Царят на свете три особы,
Зовут их: Зависть, Ревность, Злоба.
Нет им погибели и гроба!
Глупцов рождают нам всегда
С избытком Зависть и Вражда.
Желая вас предостеречь,
О них веду сегодня речь.
В словах «твой», «мой» находим завязь
Того плода, чье имя Зависть.
Хуля мое, ты им прельщен,
Чем я, конечно, возмущен.
Чуть Зависть нас однажды ранит,
Смертельной эта рана станет.
Природа Зависти одна:
Наметит цель себе она —
И чтоб достичь ее верней,
И день и ночь стремится к ней.
Ни сна, ни отдыха ей нет,
А сердцу — боль, а сердцу — вред.
Как жалкий пес, завистник бедный
Страдает, отощавший, бледный,
И, задыхаясь в лютой злобе,
На всех он смотрит исподлобья.
Смеется Зависть нам на горе,
Когда корабль потопит в море.
Не станет пищи ей — сожрет
Сама себя, но не умрет.
У Зависти есть страшный яд —
Им отравляет брата брат:
Припомним Каина, Исава[1],
Себя покрывших черной славой;
И многим тут нашлось бы место.
Так Зависть обуяла их,
Что в них и голос крови стих!
Ведь нет вражды неукротимей,
Чем ненависть между своими!
Духовнику он также пара,
Не сведущему, что за кара
Вас на суде господнем ждет
За этот грех или за тот.
Беда, коль неуч неумело
Не за свое берется дело
И только мзду обманщик любит:
Доверишься ему — погубит!
Вас, кто врачует самозванно,
Пройдохи ловкие, профаны,
Вас обличаю, шарлатаны!
Что скажешь ты глупцу врачу,
Который, глядя на мочу
Смертельно-тяжкого больного,
В растерянности бестолковой
Хватает лекарский томище
И указаний, неуч, ищет?
Пока внимает он, смекает, —
Больной и дух свой испускает!
Иные лезут в медицину,
Всего и зная лишь рицину
И то, что в книжке-травнике
И у старух на языке.
Противу правды не греша,
Скажу, что много барыша
По милости больных болванов
Течет в карманы шарлатанов.
Как в старину, так в наши дни
Любую лечат хворь они
И разбираться не привыкли,
Кто болен — юноша, старик ли,
Какого пола пациент,
Каков природный элемент:
Горяч, прохладен, сух иль влажен,
И вид у них напыщен, важен!
Мешок травы, бочонок мази —
Вот пластырь вам для всех оказий:
Столь действенная сила в нем,
Что и нарыв, и перелом,
И язвы, и параличи —
Все этим пластырем лечи!
Кто пользует болезни глаз
Одною мазью каждый раз,
Кто без сосуда для воды
(Невеждам в этом нет нужды!)
Клистиры ставит, очень просто
Себя прославит, как Цуоста![4]
Подобный врач похож при этом
На адвоката, что советом
Не выручит: не знает он,
Какой к чему приткнуть закон!
Духовнику он также пара,
Не сведущему, что за кара
Вас на суде господнем ждет
За этот грех или за тот.
Беда, коль неуч неумело
Не за свое берется дело
И только мзду обманщик любит:
Доверишься ему — погубит!
Я в зекало смотреться рад:
К лицу дурацкий мне наряд.
Кто схож со мной?
Осёл, мой брат!
Дурацкую тот варит кашу,
Кто мнит себя умней и краше
Всех остальных, кому не лень,
Как одержимому, весь день
Глядеться в зеркало, себя
В зеркальном облике любя,
Но, видя рожу двойника,
Не признавать в ней дурака!
Чуть он услышит рассужденье
О красоте иль обхожденье, —
И клясться уж готов, что он
Один всем этим наделен,
Что он судьбой своей отмечен,
В делах, поступках безупречен.
Где б ни сидел, где б ни лежал,
Куда б ни шел, ни поспешал,
А зеркало всегда при нем.
Таких и в прошлом мы найдем:
Когда-то в Риме Марк Отон
Был императором.
Вот он и на охоту, даже в бой
Всегда брал зеркало с собой
И брился дважды в день, и мыться
Любил он молоком ослицы[5]
Но женщин я б не упрекал,
Что жить не могут без зеркал, —
Их все-таки, бедняжек, жаль
Год нужен им надеть вуаль
Кто мнит, что он лишен изъяна, —
Схож с гейдельбергской обезьяной[6]
В творенье рук своих влюблен,
Свихнулся царь Пигмалион[7]
Нарцисс не умер бы юнцом,
Не обольстись своим лицом
Но к зеркалам и тех влечет,
Кому глядеть в них не расчет
Кто стал бараном глупым, тот
Советов мудрых не поймет
Теперь по естеству он глуп, —
Чин дурака барану люб1
Как благо танцев не признать
Вперед шага четыре-пять
И столько же проходишь вспять!
Я объявляю дураками
Всех тех, кто, дрыгая ногами,
В прыжках дурацких и круженье
Находят удовлетворенье
Но лишь помыслю я о том,
Что танец порожден грехом,
Я в выводе суровом тверд
Людей навел на танцы черт,
Создав для них тельца златого,
Дабы унижен был Иегова
От танцев много есть последствий,
Весьма тлетворных в младолетстве
Заносчивость и самохвальство,
Распутство, грубость и нахальство
Стыдливость в танцах не в чести, —
Как тут невинность соблюсти
На танцах сверх обычной меры
Нас тянет в дом мадам Венеры,
Амур нас дразнит, шалопут,
И добродетели — капут'
На всем на этом свете, право,
Я не видал вредней забавы,
Чем в храмах — танцев допущенье
При первом даровозношенье,
Когда, забыв и стыд и страх,
Не только поп, но и монах
С толпой мирян во грех сей тяжкий
Впадает, оголяя ляжки.
(Кой-что еще назвать я смог бы!)
Им танцы — лакомее смоквы!
Дай Кунцу с Кларой в пляс пуститься.
Готовы целый день поститься.
Бедняжки! Труд ножной тяжел!
Глядишь — точь-в-точь с козой козел!
Коль их в мой флот я не зачислю,
Я, значит, в глупости не смыслю.
Ах, танцев жаждет стар и молод,
Неутолимый это голод!
Кто под любым окном охоч
Проволокитствовать всю ночь,
Тот мерзнуть, видимо, не прочь.
И много просто всякой дряни,
Тут рев, и блеянье, и вой
Скотов, ведомых на убой.
Глупец глупцу дает наказ,
Где должен в следующий раз
Петь за него он серенаду,
Но все держать в секрете надо.
Однако же о том секрете
Уже известно всем на свете.
А жены их как бы хотели
Любви в супружеской постели,
Покуда козлики их скачут!
Еще доскачутся — заплачут!
Что там за шум, что за галдеж?
Не карнавальный ли кутеж?
То всполошила весь квартал
Орда ночных праздношатал:
Покой домашний им не лаком —
Милей на улице гулякам
Торчать под окнами красотки,
Бренчать на лютне и драть глотки,
Чтобы, с постели встав, она
Им улыбнулась из окна.
Пропет один, другой стишок,
А из окна ночной горшок
На них выплескивает прямо
И камнем потчует их дама.
Невелико веселье, впрочем, —
Трястись от холода всю ночь им,
Во флейту дуть, струну щипать,
Петь серенады и не спать
И через рынок дровяной
Стремглав нестись, как кот ночной.
Среди студенческой толпы
Тут не в диковину попы,
Тут разных возрастов миряне —
И много ссор, и много брани,
Я обличаю в этой книжке
Всех дураков и их делишки:
Спасайтесь, нищие людишки!
Глупцов мы и средь нищих сыщем,
Числа теперь не стало нищим:
Их братия не голодна,
Богатые есть ордена![8]
Но как ни велики богатства,
На бедность жалуются братства
И клянчат, не жалея слез:
«Подайте, как учил Христос! »
Завет о бедных и убогих
Обогащает ныне многих.
Кричит вожак:
«В дорогу, братцы!
Мешки полны! Живей собраться! »
От века продавцы реликвий
Народ обманывать привыкли[9].
На паперти шумит базар,
Разложен плутовской товар —
Все тут священно, драгоценно:
Из вифлеемских ясель сено,
От Валаамовой ослицы
Кусок ребра; перо хранится
Архистратига Михаила
(Не сякнет в нем святая сила);
Тут есть уздечка боевого
Коня Георгия святого,
Одна сандалья святой Клары .
Как часто человек не старый,
Не хворый, а во цвете лет,
У коего ни права нет,
Ни маломальской нет причины
Не гнуть в работе честной спину,
А так — бесстыжий тунеяд,
Кто жить, бездельничая, рад, —
Легко протягивает руку!
Он эту низкую науку
И детям преподаст своим,
Дабы им нищенствовать с ним,
А кой-кому из них сей муж
И руку вывихнет к тому ж,
И будет истязать их, мучить,
Чтоб жалостливей им канючить.
Немало жертв таких, как эти,
Ты в Страсбурге, и в лазарете
Найдешь, и в доме для сирот, —
Не дремлет попрошайный сброд!
Наш город Базель, между прочим,
Их плутней служит средоточьем[10],
Но вникнуть в их дела попробуй, —
У них и свой язык особый!
Что совесть? Жизнь сытней была бы!
У каждого из них есть баба:
На улице — ах, боже мой! —
Как немощна! А что домой
Приносит своему! А тот
Нажрется и винцом запьет;
Потом приходит в кабачок,
Там попадется простачок —
Сыграет в кости с ним мошенник,
И дурачок ушел без денег!
Но так как плут везде плутует,
То часто, как цыган, кочует —
Спасается, возмездья труся.
Там стянет курицу, там гуся —
И в путь. А с ним три неразлучных
Пройдохи тертых — три подручных...
От сребролюбья спятил свет:
Все жаждут лишь монет, монет!
Герольды были в старину,
Оповещавшие страну,
Какою карою какие
Дела карались плутовские.
Герольдов уважал народ.
Теперь любой бахвал орет,
И, что-то возвещая, врет,
И палку носит, как когда-то
Нес булаву герольд-глашатай:
Такое нищенство доходней
И с виду как-то благородней.
О ловкачи! Взглянуть на платье —
Все рвань, заплата на заплате,
Но кубок чтоб чеканным был
И плут чтоб семь раз на день пил!..
Не всех костыльников жалей:
Тайком — пойдут без костылей!
Один падучую устроит
И этим выручку утроит;
Другой отдаст ребят в прокат
Тому, кто ими не богат,
А тот усадит их в корзины,
Нагрузит на хребет ослиный,
Как пилигрим, что, мол, на благо
К святому их везет в Сантьяго[11].
Костыль, клюка иль деревяшки,
Горб у бедняги иль бедняжки
Или гноящаяся рана —
Все это только для обмана!..
Могу ль всех перечислить я?
От нищих нам уж нет житья,
Их шаек все растет число.
Ведь нищенствовать тяжело
Тому, кто истинно в беде —
Противостать не мог нужде.
А дармоед, само собой,
Доволен нищенской судьбой:
Сыт хлебом он всегда пшеничным,
И мясом, и вином отличным —
Его ривольским услаждай,
Эльзасского ему подай![12]
Так попрошайничества зло
И превратилось в ремесло.
Беспечность, лень, кутеж, картеж
Промотанного не вернешь, —
Сума на плечи, в руку клюшка —
И промышляет побирушка.
А нет теперь, увы, запретов
Живут они, всех нас колпача,
Меня с тобой куда богаче!
От злой жены чтоб улизнуть
И обрести покой чуть-чуть,
Муж пустится и в дальний путь.
Дабы не вызвать нареканий,
Я вас предупреждал заране-
Достойных женщин ни одним
Стихом не трону я своим,
Но осужденья заслужу,
Когда плохих не осужу.
Жена, коль не глуха к внушенью,
Не столь падка на искушенья
Муж ласков, коль жена нежна,
И он суров, коль зла жена.
Но раз у бабы лютый норов,
Не оберешься разговоров:
Брань, верещанье, воркотня
И ночью, и в теченье дня,
Попреки, плюхи, пыль столбом
И ложь на лжи — хоть в стену лбом!
Брань не смолкает и в постели:
Супруг несчастный терпит еле,
Внимая проповеди в час,
Когда сам пастор спит у нас.
Тянуть с женой веревку станешь —
Знай, никогда не перетянешь!
Иная с виду так скромна,
А дома — лишь она умна:
Чтоб муж молчал, не поучал,
Чтоб ничего не замечал!
Язык иной жены для мужа
Врага отъявленного хуже.
Уж если баба распалится,
Она свирепее, чем львица,
Оберегающая львят,
Когда пленить их норовят.
Мы, поразмыслив кой о чем,
К такому выводу придем:
Ловушек нет страшней на свете,
Чем тайные силки и сети,
Что женщины спокон веков
Плетут для ловли дураков
Три вещи мир бросают в дрожь
(Четвертой — не переживешь):
Вдруг ставший барином холоп,
Обжора, пьяный остолоп,
И тот, кто плоть и дух свой слабый
Связал со злобной, грубой бабой.
А где служанка в госпожах,
Там родословный ствол зачах.
Есть три других — ненасытимы
(Четвертое — неукротимо):
Жена, земля и бездна ада —
Сколь ни давай, еще им надо!
Огонь не скажет добровольно:
«Натешился! С меня довольно! »
Я трех вещей постичь не мог
(Избави от четвертой бог!):
Орла, парящего над тучей,
Змею на каменистой круче,
Кораблик дальний средь зыбей,
Мужчину — мальчика глупей.
С иной женой бывает так:
Чуть-чуть не осквернила брак
И губ еще не остудила,
А скажет: «Разве я блудила?»
Худая кровля не страшна —
Страшна сварливая жена!
Что сатана тому бедняжке,
Кто с ведьмой жил в одной упряжке.
О звездах ныне столько чуши
Наворотили — вянут уши.
Но верят в чушь глупцы, кликуши!
Наобещает вам дурак
То, что свершить нельзя никак:
«Любую хворь я излечу,
Я, мол, и горы сворочу!»
Весь мир того не совершит,
Что посулить дурак спешит.
Глупцов безмозглых предсказанья
Мозг обрекают на терзанья.
Что бог судил нам в мире этом,
То по созвездьям и планетам,
Забыв, что ими правит бог,
Предречь нам тщится астролог,
Как будто мы постигнуть можем,
Что уготовил промысл божий.
Хоть не язычник он слепец,
Но он христианин-глупец:
Ужель в созвездьях разберешь,
Какой хорош иль нехорош
Для купли день, и для продажи,
И для строительства, и даже
Для объявления войны,
И для женитьбы, между прочим,
И для всего, о чем хлопочем?..
С прискорбием гляжу теперь я,
Как расплодились суеверья:
Толкуют тот или иной
Крик птицы в тишине ночной,
И сны берутся толковать,
И прорицать, и колдовать,
Тщась от луны добиться ясной
Того, что просят днем напрасно.
Да, чернокнижья лжеученье
Теперь для многих — увлеченье!
Как простолюдье, так и знать
Все тайное хотят познать —
И обязаться чем угодно.
Но все напрасно, все бесплодно!
Они не только бег планет
Истолковать дерзают, — нет! —
По ходу звезд хотят исчислить,
О чем способна муха мыслить
И приговор судьбы грядущей:
Кому привалит куш большущий,
Кто будет счастлив, кто умрет.
Морочат чепухой народ!
От глупости весь мир оглох,
Глупец глупцам — пророк и бог!
Мне ль о печатниках смолчать?
Им что ни дай, они — в печать:
Истолкованье снов, судеб —
Все им пожива, все им хлеб.
Срам — тискать книжечки с такой
Невежественной чепухой!
Какую чушь теперь ни порют,
Никто против нее не спорит.
Когда б учений ложных зло
Бед и напастей не несло,
Не утверждали б мы так смело,
Что это — дьявольское дело.
Зловредна астрологов ложь:
Пророчат и скота падеж
По звездным измененьям неба,
Неурожай плодов и хлеба,
И гибель виноградных лоз,
И дождь, и ветер, и мороз.
Крестьянам на руку оно.
Зерно придержат и вино, —
Ведь петля голода туга —
Раскупят все втридорога.
А надо бы к сему причастных
Лжепрорицателей опасных
Судить, карать, и очень строго
Бог неподвластен астрологу!
Но божья милость оскудела —
И процветает черта дело!
О Марсии подумать жутко:
С него содрали кожу — шутка?!
Зато при нем осталась дудка!
Дал бог глупцам одну натуру:
Не признаются, хоть ты шкуру
Сдери, что дураки они.
К примеру — Марсий[13] в оны дни
Глупец и глух и слеп — ведь он
Вполне уверен, что умен.
Глумиться можешь над болваном,
Как над паяцем балаганным,
Дурак в самодовольстве чванном
Сочтет издевку похвалой.
Но дудка — обличитель злой
Богатый окружен друзьями —
Друзья его толкают к яме,
Пока, обобранный вконец,
Не разорится он, глупец,
И всех друзей лишится тоже.
Тут взмолится он:
«Боже, боже! Где ныне все мои друзья
И кем утешен буду я?
Задуматься бы раньше мне,
Не очутился бы на дне! »
Дурак большой, конечно, тот,
Кто промотать способен в год
То, чем безбедно мог бы жить
Всю свою жизнь и не тужить.
Но так как был он очень глуп,
То на издержки не был скуп
И задавал пиры с утра.
И вот — пойти с сумой пора!
Где прежнее великолепье?
Ходи босой, носи отрепье —
Посмешище былым друзьям!
Тут плачь не плачь — виновен сам!
Но благо тем, друзья которых
Добры, верны, с кем в разговорах
Утешишься, найдешь участье.
Мы одиноки большей частью!
Есть и чудовищная глупость —
Непрошибаемая тупость:
Живьем сдирай с такого шкуру —
И то не разберется сдуру
Безмозглый этот остолоп,
Ушами только хлоп да хлоп!
Нередко шуточку отмочит
Иной глупец — и сам хохочет,
А кое-кто заметит так: «Зачем старается дурак
Изобразить нам остряка?
Ведь сразу видно дурака.
Дурак он — больше ничего,
Ничтожное он существо!»
Иной бы умным стать хотел,
Да сдуру в дудку задудел,
Тем доказав для славы вящей,
Что дуралей он настоящий.
Еще один есть вид глупца,
Что вылупился из яйца
Сороки или попугая.
Тут страсть дурацкая другая:
Чтоб очень умным показаться —
Всегда ученых тем касаться.
Но видят сразу все кругом —
Судьба свела их с дураком:
Ни слова не сказал толково!
Возьмись ты дурака такого,
Как перец в ступе, день и ночь
Хоть год без устали толочь,
Не выбьешь дури из болвана:
Самообман — отец обмана!
Кой-кто терпеть согласен муки:
Пусть ему скрутят ноги, руки,
Лишь денег дали бы ему,
Чтоб тайно их копить в дому.
Пускай честят на все лады,
Плюют в лицо — в том нет беды:
Чего не стерпишь ради денег, —
Лишь бы процентик, хоть на пфенниг!
Доказано ведь не однажды:
Имеешь больше — больше жажда!
Но есть еще глупцы одни:
Нет ни детей, и ни родни,
И ни друзей, а все в трудах,
В заботах тяжких и мечтах —
Копить, копить!
Спроси его —
Он сам не знает, для кого!
Когда в воде сидел Тантал,
То проку в этом не видал,
И радости не испытал
Он и от яблок наливных:
Сорвать с ветвей не мог он их!
Вам поношенье, вам позор,
Зачинщики раздоров, ссор!
Вы не затмите правде взор!
А чтобы дело затянуть
И правосудье обмануть,
Они в сутяжническом зуде
Выводят из терпенья судей.
Да, я непримиримый враг
Что ссорятся всегда со всеми,
Проводят в спорах, в склоках время,
На мировую не идут
И чуть какой пустяк — так в суд.
Но тщетны все увещеванья:
Под колокольный звон изгнанье
Пускай присудят, пусть ославят,
Хоть вне закона пусть объявят, —
Сутяга рад: он убежден,
Что с дышлом схож любой закон.
Да, он доволен, не пытаясь
Понять, что он и есть тот заяц,
Что, жарен в собственном соку,
Раздарен будет по куску
Как адвокатам, так и судьям
И многим прочим нужным людям,
Из коих каждый — молодчина
Ловушки ставить на дичину.
Река течет из родника,
Процесс в суде — из пустяка!
Теперь потребен стряпчий новый,
Да иноземный — недешевый,
Кто вновь закрутит все, затянет
И пуще судей оболванит.
А что при том пропьют, прожрут —
Того не стоит весь их труд!
Тем больше дров, чем дальше в лес,
И все запутанней процесс!
Сутяг таких не обуздать —
Зады им нужно отхлестать!
Что стоит денег и заботы,
А много ль пользы от охоты,
Имей хоть славу знатока
Охотницкого языка?
Охотой, правду говоря,
Лишь время убивают зря.
Сказать — забава нам нужна,
Так слишком дорога она:
Всех этих гончих и борзых
Не кормят из горшков пустых.
Что станет пес вам или птица,
Никак не может окупиться
Ни редкой куропаткой вашей,
Ни тощим зайчиком в ягдташе.
А сколько стоит сил, тревог —
Скакать за дичью без дорог,
Обрыскивать долины, горы,
Овраги, степи, рощи, боры,
Сидеть в засаде, не дохнуть,
И вдруг чихнуть — и дичь спугнуть!
Распуганной в охоте дичи
Намного больше, чем добычи.
Но часто в ход идет дичинка,
Что нам стрелок приносит с рынка.
Стяжать себе желая славу,
Затеет кое-кто облаву
На кабана, медведя, льва,
Однако тот стрелок едва
Козулю робкую убьет.
А тут уж страху он хлебнет!
Добычу добрую зимой
Крестьянин понесет домой
И, живо распродав дичину,
Подставит ножку дворянину.
Отцом охоты был Нимрод[14],
Чей богом был отвергнут род.
Охотником заядлым став,
Слыл грубым грешником Исав,
Не то что праведный Иаков.
Но не найдешь теперь, однако,
Таких, как Губерт и Евстахий[15],
Что отказались, в божьем страхе,
От всех охотничьих забав,
Путь службы господу избрав.
О, рыцарь старины ушедшей!
Я сам, поверьте, сумасшедший.
Хотите шпорами гордиться?
Я надеру вам уши, рыцарь!
Глупцов представлю вам сейчас тут,
Привыкших подвигами хвастать.
Бахвал, сколь ложь ни будь нелепа,
Мнит, что все люди верят слепо,
Когда он им бесстыдно врет,
Как стар его дворянский род.
А между тем отец его
Только и знал скорей всего,
Что колотушкой бух-бум-бом! —
Бондарным занят ремеслом;
Мог также быть из конокрадов,
А может, скупщик без закладов
Иль даже ростовщик-злодей,
Пускавший по миру людей.
А отпрыски такого предка
Теперь стараются нередко
Дворянским званьем щеголять,
Чтоб надлежало представлять
Их так отныне: «Ганс фон Менц,
И сын их — кавалер Винценц! »
Тех, кто себя так превозносят,
Не любят люди, не выносят.
Любой хвастун, надутый чванством —
Болван, прославленный болванством,
Как господин фон Бруннедрат,
Тот рыцарь, тот аристократ[16],
Кто из-под Муртена позорно
Так улепетывал проворно,
Что выше пояса, со страху,
Штаны загадил и рубаху,
Но все ж — со шлемом и щитом —
В дворяне выскочил потом:
Был щит его чеканно-клетчат,
В гербе — цаплеобразный кречет,
Гнездо с пятком яиц на шлеме,
Заносчивый петух в эмблеме,
Что, видимо, был сам готов
Своих высиживать птенцов.
Таких болванов много есть,
Которым воздается честь,
Которым выдают награды
За возглавленье ретирады,
Когда на всем бегу назад
Врагу седалищем грозят,
Хваля впоследствии свою
Отвагу в том лихом бою:
«Стрелял, колол — всех наповал! »
Но сам так далеко бахвал
Бежал от схватки, что едва ли
И пулей бы его достали!
Но Гинцу или Кунцу[17] нужен
Дворянский герб — и чтоб к тому ж он
Был обязательно со львом
На светлом фоне золотом,
И — в верхней, в нижней половинке ль
Корона, шлем и род: «Кревинкель»[18].
Пергамент и печать добыл —
Ты «голубую кровь» купил!
Все нынче жаждут подтвержденья
Дворянского происхожденья.
Но только нравов благородство
Есть грамота на превосходство.
Тот благороден, на мой взгляд,
Кто честь блюдет, трудиться рад,
А кто сих доблестей лишен,
Ленив, распущен, неучен, —
Не благороден, прямо скажем,
Хоть графским сыном будь, хоть княжьим.
Так лезет в доктора иной,
Хоть и страницы ни одной
Из «Corpus juris» не прочел.
Ученой степенью осел
Его пожаловал: пергамент —
Прав его докторских фундамент.
Вот почему — не ради блажи —
Здесь доктор Цап всегда на страже:
С ним неучу несдобровать —
Так его за уши и хвать!
О, этот доктор Цап — мудрец,
Всем докторам он образец:
Учился дома, на чужбине,
Что знает он — не снится ныне
Всем этим новоиспеченным
Так называемым ученым:
Берет и мантия — и вот
Невежда доктором слывет!
К примеру, некий Ганс Дермо —
На лбу ничтожества клеймо.
Края норвежцев, мол, и шведов
Он изучал, не раз изведав
Их стужу, он и южный зной
Претерпевал в стране одной,
Из коей дальше нет дорог...
А он от дома, видит бог,
Не отходил на расстоянье,
Когда не чует обонянье
Той колбасы чесночной духа,
Что в доме жарит мать-старуха!
Различны виды хвастовства —
Не перечислишь большинства:
Дурак вовек не может снесть,
Что он таков, каков он есть!
Иные сядут за картишки —
Что им беседа, что им книжки,
Дела забыты и детишки!
Не редкость также дураки —
Отъявленные игроки,
Кому без их игрецкой страсти
Нет в жизни радости и сласти;
Кто жаждет день и ночь азарта,
Будь это кости или карты;
Кто рад за круглый стол засесть —
И ночь и день не спать, не есть,
Но чтоб вино не иссякало
И жарче страсти разжигало,
Так, чтобы завтра видел каждый
Последствия вчерашней жажды:
Тот желт иль груши зеленей,
Того тошнит в углу сеней,
У третьего же цвет лица
Бледнее, чем у мертвеца,
Четвертый стал, напротив, черным,
Как будто он возился с горном.
Всю ночь играют, попивают —
Зато потом весь день зевают,
Как будто мух ловить хотят!..
Иного пусть озолотят,
Чтоб высидел какой-то час
На проповеди хоть бы раз
И не храпел в рядах передних
Так, чтоб умолкнул проповедник, -
Сон побороть ему невмочь.
А вот за картами всю ночь
Сидеть он будет напролет —
И не зевнет и не всхрапнет!
Ослепли дамы в наши дни —
Забыли, кто и что они:
Пренебрегая женской честью,
С мужчинами развязно вместе
Играют в карты до утра,
Что не приносит им добра.
За прялкой лучше бы сидели,
Чем при таком не женском деле!
Играли врозь бы оба пола,
Оно б не так глаза кололо.
Страдая честолюбья жаждой,
Задумал царь Филипп однажды,
Чтоб Александр на приз бежал
И славу бегуна стяжал.
Ответил Александр-мудрец:
«То, что ты требуешь, отец,
Исполню я, но при условье —
Бежать с сынами царской крови.
Поэтому проси меня,
Когда найдется мне ровня! »
А ныне до чего доходят?
Кто с кем компанию не водит?
И горожане и дворяне
Якшаются со всякой дрянью,
С последней швалью, с кем позор
Вступать в общенье, в разговор.
Но и попы играть садятся
С мирянами — и не стыдятся!
Вот этому прощенья нет!
Им как-никак подумать след,
Что чувства зависти и злобы
У лиц духовных — грех особый:
Чуть проиграл — и злоба вспыхнет,
А с нею — зависть не утихнет.
И вообще не со вчера
Запрещена попам игра!
Кто любит сам с собой играть,
Не будет от стыда сгорать,
Встал должником из-за стола,
И не побьют его со зла.
Но, говоря об игроках,
Я должен в нескольких строках
Напомнить, что сказал Вергилий,[19] —
Ведь игроки и в Риме были:
«Не горячись в игре, дабы
Не стал ты жертвою судьбы.
Игры непостижима власть —
Мутит рассудок эта страсть.
В ком здравый разум все лее есть,
В игре да соблюдает честь!
Не меньше денег дорога
И выдержка для игрока.
Не горячись, играй спокойно,
А проиграв, держись достойно...»
Бывает часто с игроком:
Сел богачом — встал бедняком.
Кто карты взял, прельстясь наживой,
Тому не знать игры счастливой.
Игра азартная грешна:
Она не богом нам дана, —
Ее придумал сатана!
Придворных холить жеребцов
Искусство низкое льстецов
И путь к успеху подлецов.
Но льстец иной, чтоб отличиться,
Так поусердствует скребницей,
Что конь со ржанием сердитым
Лягнет его в живот копытом —
И лизоблюд с господским блюдом
Коль жив останется, так чудом!
Мы лесть и ложь прикончить можем,
Лишь только глупость уничтожим.
Когда бы все такими были,
Какими кажутся нам или
Казались тем, что есть на деле, —
Куда бы колпаки мы дели?
Эй, лизоблюды, паразиты,
Вас повезет корабль закрытый,
Вас, шаркунов придворных льстивых,
Вас, хитрых подхалимов лживых,
Обманывающих господ
И презирающих народ!
Ища местечек потеплее,
На славословья не жалея
Ни фимиама, ни елея,
Питается холуйский люд
Лизанием господских блюд.
Что подхалиму честь, когда —
Глядишь — сам вышел в господа
За то, что знал как с ловчей птицей,
С конем дворцовым обходиться,
Умел держать по ветру нос,
Лгать и хвостом вилять, как пес!
Кто в ход пускает ложь и лесть,
Тому легко высоко влезть,
Хоть раньше он и на порог
Хором таких ступить не мог.
Льстецов бесстыжих обожают;
Их за дворцовый стол сажают;
Они в фаворе, потому что
Двор не имеет в чести нужды.
Тот легкомыслен безнадежно,
Кто верит каждой сплетне ложной,
А ложь мерзавцам — корм подножный.
Что ни нашепчешь дураку,
Все лезет в глупую башку.
Чуть лопоухого заметил,
Ты, значит, дуралея встретил.
Ужель мы не глупцами будем,
К порядочным причислив людям
Злокозненного негодяя,
Который, сзади нападая,
На безоружного обрушит
Кулак и тяжко оглоушит?
Теперь удар из-за угла
Молва в искусство возвела.
И правда: лихо ныне бьют,
Бьют — и ответить не дают,
Бьют — и глумятся подло, гнусно,
Коварно и весьма искусно!
Тут в ход пускают очень ловко
И подмалевку, и тушевку,
И лживый вздор клеветников
Прельщает уши дураков.
Но жертве оговора злого
Никто не даст сказать ни слова.
Лишен защиты, будет он
Судом облыжно осужден,
А правды так и не докажет:
В мешок его впихнут — и свяжут!
Не слушал бы жену свою,
Адам остался бы в раю,
И Ева, в любопытстве праздном,
Не вверься змиевым соблазнам,
При муже и по наше время
Блаженствовала бы в Эдеме
Кто слишком легковерен, тот
Себя до петли доведет.
Лукавым шептунам не верь:
Весь мир фальшив и лжив теперь
Алхимия примером служит
Тому, как плутни с дурью дружат
И как плуты живут — не тужат.
Теперь мы на парад шутов
Пошлем поддельщиков, плутов.
Все ныне фальшь: друзей советы,
Любовь, и дружба, и монеты.
Не стало братских чувств: обманом
Находят путь к чужим карманам.
Хоть сотню ближних разоришь, —
Не страшно: главное — барыш!
Что честностью нам дорожить?
Нажить, хоть душу заложить!
И тысяча пусть ляжет в гроб,
Чтоб куш ты пожирней загреб!
Исчезло чистое вино,
Теперь — бог знает что оно!
Его подделывают хитро:
Поташ берется и селитра,
Корица, сера и горчица,
Сухая кость — ребро, ключица,
Коренья, всяческое зелье —
Вот нынешнее виноделье!
Всю эту гадость в бочки льют —
Беременные жены пьют
И, раньше времени полнея,
Не обольщают нас сильнее,
Бывает, что вино такое
Ведет и к вечному покою...
Подковывают кляч, которым
Пора предстать пред живодером.
Копыта в войлок замотав
И снадобий бодрящих дав,
Стоять их приучают, словно
На долгой всенощной церковной.
Хотят на полудохлой твари
Нажить, как на гнилом товаре.
На этом держится весь мир:
Барыш — вот наших дней кумир!
Нет верной меры, вес неточен —
Фунт ссохся, локоть укорочен;
В суконных лавках так темно —
Не разобрать, что за сукно.
Покуда ты с открытым ртом
Глядишь на строящийся дом,
Мясник уже нажмет тем часом
Привычным пальцем чашу с мясом,
Любезно вновь о весе спросит —
И на прилавок мясо сбросит.
Дороги не годны ни к черту.
С деньгами плохо: слепы, стерты,
Иных и вовсе бы не стало
Без постороннего металла.
Фальшивых денег — пруд пруди:
Берешь, так в десять глаз гляди...
Ну, а духовные столпы —
Монахи, схимники, попы?
Их благочестье — фальшь, игра:
Нельзя от волка ждать добра,
Хоть шкура будь на нем овечья!..
Да, не забыть: сверну тут речь я
На архидурье плутовство —
Алхимией зовут его.
Вот этой, мол, наукой ложной
И золото в ретортах можно
Искусственным путем добыть, —
Лишь надо терпеливым быть.
О, сколь неумные лгуны —
Их трюки сразу же видны! —
Кто честно и безбедно жили,
Все достояние вложили
В дурацкие реторты, в тигли,
А проку так и не достигли.
Сказал нам Аристотель вещий:
«Неизменяема суть вещи»,
Алхимик же в ученом бреде
Выводит золото из меди,
А перец — из дерьма мышей
Готовится у торгашей.
Подкрашивают все меха,
Но обработка их плоха:
За два-три месяца ни ости,
Ни пуха в шубе нет, — хоть бросьте!
Из суслика и мускус гонят —
От вони вся округа стонет!
К селедкам свежим на подвеску
Подкинут тухленькую — трескай!
Сидят везде, как пауки,
Старьевщики-ростовщики.
Торгуя держаным товаром,
Мешают новое со старым,
И что ни день — торгаш-мошенник
В карман кладет немало денег.
Вам рухлядь всучат здесь, и хлам,
И плесень с гнилью пополам.
И впрямь блажен тот человек,
Кто надувательства избег!
Отец теперь детьми обобран,
Но был и сам отцом недобрым.
Трактирщик с гостя лишку хватит,
А гость фальшивыми заплатит.
Повсюду фальшь, обман, коварство:
Уж не антихристово ль царство?
Кто правду утаил из лести
Иль далее опасаясь мести,
Дождется божьего возмездья!
Глупец трусливый — потому
Что некто пригрозил ему
Иль сам, желая подольститься, —
Поведать истину боится,
Плюя на совесть и на честь,
Забыв, что бог на свете есть.
А бог всем тем оплот и щит,
Кто, зная правду, не молчит.
Когда б сказал во время оно
Всю истину пророк Иона,
Не знал бы он такой порухи —
Барахтаться в китовом брюхе![20]
Но Илия — пророк-герой:
За истину стоял горой,
И бог святого Илию
Призрел и приютил в раю[21].
Сияньем правды осиян,
Крестил Исуса Иоанн.
Коль другу дружески сурово
Сказали вы упрека слово,
А тот не хочет слушать вас,
Не огорчайтесь: будет час —
Он сам поймет, что больше прока
От горькой истины упрека,
Чем от похвал иных льстецов —
Лжецов двуличных и глупцов,
И благодарным вам навек
Останется тот человек.
Две вещи сразу на примете,
Не сразу различима третья:
Красивый город на пригорке
И Ганс-дурак из поговорки,
Кто, стоя, сидя или лежа,
Заметен сразу нам по роже,
Но правды свет, глупцам назло,
Хоть поздно вспыхнет, но светло,
И все, кроме глупцов, конечно,
Повсюду чтут ее извечно.
А дураки — с древнейших пор
Глумленье любят и позор.
Дурацкий флот создать решив,
Корабль свой первый заложив,
Немало от людей колпачных
Намеков слышал я прозрачных:
Мол, колер нужен веселее —
Тут розовее, там белее,
И не дуби корой дубовой,
Используй липы сок медовый.
Но, неподатлив, как утес,
Я слова лжи не произнес.
Бессмертна правда лишь одна,
И колет всем глаза она.
Черни меня, порочь ее,
А правда сделает свое,
Хотя б и не увидел мир
Собрания моих сатир.
Когда за правду смело, рьяно
Я вдруг бороться перестану,
С болванами мне плыть, болвану!
К нам, братья, к нам, народ бездельный!
Держали путь мы корабельный
В Глупландию вокруг земли,
Но вот — застряли на мели!
Над нами, дураками, смейтесь,
Но истребить нас не надейтесь:
Глупцами переполнен свет,
Нет стран, где нас, болванов, нет!
Из Дуроштадта в край глупландский
Пустился наш народ болванский.
В Монтефьясконе[22] завернем
За добрым тамошним вином,
Чтоб веселей нам, дуракам,
Плыть к дурогонским берегам.
Но неизвестность нас тревожит:
Как и когда нам бог поможет
Прибыть в лентяйский этот край —
Глупцам обетованный рай,
Где б мы свое создать могли
Отечество от всех вдали!
Мы кружим по морю, блуждаем,
Куда нам курс держать, гадаем,
Покоя нет, гнетет тревога,
А ведь ума у нас немного!
Мы приняли к себе на борт
Большую свиту и эскорт,
Что, соблазнясь дурацким благом,
Пустились плыть под нашим флагом.
Так, дни за днями, безрассудно
Морской стихии вверив судно,
Однако жизнью дорожа,
Плывем, от ужаса дрожа,
И богу молимся, чтоб спас,
Поскольку карты, и компас,
И лага счет, и склянок бой
Нам не понять, само собой,
Как в небе звезд расположенья.
Плывем вслепую — ждем крушенья:
Грозят нам скалы с двух сторон
Погибелью без похорон.
Мы много сказочных созданий
Встречали на путях скитаний[23]:
Шли мимо острова сирен,
Что завлекают пеньем в плен,
И на циклопа мы наткнулись,
Которому когда-то Улисс
(Такое Одиссею в Риме
Дано было второе имя)
Глаз выколол. Но этот глаз
Вновь оживает каждый раз,
Чуть Полифем почует нюхом,
Что понесло дурацким духом.
А если разъярен циклоп,
Глаз вырастает во весь лоб.
Рот Полифема — до ушей:
Людей хватая, как мышей,
Он дурака за дураком
Заглатывает целиком.
А кто спасется чудом, тот
В плен к лестригонам попадет —
И, дураками пообедав,
Оближется царь людоедов:
Болванье мясо — их питанье,
Вином им служит кровь болванья.
Вот в их утробах наш народ
Пристанище и обретет!
Все это некогда Гомер
Придумал нам, глупцам, в пример:
Не лезь мол, в море, дуралей!
Но был Гомером Одиссей
Воспет как образец героя
За то, что при осаде Трои
Столь хитроумный дал совет.
А после, в море десять лет
Скитаясь, он из многих бед,
Умом своим руководим,
Жив выходил и Невредим,
Но от опасностей себя ведь
Не мог он навсегда избавить.
Раз, в ураган попав свирепый,
Корабль его разбился в щепы,
И уцелел лишь
Одиссей в жестокой передряге сей:
До берега доплыл он голый,
Поведав случай невеселый.
Когда же наконец в свой дом
Как нищий он пришел потом,
То ум не мог помочь ему:
Никем он в собственном дому
Не узнан был, кроме собаки,
И пострадал от сына в драке.
Но речь о нас: мы счастья ищем,
В глубокий ил зарывшись днищем;
Мы слышим бури приближенье,
Мы, в луже сидя, ждем крушенья:
В лохмотья парус превращен,
Сломалась мачта... Крик и стон...
Нам нет надежды уцелеть!
Как эти волны одолеть?
То вверх тебя швырнет под тучи,
То в бездну бросит вал могучий.
Но крепко сели мы на мель —
И нам не сдвинуться отсель!
Мы Одиссею и в подметки
Не станем по уму и сметке:
Презрев опасности и страх,
В неведомых плывя морях
И к берегам безвестным чаля,
Хлебнул он бедствий и печалей,
А потерпев крушенье, наг,
На сушу выплыл как-никак
И больше приобрел в скитанье,
Чем все былое достоянье!
А мы ведь горе-мореходы —
Мы терпим поделом невзгоды:
Иль мы на рифы сядем, или
Завязнет киль в глубоком иле,
А буря судно, как скорлупку,
Мотает, и за шлюпкой шлюпку
Срывает с палубы волна.
Смывает и людей она.
За борт снесен сам капитан!
Свирепствующий ураган
Корабль разбитый в море гонит —
И дураков немало тонет.
Глупцов погибших не вернуть.
Но целью твоих странствий будь
Лишь гавань Мудрости.
Бери Кормило в руки и смотри,
Плыви рассчитанным путем —
И мудрым мы тебя сочтем.
Тот истинно меж нас мудрец,
Кто сам своей судьбы творец,
Кто цели жизни не изменит,
Кто мудрость высшим благом ценит.
Умен и тот, кто умным внемлет
И наставленья их приемлет.
А кто на тех и тех плюет,
Тот угодит в дурацкий флот.
К нам опоздает — не беда!
Другой корабль плывет сюда:
Там он, глупцам-собратьям брат,
Спеть «Гаудеамус»[24] будет рад
Своим козлиным дуротоном.
А после в море разъяренном
Равно погибнуть суждено нам.
Невеж застольных много есть, -
Избавь нас, боже, рядом сесть!
Им должен я мораль прочесть.
Порок и глупость изучая
И в эту книгу их включая,
Хочу еще кое-каких
Представить нам глупцов других
Из тех, о коих разговор
Придерживал я до сих пор.
Любой из них, — будь дубом дуб,
И невоспитан будь и груб, —
По простоте и слепоте
Безнравствен менее, чем те,
Которые со зла вредили
И на корабль мой угодили.
Да, этот люд не то чтоб очень,
Чтоб уж безбожно был порочен,
А просто — груб и неотесан
И за столом совсем несносен.
«Невежедурни» — так зовут их,
Мужланов этих пресловутых,
Кому поныне пред обедом
Обычай руки мыть неведом
И кто спешит к столу, спроста
Садясь не на свои места,
Так что приходится сказать:
«А ну, приятель, пересядь
Подальше-ка, туда, в конец!»
Тот, разумеется, глупец,
Кто тянется к вину и хлебу,
Не прошептав молитвы небу,
И кто из блюда первый — хвать
И — в рот, и, чавкая, — жевать,
Хотя сидит немало там
Господ значительных и дам,
В чьем обществе такой народ
Не должен вылезать вперед.
И тот ведет себя прескверно,
Кто дует столь немилосердно
На кашу, будто он губами
Решил тушить пожара пламя.
Неряхи оставляют пятна
На скатерти; кой-кто обратно
На блюдо общее положит
То, чего сам уплесть не может,
И отбивает аппетит
Застольникам — иных мутит!
Бывает и наоборот:
Едок-лентяй — покуда в рот
Доставит ложку он, зевая
И зев захлопнуть забывая,
Все, что держал зевака в ложке,
Опять в тарелке, в миске, в плошке.
И привередливые есть.
Что ни подай, не станут есть,
Сначала не обнюхав снеди,
Коробя этим всех соседей.
Бывает, что обжора рот
Едой набьет невпроворот —
Жует, жует, сопя и тужась,
И жвачку из рта (вот ужас!)
Начнет выплевывать, осел,
В тарелку, на пол иль на стол!..
Увидишь — и с души воротит.
Кой-кто еще и не проглотит
Куска, а с полным ртом хлебнет —
И щеки полоскать начнет,
Так надувая их, как будто
Он весь распух в одну минуту.
И вдруг вино, что в рот влилось,
Фонтаном хлещет через нос —
И все боятся, что мужлан
В лицо плеснет вам иль в стакан.
Рот вытирать не любят, — сала
С полпальца на стекле бокала.
Пьют, громко чмокая, с особым,
Преотвратительным прихлебом.
Питье вина бывало как-то
Почти что ритуальным актом.
Теперь на ритуал плюют —
Пьют торопливо, грубо пьют.
Поднимут высоко сосуд,
Глоток побольше отсосут,
Во здравие друг дружке крякнут
И вновь — чок-чок! — посудой звякнут,
И другу честь не воздана,
Коль ты не выпил все до дна.
Но как мой друг ни будь мне люб,
По мне, обычай этот глуп:
Что мне в твоем пустом стакане?
Я пить люблю без понуканий:
Пью для себя и в меру я.
А кто без меры пьет — свинья!
Глуп тот, кто разговор застольный
Один ведет самодовольный,
А все должны — будь ему пусто! —
Молчать и слушать златоуста,
Что обличает только тех,
Кого как раз и нет, на грех.
А вот еще закон приличья:
За шестиногой серой дичью,
Что расплодилась в волосах,
Нельзя за трапезой в гостях
Охотится и то и дело
Казнить ее в тарелке белой,
Купая ноготь свой в подливе,
Чтоб стала вкусом прихотливей,
Потом сморкаться, после сморка
Нос вытирая о скатерку.
Воспитанными я б не счел
И тех, которые, на стол
Поставив локти, стол качают,
Что неудобством не считают.
А то еще, избави боже,
На стол положат ноги тоже,
Как та злосчастная невеста[26],
Что на пол шлепнулась не к месту,
Такой издав при этом звук,
Что онемели все вокруг.
Будь непристойный звук хоть слаб,
Отрыжка выручить могла б,
Но все узнали звук тот грубый.
Какой позор! К тому же зубы
Все выбила дуреха та,
И кровь — ручьями изо рта!..
Еще повадка есть другая:
Соседу яство предлагая,
Стараются подать ему,
Что не по вкусу самому:
Сомненьями себя не мучай —
Захватывай кусок получше!
Забавно наблюдать, как блюдо
При этом вертится, покуда
Подцепит опытный едок
Поаппетитнее кусок.
Чтоб рассказать о всем о том,
Что дурно делать за столом,
А делать кое-кто привык,
Мне двух таких не хватит книг.
К примеру: оторвать иного
Нельзя от кубка кругового;
Тот лезет пальцами в солонку,
Что при воспитанности тонкой
Не принято. Но я скажу,
Что чистые персты ножу
Предпочитаю, если он
Из грязных ножен извлечен
И час назад или немножко
Пораньше обдирал он кошку.
Стучать по скорлупе яичной
Чрезмерно громко — неприлично,
Как многое, чего, признаться,
Не собираюсь тут касаться,
Поскольку это только тени
На благородном поведенье.
Я лишь о глупости пишу
И заклеймить ее спешу.
А правил светскости примерной
Не впишешь в целый том, наверно!
Нетрудно глупость бичевать,
Если ни разу надевать
И самому тебе пока
Не приходилось колпака.
Дурак большой, конечно, тот,
Кто платит мастерам вперед:
К чему о качестве старанье,
Коль деньги получил заране?
Хоть был заказу срок назначен,
Но если он вперед оплачен,
То наперед и знай: не раз
Просрочен будет твой заказ.
Допустим, мне вперед заплатят
(Надолго все равно ли хватит!),
Чтоб я не трогал дураков.
Признаюсь без обиняков:
Дадут — возьму: кормиться надо,
Но ты, дурак, не жди пощады!
Когда бы только денег ради
Я эти заполнял тетради,
То цели бы не увидал
И всех трудов не оправдал.
Однако лишь во имя божье,
Да и на благо миру тоже
Предпринял я свои труды,
А не для славы или мзды:
Был бескорыстен я вполне —
И в этом бог свидетель мне!
Я знаю, за мои писанья
Не избежать мне наказанья.
Руководясь благой мечтой
(Не знать ей клеветы худой!),
Я господу отчет представлю
И, если перед ним слукавлю,
Его заветы искажу
Иль что-то темное скажу,
Я примирюсь с любою карой
За каждый новый грех и старый.
Всех вас я об одном прошу:
Пускай все то, о чем пишу,
Добру послужит и вреда
Не порождает никогда!
Не для того трудился я,
Хоть знаю, что судьба моя —
Судьба цветка: всем пчелам — мед,
А паукам он яд дает.
Я и на это не скуплюсь —
Тут хватит всем, на всякий вкус
Того, что есть. А нет — так нет,
И требовать того не след:
Не унести ведь никому
Тех ценностей, что нет в дому!
Кто благомыслия не хочет,
Тот на меня пусть зубы точит,
Но по его речам поймут,
Что он болван и баламут.
Все то глупцы порочат злобно,
В чем разобраться неспособны.
Чужие спины б им на время —
Изведали б чужое бремя!
Читай собранье этих притч,
Кто может пользу их постичь,
А сам я разберусь и так,
Где ногу тесный жмет башмак,
Где тут ошибка, где огрех,
За что меня корить не грех:
«Врач, исцеляйся сам, — по виду
И ты из наших, не в обиду! »
Ну, что ж! Свидетельствую богу,
Что наглупил я в жизни много,
И мне тот орден уготован,
Что мною же самим основан.
Колпак прирос ко мне, друзья,
Стянуть его не в силах я.
Но я стараюсь — и скажу,
Что сил на это на щажу, —
Глупца, в каком бы ни был чине,
Распознавать в любой личине.
Надеюсь, мне господь поможет —
Мои успехи приумножит.
Сих проповедей фолиант
Кончает так Себастиан Брант,
Хоть эта истина стара:
Сегодня так же, как вчера,
Открыта всем стезя добра!
Я все сорта глупцов назвал,
Чтоб каждый их распознавал.
А чтобы вы мудрее были,
Поможет вам мой друг Вергилий[27].
Кто в наши дни столь мудрым будет,
Столь безупречным, что осудит
Себя, коль дурно поступил
Иль неблагоразумен был;
Кто сам с себя всех больше спросит —
Не потому отнюдь, что бросит
Ему упрек вельможный князь,
Иль криков черни убоясь?
Такого, чтоб ни одного
Не въелось пятнышка в него,
Нет мужа мудрого. А все ж
Вот он каков, если найдешь:
Покуда день — в созвездье Рака,
Пока над Овном — полог мрака,
Он на одном сосредоточен,
Одной заботой озабочен:
Чтоб ни из одного угла
Какая-нибудь не легла
На совесть его в этот день
Хоть еле видимая тень
Иль неуместного иль злого
Не вымолвил он за день слова.
Путь его прям — и не свести
Соблазнами его с пути.
С пристрастием себе он сам
Чинит допросы по ночам
В бессоннице: как день был прожит?
Не замышлял ли он, быть может,
Иль не свершил недобрых дел?
Что не успел, недоглядел?
О чем подумал слишком поздно?
К чему отнесся несерьезно?
Зачем он с этим поспешил,
Так много времени и сил
На труд ненужный потеряв?
Зачем, на подступе застряв,
Полезный труд прервал, хоть мог
С успехом кончить, видит бог?
Как смел он, к своему стыду,
Чужую пропустить нужду?
И почему — то ли с боязнью,
То ли с подспудной неприязнью —
Чужое горе он встречал
И якобы не замечал?
Над чепухой полдня корпел;
А дело сделать не успел;
Там чести он не уберег,
Тут выгодою пренебрег;
Грешил устами, и очами,
И сладострастными мечтами;
Зачем он, бренной плоти раб,
Хотя бы в помыслах был слаб?!
Так взвешивает вновь и снова
Он дело каждое и слово:
То — хвалит, то — хулит, скорбя.
Так мудрый муж ведет себя,
Что, возвеличен и прославлен,
Вергилием в стихах представлен.
Кто так к себе при жизни строг,
Того по смерти взыщет бог.
За то, что мудр был в этой жизни,
Вкусит он благо в т о и отчизне.
Всех этого сподобь, о боже, —
Себастиана Бранта тоже!
На этом кончается «Корабль дураков», Который ради пользы, благого поучения, увещевания и поощрения мудрости, здравомыслия и добрых нравов, а также ради искоренения глупости, слепоты и дурацких предрассудков и во имя исправления рода человеческого — с исключительным тщанием, рачительностью и трудолюбием создан Себастианом Брантом, доктором обоих прав, и отпечатан в Базеле на масленой неделе, именуемой «Ярмаркой дураков», в лето тысяча четыреста девяносто четвертое от рождества Христова.
[1] Исав ненавидел своего брата-близнеца Иакова, который обманом получил благословение отца, причитавшееся Исаву. Иакову пришлось бежать на чужбину от гнева брата (Библия, «Книга Бытия»).
[2] Сыны Иакова завидовали своему младшему брату Иосифу, любимцу отца, и продали его в рабство в Египет (Библия, «Книга Бытия»)
[3] Фиест — Согласно греческой мифологии, Фиест соблазнил жену своего брата Атрея и попытался отнять у него власть, после чего был им изгнан. Это послужило началом непримиримой вражды между Фиестом и Атреем, изобиловавшей страшными и трагическими эпизодами. Вражда продолжалась до смерти обоих братьев, и жертвами ее оказались многие из детей.
[4] Цуоста — предположительно, врач того времени.
[5] Марк Сальвий Отон (32—69 гг. н. э.) был римским императором очень короткое время в конце своей жизни (69 г. н. э.). Купания в молоке ослицы приписываются его первой жене Поппее Сабине, ставшей затем женой императора Нерона (ум. в 68 г. н. э.)
[6] Гейделъбергская обезьяна — скульптурное изображение обезьяны на старом мосту через Неккар в Гейдельберге. Изображение обезьяны является символическим изображением дурака
[7] Пигмалион — в греческой мифологии легендарный царь Кипра, замечательный скульптор, который влюбился в сделанную им самим статую. Богиня Афродита оживила эту статую, и она стала женой Пигмалиона.
[8] Богатые есть ордена!— Брант имеет здесь в виду так называемые «нищенствующие» ордена (главные из них — францисканский и доминиканский), возникшие в первую половину XIII века, в разгар борьбы с ересями. На заре существования этих орденов их члены вели исключительно бродячий образ жизни и собирали подаяние и дары на церковь, проповедуя «евангельскую бедность». Впоследствии эти ордена непомерно разбогатели.
[9] От века продавцы реликвий народ обманывать привыкли.— Вполне реальная бытовая сцена. Продажа поддельных реликвий подобного рода была широко распространена.
[10] Наш город Базель... их плутней служит средоточьем...— Вблизи Базеля находилось во времена Бранта большое поселение бродяг и нищих, настоящее государство, со своими законами, обычаями и вольностями.
[11] К святому их везет в Сантьяг .— Имеется в виду город Сантьяго-де-Компостела в Испании — одно из «святых» мест католической церкви, куда из Германии в XV — XVI веках обычно направлялось много паломников. По преданию, там находились мощи святого Иакова.
[12] Риволъское, эльзасское — сладкие вина, которые высоко ценились в эпоху Бранта.
[13] Марсий — фригийское божество, спутник бога Диониса. Согласно мифу, он нашел флейту, брошенную богиней Афиной, и вызвал на состязание самого бога Аполлона с его кифарой. Разгневанный дерзостью Марсия, Аполлон после победы над ним содрал с него кожу. Вместо слова «флейта» Брант обыгрывает слово «дудка», которая является одной из обычных принадлежностей традиционного шута или дурака.
[14] Нимрод был внуком Хама, проклятого Ноем. В Библии о Нимроде говорится, что «он был сильный зверолов перед господом» («Книга Бытия», X. 9).
[15] Губерт и Евстахий.— Святой Губерт (ум. в 728 г.), епископ Льежский, считался покровителем охотников. По преданию, в молодости он сам был страстным охотником, пока однажды в лесу ему не было видения: олень с золотым крестом между рогами. Это заставило его покаяться и посвятить себя богу. Эта легенда первоначально рассказывалась о святом Евстахий (жил во II в.) и только в XV веке была отнесена к Губерту.
[16] Господин фон Бруннедрат.— Имя происходит от названия города Прунтрут, или франц. совр. Поррантрюи. Во времена Бранта это было одно из владений епископа Базельского. Брант намекает на то, что этот город во время так называемых бургундских войн выступил на стороне бургундского герцога Карла Смелого против французского короля Людовика XI. Этим он предал большинство швейцарских городов, которые были на стороне Людовика, так как бургундский герцог угрожал их независимости. В решающей битве под Муртеном (1476 г.) швейцарцы разбили бургундца и его союзников. После этой битвы в обоих лагерях много солдат было произведено в рыцари.
[17] Гинц и Кунц — Сочетание этих двух распространенных в средние века немецких имен употреблялось в значении «всякий», «представитель простонародья» обычно с уничижительным оттенком.
[18] Кревинкель — название вымышленной деревни, символ захудалости и незнатности происхождения. Впоследствии слово «Кревинкель» стало в немецком языке условно обозначать место, в котором живут узколобые, ограниченные бюргеры, глубокие провинциалы.
[19] Напомнить, что сказал Вергилий...— Ниже Брант излагает содержание стихотворения «Об игре», которое ошибочно приписывалось Вергилию
[20] Коеда б сказал... всю истину пророк Иона... не знал бы, он такой порухи...— То есть: если бы пророк Иона послушался бога и пошел бы проповедовать в грешный город Ниневию, он не был бы в наказание проглочен китом, как сказано об этом в Библии
[21] Пророк Илия, согласно Библии, бесстрашно возвещал грешникам волю бога и был вознесен живым на небо
[22] Монтефъясконе — итальянский город, который славился своим вином
[23] Мы много сказочных созданий встречали на путях скитаний...— Здесь и далее Браит пересказывает эпизоды из «Одиссеи» Гомера, сопоставляя странствования и приключения ее главного героя с путешествием дураков в вымышленную страну Глупландию (Наррагонию).
[24] «Гаудеамусъ (л а т.) — начало известного в средние века анонимного латинского стихотворения, распространенного в среде бродячих клириков и школяров (студентов). Стихотворение воспевает радости жизни. Некоторые его строфы вошли в студенческую песню, которая дожила до нащих дней.
[25] О застольном невежестве».— Эта сатира примыкает к популярным во времена Бранта сборникам правил поведения за столом, большей частью стихотворным. Впервые такой сборник появился в Германии в начале XIII в. В конце XV — начале XVI в. многие писатели, наряду с Брантом, резко выступали против крайней грубости и распущенности, которые царили среди немецкого общества того времени.
[26] Как та злосчастная невеста...— Эта история о невесте заимствована из старинного немецкого стихотворения, которое дошло до нас в собрании стихов и прозы XIII — XIV вв. «Лидерзаль» (Licdersaal), составленном германистом Иозефом Ласбергом в 1820—1825 гг.