:

— Нет, это не корабль конунга. Я знаю этот корабль и парус, потому что парус этот полосатый. Это Эрлинг сын Скьяльга. Пусть плывет мимо. Но для нас было бы лучше не видеть такого красивого корабля у Олава конунга.

Еще через некоторое время они увидели и узнали корабли Сигвальди ярла, которые повернули к острову. Потом они увидели, как плывут три корабля и один из них особенно большой. Свейн конунг и сказал, что пора идти к кораблям, так как это плывет Великий Змей. Но Эйрик ярл говорил:

— У них много других больших и великолепных кораблей, кроме Великого Змея. Подождем еще.

Тогда очень многие стали говорить так:

— Эйрик ярл не хочет сражаться и отмстить за своего отца. Это — позор, о котором будут говорить во всех странах: мы стоим здесь с такой большой ратью, в то время как Олав конунг перед нашими глазами уплывает в открытое море.

Некоторое время шли такие разговоры, и тут они увидели, как выплывают четыре корабля, и один из них — очень большой и с позолоченной драконьей головой. Тут встал Свейн конунг и сказал:

- Высоко будет нести меня сегодня вечером Змей! Я буду им править!

И многие стали говорить, что Змей удивительно большой и красивый корабль, и слава тому, кто велел построить такой корабль. Тогда Эйрик ярл сказал так, что кое-кто услышал:

— Даже если бы у Олава конунга не было ни одного корабля, кроме этого, то Свейн конунг никогда бы не захватил его с одним датским войском.

Люди пошли к кораблям и разобрали шатры. Но когда три правителя разговаривали между собой, как было только что рассказано, они увидели, как выплывают еще три очень больших корабля и за ними — четвертый, и это был Великий Змей. А те большие корабли, которые выплыли раньше и которых они приняли за Змея, так первый из них был Журавль, а второй — Малый Змей. И когда они увидели Великого Змея, все узнали его, и никто не выразил сомнения в том, что на нем плывет Олав сын Трюггви. И все пошли к кораблям и приготовились к бою.

Три правителя — Свейн конунг, Олав конунг и Эйрик ярл — заключили между собой соглашение, что каждый из них получит треть Норвегии, если они сразят конунга Олава сына Трюггви, и тому из них, кто первый взойдет на Змея, достанется вся добыча, которую он сам захватит, и каждому из них достанутся те корабли, которые он сам очистит от людей.

У Эйрика ярла был удивительно большой боевой корабль, на котором он обычно ходил в викингские походы. Нос и корма у него были обиты толстыми железными листами, доходящими до воды.

СII..Когда конунг подошел к острову, то вся вражеская рать выплыла на веслах в пролив. Увидев это, люди конунга стали просить его плыть дальше своим путем и не вступать в бой с такой огромной ратью. Конунг громко крикнул, стоя высоко на корме корабля:

— Уберите паруса, не должны мои люди думать о бегстве! Я никогда не бежал из битвы. Пусть бог распорядится моей жизнью, но я никогда не обращусь в бегство...

CIII. Олав конунг велел трубить сбор всем своим кораблям. Корабль конунга стоял в середине. С одной стороны стоял Малый Змей, с другой — Журавль. Когда стали связывать носы кораблей, то связали и носы Великого Змея и Малого Змея. Увидев это, конунг громко крикнул, приказывая продвинуть вперед его большой корабль, чтобы он не оказался среди всех других кораблей. Тогда Ульв Рыжий отвечает:

— Если Змей будет настолько дальше выдвинут вперед, насколько он длиннее других кораблей, то здорово будет доставаться тем, кто стоит на его носу!

Конунг говорит:

— Не знал я, что тот, кто стоит на носу моего корабля, не только рыж, но и труслив.

Ульв говорит:

— Попробуй-ка защити так спиной корму, как я буду защищать нос!

Конунг схватил лук, положил на него стрелу и стал целить в Ульва. Ульв сказал:

— В другую сторону стреляй, конунг, туда, куда нужнее. Ведь для тебя делаю я то, что делаю.

CIV. Олав конунг стоял высоко на корме Змея. Он возвышался над всеми. У него был позолоченный щит и обитый золотом шлем. Его было легко отличить от других людей. Поверх кольчуги у него был короткий красный плащ.

Когда Олав конунг увидел, как стали строиться вражеские корабли и как стали поднимать знамена перед предводителями, он спросил:

— Кто предводитель на кораблях, которые прямо против нас?

Ему отвечают, что там конунг Свейн Вилобородый с войском датчан.

Конунг говорит:

— Этих трусов мы не боимся. Нет духа у датчан. А кто предводитель там за теми знаменами дальше направо?

Ему отвечают, что там Олав конунг с войском шведов. Олав сын Трюггви говорит:

- Лучше было бы шведам оставаться дома и лизать свои языческие жертвенные чаши, чем идти против Змея и подставлять себя под наше оружие. А чьи эти большие корабли, что стоят слева от датчан?

- Там, — отвечают ему, — ярл Эйрик, сын Хакона.

Тогда Олав конунг говорит:

— У него есть причина сражаться с нами. С этим войском битва будет жестокой. Они — норвежцы, как и мы.

CV. И вот конунги велят начинать бой. Свейн конунг поставил свой корабль против Великого Змея. Дальше в сторону моря поставил свои корабли Олав Шведский, и они двинулись на крайний корабль конунга Олава сына Трюггви. А с другой стороны поставил свои корабли Эйрик ярл...

CVI. Битва была очень ожесточенной и кровопролитной. Те, кто стояли на носу Великого Змея, Малого Змея и Журавля, бросили якоря и абордажные крюки на корабли Свейна конунга и разили людей на этих кораблях сверху. Они очистили от людей все те корабли, которые они могли удержать крюками, и Свейн конунг с теми его людьми, которые уцелели, бежал на другие корабли, и после этого они держались вне досягаемости метательного оружия. Так оправдалось то, что конунг Олав сын Трюггви сказал об этом войске.

Тогда Олав конунг шведов подошел на их место. Но когда шведы приблизились к большим кораблям, с ними произошло то же самое: они потеряли много народу и несколько кораблей и вынуждены были отступить.

Между тем Эйрик ярл поставил свой корабль борт о борт с крайним кораблем Олава конунга и очистил его от людей. Затем он перерубил канаты, связывавшие этот корабль с другими, подошел к следующему кораблю и бился до тех пор, пока и этот корабль не был очищен от людей. Тут люди Олава конунга стали бежать с малых кораблей на большие, а ярл рубил канаты, связывавшие корабли, по мере того как он очищал их от людей. Датчане и шведы тем временем со всех сторон настолько приблизились к кораблям Олава конунга, что могли пустить в ход метательное оружие. А Эйрик ярл все время становился борт о борт с кораблями и завязывал рукопашный бой, и по мере того как люди на его кораблях гибли, их заменяли другие — датчане и шведы... Битва была очень ожесточенной, и много народу гибло, и в конце концов все корабли Олава конунга были очищены от людей, кроме Великого Змея. На него перешли все те из людей Олава конунга, кто еще мог сражаться. Тут Эйрик ярл доставил свой корабль борт о борт со Змеем, и разгорелся рукопашный бой...

CVII. Эйрик ярл стоял на корме своего корабля, и вокруг него стояли его люди, сомкнув щиты. В битве рубили мечами, разили копьями и пустили в ход все оружие, какое только было. Одни стреляли из лука, другие бросали руками. Натиск на Змея был настолько силен, что люди на нем едва могли оборонить себя щитами. Копья и стрелы так густо летели в Змея потому, что вражеские корабли со всех сторон окружили его. Люди Олава конунга в исступлении вскакивали на борт корабля, чтобы оттуда разить врагов ударами меча. Но многие из врагов не приближались настолько к Змею, чтобы можно было завязать рукопашный бой. А многие из людей Олава шагали за борт, не замечая, что они сражаются не на гладком поле, и шли ко дну со своим оружием...

CIX. Конунг Олав сын Трюггви стоял высоко на корме Змея в тот день и то стрелял из лука, то метал копья, и всегда два сразу. Он смотрел вперед и видел, как люди на его корабле рубят с размаха мечами, но он видел также, что мечи плохо режут, и громко крикнул:

— Что же вы так вяло рубите? Я вижу, что мечи ваши не режут!

Кто-то отвечает:

— Мечи наши притупились и очень зазубрились.

Тогда конунг спустился с кормы, открыл рундук под почетным сиденьем, вынул оттуда много острых мечей и раздал людям. И когда он опускал вниз правую руку, то люди видели, что кровь текла у него из рукава кольчуги. Но никто не знает, куда он был ранен.

СХ. Всего больше защищались и всего больше разили врагов те, кто стоял на корме и на носу Змея. И там и там люди были как на подбор и всего выше борт.

И вот, так как посередине корабля погибло всего больше народа и у мачты уже мало кто стоял на ногах, Эйрик ярл пошел на приступ и взошел на Змей. И люди ярла стали всходить на корабль по всему борту. И все те, кто еще мог защищать Змей, пошли на корму корабля, где находился конунг...

CXI. Кольбьерн Окольничий поднялся туда, где стоял конунг. У него была такая же одежда и такое же оружие, как у конунга. Кольбьерн был очень статен и красив. Снова завязалась ожесточеннейшая схватка на корме. Но так как на Змей взошло столько людей из войска ярла, сколько вмещал корабль, и корабли ярла со всех сторон окружили Змей, и слишком мало оставалось народу, чтобы защищаться от такой огромной рати, то, как ни могучи и храбры были люди конунга, большинство из них вскоре погибло. И тогда они оба — сам Олав конунг и Кольбьерн — прыгнули в море, один — с одного борта, а другой — с другого. А люди ярла поставили мелкие суда вокруг Змея и с них убивали тех, кто прыгал в море. Когда же сам конунг прыгнул в море, они хотели схватить его и доставить Эйрику ярлу. Но Олав конунг, прыгая, поднял щит над собой и потонул в пучине. А Кольбьерн, прыгая, опустил щит, чтобы защититься от копий, которые летели с более низких судов, и упал в море так, что щит оказался под ним. Поэтому он не потонул так быстро и был схвачен. Его втащили на лодку и думали, что это конунг. Его доставили ярлу, но когда ярл увидел, что это Кольбьерн, а не Олав конунг, он подарил Кольбьерну жизнь. В это время все люди Олава конунга, которые еще были в живых, стали прыгать за борт со Змея... Торкель Невья, брат конунга, из всех этих людей прыгнул за борт последним...

Глоссарий

[1] Аск и Эмбла - "ясень" и "ива" - первые люди, которых, еще в виде древесных прообразов, бездыханных, нашли на берегу моря боги (в “Старшей Эдде” это три аса - Один, Хёнир и Локи). Боги их оживили, дав дыхание и судьбу.

[2] Асы - в скандинавской мифологии основная группа богов, возглавляемая Одином, иногда - обозначение богов вообще. Асы противопоставляются ванам, небольшой группе богов плодородия, великанам (ётунам), карликам (цвергам) и низшим женским божествам (дисам, валькириям). В "Старшей Эдде" часто встречается формула "асы и альвы", противопоставляющая асов - высших богов альвам - духам, богам более низкой категории.

В "Младшей Эдде" перечисляется 12 асов: Один, Тор, Ньёрд, Тюр, Браги, Хеймдалль, Хёд, Видар, Вали, Улль, Форсети, Локи. Помимо них называются Фрейр и Бальдр в качестве сыновей Ньерда и Одина. Присутствие в этом перечне Ньерда и Фрейра, которые являются по происхождению ванами, и отсутствие Хёнира объясняется, возможно, тем, что, согласно мифу о войне между асами и ванами, Ньерд и Фрейр были взяты после заключения мира заложниками к асам, а Хёнир перешел к ванам в качестве заложника от асов. Перечисляет "Младшая Эдда" и 14 богинь (“асинь”), из которых наиболее значительны Фригг и Фрейя.

Имя асов встречается у различных германских племен, в частности, у готов.

[3] Атли (Этцель), сын Будли. Герой германо-скандинавского героического эпоса; исторический Аттила, гуннский король (434-453). Эпос концентрирует внимание на двух моментах: на разгроме гуннами во главе с Атли бургундского королевства на Рейне (437) и на смерти Атли, но эти действительные события до неузнаваемости переработаны эпическим сознанием. В исландских эддических песнях, в “Саге о Вёльсунгах”, в норвежской “Саге о Тидреке” Атли – злой и жадный властитель, коварно заманивший в ловушку бургундского короля Гуннара и его брата Хёгни, стремясь завладеть их золотым кладом. Атли подвергает братьев мучительной казни, а их сестра Гудрун (жена Атли) страшно мстит ему. В континентальных вариантах германского эпоса (в германской героической песни “Вальтарий” и, в особенности, в “Песни о Нибелунгах”) Этцель предстает в виде могущественного и великодушного монарха, возглавляющего огромную державу, но вместе с тем человека слабого и нерешительного, который пассивно наблюдает за разворачивающейся на его глазах катастрофой – гибелью бургундов и собственных дружинников.

[4] Бальдр - юный бог из числа асов. Любимый сын Одина и Фригг, он прекрасен, светел и благостен. Живет в Асгарде, в чертоге Брейдаблик, где не допускаются дурные поступки. Бальдра называют мудрым и смелым, хотя в мифах он обычно упоминается как пассивный персонаж, принимающий смерть от рук слепого бога Хёда. После смерти был отнесен богами в ладью и сожжен.

Смерть Бальдра служит как бы предвестием гибели богов и всего мира. В обновленном мире, который возникнет после гибели старого, вернувшийся к жизни Бальдр примиряется со своим убийцей Хёдом, тоже ожившим.

[5] Беовульф - герой англосаксонского эпоса. В начале поэмы - дружинник и родич вождя племени гаутов, Хигелака. Беовульф с отрядом храбрецов отправляется к племени данов, чтобы избавить их от ночных набегов чудовища-убийцы, Гренделя. Герою-гауту приходится сразиться и с Гренделем, и с его матерью, пришедшей мстить за смерть сына. Из этих жестоких битв Беовульф выходит с победой и возвращается домой, богато одаренный данами. Впоследствии, после смерти Хигелака, Беовульф становится вождем гаутов и мирно правит ими 50 лет. На склоне жизни он сталкивается с новым чудовищем - дракон, охранявший древний клад, был потревожен случайным вором и принялся нападать на поселения гаутов. Беовульф выходит на бой с драконом, побеждает его, но и сам получает смертельную рану. Поэма заканчивается жалобой о судьбах гаутов, оставшихся без защиты, оплакиванием Беовульфа и хвалой его деяниям.

[6] Берсерк (берсеркер) - воин, облачавшийся во время боя в медвежью шкуру и отличавшийся особой свирепостью, бесстрашием и нечувствительностью к ранам. Берсерки во время битвы были ударным отрядом, а в мирное время - асоциальными и опасными людьми, не признающими традиций и обычаев. Есть гипотеза, что перед битвой берсерки одурманивали себя каким-то наркотическим составом.

[7] Валькирия - "выбирающая убитых", в скандинавской мифологии воинственная дева, подчиненная Одину и несущая по его приказу победу или поражение в битве. Павших в бою смелых воинов (эйнхериев) они уносят в вальхаллу, и там прислуживают им - подносят питье, следят за посудой и чашами.

В героических песнях "Старшей Эдды" валькирии приобретают черты женщин-богатырок, сочетаются браком с людьми.

[8] Вальхалла (Валгалла) – в скандинавской мифологии находящееся на небе, принадлежащее Одину жилище эйнхериев – павших в бою храбрых воинов, которые там пируют, пьют неиссякающее медовое молоко козы Хейдрун и едят неиссякающее мясо вепря Сэхримнира. Вместо огня Валхалла освещалась блестящими мечами.

В быту название "валгалла" часто применяли, чтобы обозначить пиршественную залу в доме конунга.

[9] Ваны - боги плодородия. Им приписываются кровосмесительные связи между братьями и сестрами, колдовство и пророческий дар. Среди ванов первоначально числились Ньёрд, Фрейр и Фрейя, впоследствии вошедшие в число асов.

[10] Гарм - в скандинавской мифологии одно из хтонических чудовищ, угрожающих миру богов и людей (вместе с Ёрмунгандом и Фенриром). Чудовищный пес, посаженный на цепь асами. Его освобождение должно непосредственно предшествовать гибели мира.

[11] Гуннар и Хёгни, сыновья Гьюки. - Согласно эддическим песням, короли бургундов, братья Гудрун. В основном фигурируют в двух сюжетах. Один из них рассказывает о том, как братья завладели волшебным кладом нибелунгов, предательски убив его первого владельца, героя Сигурда. Клад же спрятали, опустив в воды Рейна. Другой сюжет - о гибели бургундов от рук конунга гуннов Атли, который, в свою очередь, намеревался выведать у них тайну клада. Гудрун, которая была женой Атли, мстит за своих братьев. В первом сюжете короли-бургунды осуждаются, во втором - превозносятся, как герои, мужественно встретившие гибель. В более позднем произведении, "Песни о Нибелунгах", старший брат зовется Гунтером, а младший, Хёгни, превратился в его мудрого и могучего вассала - Хагена.

[12] Ёрмунганд [IMAGE 1]– в скандинавской мифологии мировой змей, одно из трех хтонических чудовищ, порожденных великаншей Ангрбодой от Локи. Ёрмунганд живет в мировом океане, окружая обитаемую землю – Мидгард. В последней битве перед гибелью мира Ёрмунганд сражается с Тором, и погибает от его рук, но и Тор гибнет от яда, изрыгаемого змеем.

[13] Ётуны (иначе - турсы, а в позднейшей скандинавской мифологии - тролли) Они представлены двойственно. С одной стороны это древние исполины - первонасельники мира, предшествовавшие по времени богам и людям. Это Имир и его прямые потомки, так называемые инеистые великаны (хримтурсы). Представление об инеистых великанах включает их великую мудрость. С другой стороны это не очень умные, но могучие существа, постоянно сопреничающие с асами, стремящиеся похитить у богов жен или сокровища. Часто описываются как уродливые, страшные существа. Однако иногда рассказывается о красивых дочерях ётунов, любовные связи и даже браки с которыми - не редкость у асов. Такова Скади, на которй женится Ньёрд, или Герд, к которой сватается Фрейр. Некоторые ётуны примут участие в сражении чудовищ с богами в последней битве перед концом света - например, великаны Сурт и Хрюм.

[14] Ётунхейм (Утгард) - жилище великанов - ётунов, так же как Вальхалла - жилище богов. Находилось вне пределов Мидгарда, на северной и восточной окраинах земли. Холодная, каменистая страна.

[15] Иггдрасиль - в скандинавской мифологии мировое древо - гигантский ясень, являющийся основой мира, деревом жизни и судьбы. Иггдрасиль соединяет различные миры (небо, землю, подземный мир). На вершине дерева сидит мудрый орел, корни гложут дракон Нидхёгг и змеи. Перебранку между орлом и драконом переносит снующая по стволу белка Рататоск - своеобразный посредник между "верхом" и "низом". На среднем уровне четыре оленя щиплют листья. Листьями Иггдрасиля питается и коза Хейдрун, живущая в Вальхалле.

[16] Идунн - в скандинавской мифологии богиня, обладательница чудесных золотых яблок, благодаря которым боги сохраняют вечную молодость. Идунн - жена бога-скальда Браги.

[17] Имир - в скандинавской мифологии первый великан и вообще первое антропоморфное существо, из тела которого был создан мир. Прародитель богов (асов и ванов) и великанов (турсов).

[18] Кримхильда (в эддических песнях Гудрун) - персонаж "Песни о Нибелунгах". Сестра бургундских королей, которая вышла замуж за героя Зигфрида. Зигфрид - король Нидерландов, обладатель волшебных сокровищ Нибелунгов и несравненный воитель. Однако муж Кримхильды был предательски убит ее братьями по наветам жены одного из них, Брюнхильды. После его гибели Кримхильда живет в безутешном вдовстве, но соглашается вторично выйти замуж - за короля гуннов Этцеля. Ею движет стремление обрести силы и средства для того, чтобы отомстить за убийство Зигфрида. Она добивается того, чтобы Этцель пригласил королей бургундов в гости, а потом приказывает убить их. В битве гостей-бургундов с вассалами Этцеля гибнет весь цвет воинства обоих королевств, гибнут братья Кримхильды и она сама. А сокровища Нибелунгов, схороненные бургундами в водах Рейна, навсегда потеряны для людей.

[19] Локи - в скандинавской мифологии бог из числа асов, который иногда вступает с другими богами во враждебные отношения, насмехается над ними, проявляя причудливо-злокозненный характер, хитрость и коварство. Жена Локи - Сигюн. Кроме того, Локи и великанша Ангрбода породили хтонических чудовищ - хозяйку царства мертвых Хель, волка Фенрира и мирового змея Ёрмунганда.

Вместе с Одином и Хёниром Локи участвует в оживлении древесных прообразов людей - Аска и Эмблы.

Во многих мифах Локи выступает как хитрый добытчик сокровищ - украшения Фрейи Брисингамен, похищенной богини Идунн, хозяйки молодильных яблок, сокровищ цверга Андвари. Причем действует он то в пользу богов, то в ущерб им.

В "Младшей Эдде" Локи рисуется "убийцей советом" Бальдра. Он подсунул убийственный прут омелы слепому богу Хёду, а затем в обличье великанши Тёкк отказался оплакивать убитого и тем самым не дал ему возможности вернуться из царства мертвых. За этим следует рассказ о том, как боги изловили Локи и накрепко привязали к трем камням. Локи остается прикованным до конца мира - войны богов и чудовищ. Потом он приводит корабль мертвых из Хель и сражается с богом Хеймдаллем, причем противники убивают друг друга.

[20] Мидгард - "срединный мир" - та часть мироздания, что населена людьми. Мидгард - это упорядоченная часть мира, в ней действуют законы и нормы человеческого общежития, обладают силой клятвы и традиции. Противопоставляется Вальхалле - жилищу богов, Утгарду - миру чудовищ, Хель - царству мертвых. Однако границы Мидгарда нередко нарушаются. Боги - асы путешествуют по Мидгарду и общаются с людьми. Возможно и появление в "срединном мире" чудовищ - таких, как Грендель в эпосе "Беовульф".

[21] Мимир - один их древних мудрых ётунов. Он дает Одину священные руны в обмен на глаз Одина. Мимир же является хранителем волшебного источника мудрости.

[22] Нибелунги (Нифлунги)- обладатели чудесного золотого клада, история борьбы за который составляет популярный сюжет германского эпоса. Иногда - это фантастический народ карликов, иногда - человеческий народ. В "Песни о Нибелунгах" это название меняет владельцев вместе кладом - сначала это имя одного из двух великанов, враждующих из-за сокровища, потом - народа карликов, охраняющего клад, впоследствии так называют героя Зигфрида, добывшего клад с бою, а также и весь его народ. Когда кладом завладевают короли бургундов, их тоже начинают называть Нибелунгами.

[23] Один [IMAGE 3] - в скандинавской мифологии верховный бог, соответствующий западногерманскому Водану (Вотану). Этимология его имени указывает на возбуждение и поэтическое вдохновение, на шаманский экстаз. Примерные значения "неиствующий", "провидец". Тацит описывает Одина под римским именем Меркурия, тот же самый день недели связывается с его именем. В позднейших немецких легендах Один фигурирует как водитель "Дикой охоты" - душ мертвых воинов или душ некрещенных младенцев и проклятых.

Огромное значение Одина в пантеоне богов, вероятно, связано с укреплением воинских союзов и повышением удельного веса его как бога - покровителя дружин. В качестве хозяина "воинского рая", вальхаллы, Один оказался важнейшим небесным божеством и сильно потеснил и Тюра, и Тора в функции богов и неба, и войны.

В дошедшей до нас скандинавской мифологии Один - глава пантеона асов, сын Бора и Бестлы, муж Фригг и отец других богов из рода асов. Он выступает под многочисленными именами и прозвищами: Игг, Гримнир, Хрофт, Хникар и т.д. Один часто меняет обличья. Он живет в Асгарде, в небесном жилище. Ему служат хтонические звери - вороны и волки. Один - предводитель дружины павших с честью воинов, ему подчинены воинственные валькирии, распределяющие по его приказу победы и поражения в сражениях. Один может выступать и как сеятель военных раздоров. Он, по-видимому, инициатор первой войны асов и ванов.

[24] Олав Святой (ок.995-1030) король Норвегии. Завершил введение христианства в стране. Потерял престол в борьбе с Кнудом I. Образ его овеян легендами. Олав стал считаться святым покровителем Норвегии.

[25] Роберт-Дьявол - легендарный персонаж, выросший из реального прототипа. Герцог Нормандии Роберт, по преданию, отличался буйным нравом. Он с охотой убивал, грабил церкви, не останавливаясь ни перед каким святотатством, за что и получил прозвище "Дьявол". Не в состоянии понять причин собственной жестокости, он угрожает своей матери, требуя рассказать, как и от кого был рожден. Женщина признается, что зачала Роберта от нечистого духа. Впоследствии Роберт-Дьявол раскаивается в своих прегрешениях и оканчивает жизнь в монастыре.

[26] Сигурд (Зигфрид) [IMAGES 5a, 5b] - легендарный герой германского эпоса. Согласно эддическим песням, Сигурд воспитан кузнецом, и тот посылает его добыть клад, который охраняет дракон. Сигурд одерживает победу, и не только завоевывает клад, но и приобретает волшебные свойства. По одной версии, съев сердце дракона, он начинает понимать язык птиц и зверей, по другой - купание в драконьей крови делает его полностью неуязвимым для любого оружия, за исключением одного места на спине, к которому пристал лист липы. Впоследствии Сигурд совершает много славных подвигов и завоевывает любовь валькирии Брюнхильд. Но потом, будучи в гостях у бургундов забывает об этой любви, выпив кубок с заколдованным вином. Не помня прошлого, Сигурд женится на сестре бургундских конунгов, Гудрун, а старшему из ее братьев помогает сосватать Брюнхильд. Брюнхильд, оскорбленная тем, что Сигурд забыл ее, решает отомстить, уговаривает бургундов убить героя и сообщает о его уязвимом месте. После гибели Сигурда Брюнхильд тоже не в силах жить, и всходит на его погребальный костер.

В более поздней "Песни о Нибелунгах" история Сигурда-Зигфрида рассказывается иначе, но остаются многие ее элементы: герой, обладатель клада, наделенный выдающейся силой и доблестью, женская обида и предательство, ведущие к гибели Зигфрида, смерть героя от удара в спину и т.д.

[27] Слейпнир [IMAGE 3] – восьминогий конь Одина, чудесное животное, которое может скакать из одного мира в другой - из Вальхаллы в Мидгард, Утгард или в Хель.

[28] Тор (в древнегерманском эпосе - Донар) - один из главных богов-асов. Бог грома, бури и битвы. Представлялся в облике могучего рыжебородого человека. Главным оружием Тора был боевой молот Мьелльнир, созданный карликами. В "Старшей Эдде" Тор предстает богом добродушным, но вспыльчивым и не слишком искусным в спорах.

[29] Ульфхедхинн – “человек-волк”, воин-варвар, одевавшийся в волчью шкуру и “сливавшийся” с этим зверем в бою. В битве проявлял звериную свирепость и неистовство, пренебрегая опасностью и болью от ран. Аналогичен берсерку, который носил шкуры медведя.

[30] Утгард - "мир за оградой" - часть мироздания, которая является жилищем чудовищ и фантастических, нечеловеческих существ - великанов-турсов, карликов-цвергов, духов-альвов. Противопоставляется Мидгарду, миру людей. Воспринимается как опасное место, в котором не действуют общественные нормы, принятые у людей, и в то же время страна, где можно получить прорицание о будущем или могучее колдовство.

[31] Фенрир - чудовищный волк, одно из порождений Локи. Как и сам Локи, Фенрир до поры до времени связан асами, но однажды вырвется и примет участие в великой битве против богов, в которой погибнет мир.

[32] Фрейр - бог плодородия. Именно его можно было молить о хорошем урожае, приплоде скота или рождении детей. В мифологии скандинавов он - один из ванов, древних богов плодородия, уступивших некогда свое первенство богам-асам. Впоследствии Фрейр стал считаться одним из асов.

[33] Хель - в скандинавской мифологии это: 1) Подземное царство, куда отправляются все умершие, кроме павших в ботве доблестных воинов. Не сохранилось пространных описаний этого мира, но обычно он считается мрачным, холодным, безрадостным местом. 2) Имя хозяйки царства мертвых. Это - дочь бога Локи и великанши Ангрбоды.

[34] Хлодвиг - (годы правления 481(482) - 511) - первый король франков из рода Меровингов, сосредоточивший в своих руках действительно королевскую власть. Вел многочисленные успешные войны с соседями (с алеманнами, вестготами, бургундами). Завоевал почти всю Галлию и положил основание Франкскому государству.

Р Е К О М Е Н Д У Е М А Я Л И Т Е Р А Т У Р А

Источники

Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., Л., 1963.

Видукинд Корвейский. Деяния саксов. М., 1975.

Исландские саги. М., 1976.

Корнелий Тацит. О происхождении германцев и местоположении Германия.//Корнелий Тацит. Сочинения в 2-х томах. Т. 1. М., 1993.

Круг земной. [Снорри Стурлусон]. М., 1980.

Кудруна. М., 1983.

Младшая Эдда. [Снорри Стурлусон]. М., 1994.

Песнь о Роланде. Нимская телега. Песнь о моем Сиде. Романсеро. М., 1976.

Сага о Сверрире. М., 1988.

Салическая правда. М., 1950.

Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. М., 2000.

Литература

Буданова В.П. Готы в эпоху великого переселения народов. М., 1990.

Вестергорд Э. Родство против договора. Германский героический эпос глазами исторического антрополога.//Другие средние века. СПб.,2000.

Гуревич А.Я. История и сага. М., 1972.

Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.

Гуревич А.Я. Походы викингов. М., 1966.

Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990.

Гуревич А.Я. Эдда и сага. М., 1979.

Гуревич А.Я. Диалектика судьбы у германцев и древних скандинавов.//Понятие судьбы в контексте различных культур. М., 1994.

Исландия: щедрость и обмен дарами.//Одиссей. Человек в истории. 1997. М., 1998.

Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М, 1987.

Корсунский А.Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской Империи и возникновение германских королевств. М., 1984.

Лебек С. Происхождение франков. V – IX века. М., 1993.

Мелетинский Е.М. "Эдда" и ранние формы эпоса. М., 1968.

Мельникова Е.А. Меч и лира. Англосаксонское общество в истории и эпосе. М., 1987.

Неусыхин А.И. Проблемы европейского феодализма. М., 1974

Петрушевский Д.М. Очерки из истории средневекового общества и государства. М., 1917.

Ронин В.К. Франки, вестготы, лангобарды в 6-8 вв.: политические аспекты самосознания //Одиссей. Человек в истории. М.,1989.

Роэсдаль Э. Мир викингов. СПб, 2001.

Средневековая Европа глазами современных историков. Ч. 1. Рождение и становление средневековой Европы. М., 1994.

Стеблин-Каменский М.И. Мир саги: становление литературы. Л., 1974.

Стеблин-Каменский М.И. Миф. Л., 1976.

Фидьестёль Б. Представления об истории в древнескандинавской литературе.//Мировое древо. Вып. 4. М., 1996.

Флори Ж. Идеология меча. Предыстория рыцарства. СПб., 1999.

Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о Нибелунгах. М., 1960.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

v Беовульф (выдержки из поэмы)

КУЛЬТУРА ВАРВАРСКОГО МИРА

Введение

Человек и природа. Черты аграрно-скотоводческого культа в варварском сознании

Человек и природа. Облик воина

Спутники воина - конь и оружие

Ценность и сила рода. Кровная связь

Процесс разложения рода

Богатство в варварском сознании

Мужество и воинские доблести

Варвар и женщина

Понятие "личности"

Судьба в варварском понимании

Варвары и христианство

Восприятие истории варварским сознанием

Заключение

И С Т О Ч Н И К И

Корнелий Тацит. “О происхождении германцев и местоположении Германия”

Прорицание Вёльвы

Гренландская песнь об Атли

Беовульф

САГА ОБ ОЛАВЕ СЫНЕ ТРЮГГВИ

Глоссарий

Р Е К О М Е Н Д У Е М А Я Л И Т Е Р А Т У Р А

Источники

Литература